Мертвые не едят

       В жизни каждого есть несколько отправных точек, проходя через которые, человек меняет себя и свою судьбу коренным образом. Никогда уже нельзя будет воротить былого, можно будет только оглянуться назад и поразмыслить, а что было бы, если…        Наипервейшей точкой можно считать поступление в начальные классы. Родители, определяя свое чадо в ту или иную школу, даже не мыслят о том, насколько сильно определяют всю его дальнейшую жизнь. И не тем даже, что в школе будет уклон в сторону математических или гуманитарных наук. О нет, учение – дело наносное. А вот среда, в которой отныне будет формироваться сердце маленького человека, дух товарищества, который перенесет на своих плечах через бесконечные тернии страданий, либо же дух отчуждения, который выбросит его на голые промерзшие камни – все это определит будущность человека и становление его личности гораздо в большей степени, чем количество часов математики или литературы.        Свою первую отправную точку – поступление в школу, я прошел достаточно давно. Почти всю свою сознательную жизнь я учился в школе на улице N, известной в Петербурге двумя языками и сварливыми преподавателями. Характер школы был самый благоприятный, настроения учеников – тоже, что и позволило мне вырасти человеком незлобивым, наблюдательным и доброжелательным ко всем, кто не мыслил мне зла. В классе наравне со мной училось тридцать два человека, и из них лишь двенадцать были мальчиками. Для них я был своим, женского общества тоже никогда не гнушался и по выходу из школы, который, к слову, случился на два года раньше должного, оставил о себе добрую память и обрёл приятные рекомендации.        Среди учеников нашего Б-класса я был самой заурядной личностью. Даже имя мое, Сергей Трифонов, было каким-то обычным, неказистым. То ли дело Маргарита Двуреченская или Польдяев Станислав – эти люди привлекали к себе громкими именами, не говоря уж о несомненных успехах в учебе. Я был зауряден не только своим именем, но и своими способностями. Я был, что называется, средненьким. Средне учился, средне играл в футбол, средне общался со всеми. Кроме меня в классе был еще один Сережа – его все называли Серый, а меня, дабы избежать бессмысленной путаницы, Сержем, немного на французский манер.        Я жил привольно и довольно и не думал бы об уходе из школы, если бы не одно досадное обстоятельство, которое переменило мою участь, а именно – смена учителя математики. До сих пор я не знаю точно, чем именно я столь сильно не приглянулся новому учителя, но уже через месяц стало понятно, что проще уйти из школы, чем терпеть несправедливые отметки и даже издевательства с его стороны.        Родители благосклонно отнеслись к моему выбору. Отец видел во мне будущего историка, мать – литератора. Чтобы не обижать никого из них, я поступил в исторический колледж и записался на курсы литераторов, дабы, по прошествии четырех лет, иметь свободный выбор.        Переход в колледж стал той второй отправной точкой, которая сильно изменила всю мою дальнейшую жизнь, о которой я и хочу поведать.        Колледж находился всего в паре остановок от дома, где я проживал, поэтому я был избавлен от длительной и утомительной поездки в общественном транспорте. В отличие от школы, в колледже не было классов. Точнее, класс был и состояло в нем тридцать человек, но он был разделен на три группы, и в каждую группу был назначен староста.        Когда я узнал о том, в какую именно группу попал, и что именно мне и выпала честь курировать моих одногруппников ближайшие четыре года, я постарался сойтись с ними поближе и узнать о них как можно больше.        Наша группа была примечательной сразу несколькими невероятными, на первый взгляд, моментами. Перво-наперво стоит сказать, что там было всего четыре девочки и пять мальчиков, тогда как в остальных группах всего по два мальчика и семь-восемь девочек. Вполне естественно, что девчата из других групп считали наших счастливицами и завидовали им. Но эту несправедливость я мог отнести на чистую случайность, которых так много происходит в нашем мире. А вот другой момент, столь поразивший и меня, и всю нашу маленькую группу, был необъяснимым настолько, что мы едва не отправились в деканат узнавать, как именно могла произойти такая оказия. Открыв в первый раз журнал с напечатанными именами и фамилиями согруппников, я с удивлением обнаружил, что сам располагаюсь на самом последнем, девятом месте. Само по себе данное обстоятельство не могло показаться никому странным. Фамилия моя начинается на букву «т», коя располагается близко к концу алфавита, и нет особой странности в том, что среди всего лишь девяти человек не нашлось ни одного с фамилиями на буквы «ф», «х» или «ц». Однако список моих одногруппников поразил до крайности не только меня, но и их самих. Выглядел он следующим образом:        1) Калачёва Лариса        2) Карпов Лука        3) Кижняев Леопольд        4) Князева Любовь        5) Коваленко Леонид        6) Ковальчук Лилия        7) Костин Лев        8) Кузнецова Людмила        9) Трифонов Сергей        Не стоит и пояснять, чем именно так сильно взбудоражил умы данный список. Долго еще ходили среди нас предания, какую именно фантазию выдумал себе загадочный распределитель группы, чтобы втиснуть в нее одну восемь человек со столь похожими именами.        Нечестно было бы утверждать, что схожесть имен и фамилий породила в группе доброжелательное отношение друг к другу и то чувство товарищества, к которому я привык, обучаясь в школе. Но, всё же, одногруппники немного сторонились меня, ведь я был старостой, то есть обладал определенной властью. Был у меня и журнал, от отметок и пометок в котором зависели в некотором роде и жизни этих молодых людей.        С первых же дней пребывания в колледже я был осажден просьбами не ставить отсутствие или написать записочку, по которой можно было бы прогулять тот или иной предмет. Я не отступился от своих правил, не стал идти навстречу своим товарищам, обрекая себя на их гнев и вынужденное недовольство. В то же время я наблюдал за ними и составлял их портреты, ощущая себя в некотором роде ответственным за них.        По дороге в колледж я почти всегда встречал Ларису — такую же раннюю пташку, как и я. Барышней она была дородной, благородной, происходила из евреев и очень этим гордилась, как и своими корнями, уходящими в глубокую древность. Ее прадед был врачом едва не при дворце Его императорского величества, о чем Лара очень любила рассказывать, придумывая каждый раз все новые и новые подробности. Человеком она была веселым, и ее можно было бы назвать душой компании, если бы не потрясающее себялюбие, которое она демонстрировала во всем. Даже за стол садилась она не просто так, а все с какой-то ужимкой, с прыжками. Весь ее образ будто говорил окружающим «смотрите все, я изволила посетить вашу лекцию и присесть за эту грязную парту». Мальчишки наши ее очень любили, а она отвечала им взаимностью, флиртуя то с одним, то с другим. Любительница французских фильмов, она и одевалась на французский манер, и говорила с едва заметным французским акцентом. Я слышал, что несколько раз она порывалась выучить этот язык, но ей не хватало ни старания, ни прилежания.        В наш колледж она пошла вслед за старшей сестрой, которая училась двумя годами ранее и не представляла собой личности сколь-нибудь примечательной. Лариса обычно шла со мной до дверей колледжа, но никогда не заходила внутрь. Она останавливалась у двери и пропускала меня вперед, а сама пряталась между колонн, украшающих фасад нашего исторического здания, и ждала появления Луки. Католик по вере, он искренне ненавидел свое имя, пускай оно и происходило от имени одного из Апостолов. Он был готов сменить его на любое, привычное русскому уху. В колледже напросился на позорную кличку Чеснока, которую переносил стойко и считал для себя чуть ли не первым именем. Даже некоторые преподаватели сбивались и называли его чесноком, чем вызывали смех у всего потока. Лука был очень тихим человеком, малозаметным, с печатью страдания на лице. Он рано и тяжело переболел оспой, выглядел всегда так, словно болен чахоткой, хотя уж сколько лет эта болезнь почти повсеместно истреблена. Его нельзя было назвать ни добрым, ни великодушным, ни человеком большого ума. Он плохо успевал по большинству предметов, но память у него была лучше обыкновенной, поэтому он с легкостью запоминал все те даты, которые нам приходилось зубрить ночами. За все полгода совместного ученичества, я не видел, чтобы он сделал кому-либо добро или зло. Обычно он сидел за партой, смотрел в окно и мечтал. Окликнешь его, бывало:        – Эй, Чеснок!        – Чего тебе, Серый?        Повернет голову, а сам смотрит не на тебя, а будто мимо. Совсем пропащей души человек, который, однако же, очень интересовал Ларису. Она выслеживала его чуть не каждое утро, якобы «случайно» сталкиваясь в дверях колледжа, и заводила с ним непринужденный разговор, которого Чеснок никак не мог избежать. И единственный, кто мог его спасти, отвлечь Ларису на себя, был Леопольд. Если он в это же время входил в здание колледжа, то она мгновенно переключалась на него, брала его даже иногда под руку и начинала рассказывать что-то, по ее мнению, интересное.        Леопольд совершенно не походил на бедного Луку. Ни внешностью, ни повадками. Он с малолетства знал, что его назвали в честь знаменитого кота, и страшно этим гордился, даже более чем Лариса своими прославленными предками. Он знал мультфильм о коте Леопольде наизусть и мог рассказать его в мельчайших подробностях. Он неплохо рисовал и нарисовал несколько карикатур на своего тезку-кота, коими очень рассмешил наших девчат. Мышей при этом боялся до дрожи, до какого-то внутреннего трепета, но никогда своей боязни не объяснял и очень сердился, если кто-нибудь посторонний замечал ее. Характера он был мирного и тихого, но бывало так, что он приходил в колледж в дурном расположении духа. Тогда даже Лариса не смела особенно громко щебетать, а остальные старались вести себя как можно тише, представить себя статуями, недвижимыми и неслышимыми. И хотя все знали, что Леопольд плохо дерется и не любит этого дела, один взгляд его приковывал к месту. О, этот взгляд Леопольда! Спустя годы он не сотрется из моей памяти. Этот суровый взгляд настоящего хищника умел пригвождать к месту, сбивать дыхание и наводить животный трепет. Страшным человеком был Леопольд, но только когда бывал не в духе.        Однако все предыдущие картины бытия я мог наблюдать только в том случае, если сталкивался по дороге с Ларисой — в этом случае я сопровождал ее до двери колледжа, никуда не сворачивая. Если же судьба распоряжалась по-иному, то я перед занятиями заходил с магазин продуктов, располагавшийся неподалеку. В нем я почти всегда встречал Лилию, мою одногруппницу, происходившую из очень богатой семьи, о чем мы, правда, не догадывались до тех пор, пока однажды ее не забрал личный водитель отца на машине, марку которой даже наши автолюбители определить не смогли – такой редкой она была. Назвать Лилю человеком особо счастливым никто бы не посмел. Она занималась не своим делом, знала об этом, но все равно упорно продолжала учиться. Продолжала из чувства долга и необходимости, ведь надо было закончить десять классов, а школа не внушала ей никакого чувства любви или восторга. Полненькая, кругленькая, обожающая пирожки с малиной – такой ее знали почти все наши одногруппники. И ни раз, и ни два я наблюдал, как в магазине она покупает именно пирожки с малиной и не два-три, а около десятка, не меньше. Ими можно было бы угостить всю нашу группу, но Лилия редко делилась. Она и говорила мало, а если вдруг начинала, то изо рта вырывался неконтролируемый фонтан слов, которыми она усеивала все вокруг. Над ней втихомолку посмеивались и даже писали стишки – уж слишком смешной, шутовской казалась ее манера держаться в обществе. Она никогда не обижалась и даже не замечала всех тех шуточек, которые роились за ее спиной. Мне повезло свести с ней близкое знакомство и разузнать подробнее о метаниях души. Она была, что называется, человеком абсолютно пустым. Не могла поддержать разговор ни о чем, кроме модного покроя одежды и лаков для волос. Неподдельный интерес вызывали исключительно красивые мальчики из параллельной группы, а жизнь, мир, тайны, клубившиеся вокруг нас, не вызывали в ней никакого чувства. Она могла бы жить и в аквариуме с красивым мальчиком, косметикой и сменяющимся набором одежды – и была бы счастливейшей рыбкой на свете.        Пожалуй, единственная из девушек, вызывавшее у меня чувство глубокого уважения или преклонения, была Любовь, или Любаша, как она просила называть себя с первого дня знакомства. Она была замечательной певуньей: слаще ее голоса могли быть только трели соловья. О, как она исполняла арии Любаши из «Царской Невесты»! Можно было заслушаться и позабыть обо всем. Она ходила в музыкальную школу и думала о том, чтобы связать свою жизнь с музыкой, но родители, люди в высшей степени благоразумные, решили иначе. Пение – мастерство, его не пропьешь, не проешь, а образование получить какое-нибудь да надобно. Искренне увлеченная эпохой Ивана Грозного, во времена которого и происходили события «Царской Невесты», Любаша была готова читать исторические книги с утра и до ночи, но только за этот период. Никакой другой ее не интересовал, не вызывал в сердце любовного трепета, поэтому и учеба у нас походила для нее более на муку, чем на веселье. Девушкой она была миловидной: бела лицом, стройна, высока. К тому же имела волосы чрезвычайной длины, какой, должно быть, уже и не встретишь в городе. Когда она заплетала их, коса доходила до бедер. Какими они были в распущенном виде, мы боялись даже предполагать.        – Любаша-краса, длинная коса! – так отзывались о ней девчата.        И Любаша знала, что действительно обладает многими талантами, что не просто так на нее смотрят снизу вверх даже мальчики со старших курсов. Тут бы загордиться и опуститься до чрезвычайной разнузданности, но и этого она себе не позволяла. Была весела и вела себя со всеми по-домашнему, ни с кем, однако же, в близкое приятельство не вступая. Встретить Любашу по дороге в колледж мне не удавалась никогда, потому что она всегда опаздывала, как и ее сосед по парте — Лев. О нем в нашей группе ходили разные легенды. Некоторые были искренне убеждены в том, что среди его предков затесались львы, а кто-то стремился доказать, что его предками положительно были не обезьяны, а только львы, и что это обстоятельство ни у кого не может вызывать никаких сомнений. Лев был человеком крайне раздражительным, любвеобильным и злым до последней крайности. Он плохо выговаривал букву «р», из-за чего его речь походила на рычание. Он не просто входил в кабинеты, он распахивал двери с такой силой, что все ожидали появления смерча или урагана. Он наслаждался произведенной шумихой, после чего проходил царственной походкой к своей парте, но никогда не садился за нее прежде всех остальных. Он отчаянно нуждался в прайде, которым мог бы командовать.        Я знал, что он поступил в наш колледж во многом для того, чтобы быть всегда в окружении красивых и глупеньких девочек, и распределение в нашу смешанную группу было для него болезненным ударом по самолюбию. Но даже в ней он постарался поставить себя лидером и завоевать всех девчат. Лариса благоволила ему, извлекая из этого пользу в виде дорогих и красивых подарков. Любаша, как и Лилия, была слишком тиха и, как считал Лев, запугана, так что на них и внимания то обращать не следовало. С Люськой у него были особые отношения. Она даже однажды дала ему в нос, и пресильно, и он был готов броситься на нее с кулаками, несмотря на то, что девочка, и бросился бы, если бы не мальчишки из параллельной группы. С мальчиками нашей группы он тоже обращался весьма жестоко и требовал признания. Тихий Лёня особенно страдал от него, так что в скором времени завел привычку исчезать на переменах и появляться только перед самым-самым уроком. Куда он девался, где хоронился ото Льва, до сих пор остается для всех нас загадкой. Чеснок обходил Льва стороною, близкого приятельства не заводил и вообще старался не связываться с ним. Леопольд командования над собой не любил и несколько раз дрался со Львом, говорят, до крови. В колледже даже частушки по этому поводу складывали, правда, сейчас я уже ни одной не вспомню. Со мной Лев был вежлив и корректен, осознавая мою власть и не осознавая, что я в любом случае не воспользуюсь ею. Мое общение с ним ограничивалось крепким рукопожатием в начале и в конце дня. Рука у Льва была тяжелая, моя ладонь еще несколько минут, бывало, болела после его крепкой хватки.        Лёня, о котором я вскользь упомянул чуть раньше, всегда приходил в колледж задолго до восьми, наверное, даже до того, как охранники открывали двери. Это был человек чрезвычайно творческого склада ума. У него всегда была с собой заповедная тетрадочка, которую он запирал на замок и не давал никому читать. Каждую перемену, да что уж тут преуменьшать, даже каждую свободную минуту он садился за парту, на подоконник, даже на пол, если не было других мест, и начинал писать. Я имел возможность наблюдать за тем, как он пишет. О, какая гамма эмоций отражалась на его обычно неподвижном лице! То он как-то нервно взмахнет рукой, словно прогоняет кого-то невидимого, то вздрогнет всем телом, будто призрака увидел, а то закусит губы чуть не до крови и жует их, пока в голову не придет какая-нибудь фантастическая мысль, которую он тут же кинется записывать. Писал он тоже по-разному: то его ручка, всегда гелевая, выводила очень большие, медленные и, должно быть, аккуратные буквы, а то он начинал мельчить, торопился, даже высовывал кончик языка – настолько процесс увлекал его. Все лицо его сияло нежным, едва видимым сиянием, губы шевелились, глаза горели ярким огнем, разглаживались морщины, даже впалые щеки полнели. Он жил, он радовался этой жизни. Он творил и видел в этом высшее наслаждение.        – Нет, нет, Эстель, тебя нельзя в лес, – бормотал он, зачеркивая уже написанное одним резким движением или, наоборот, черкая медленными короткими линиями. Лёня был прекрасен в моменты творчества. Но вот звенел звонок, приходил преподаватель, и все пропадало. С пола поднимался безразличный ко всему болезненный юноша с постоянными аллергиями и одышками, напичканный таблетками и укутанный в шарф заботливой бабушкой. Он молча слушал лекцию, он отвечал на поставленные вопросы, но как-то невнятно, невпопад. Вроде бы и правильно, а вроде бы и не совсем. Вроде бы и понимает предмет, а вроде бы и совсем не знает его. Наши пытались завести с ним дружбу, и он покорно вступал в беседу, смотрел кротко, отвечал тихо. И все время всем казалось, что ни в какой беседе, и ни в каком обществе, кроме как тетрадочного, он и не заинтересован, и нет ему ничего милее вымышленного мира грез, где красавица, я уверен, она была красавицей, Эстель скакала на коне в сопровождении прекрасного принца – самого Лёни, и его преданного оруженосца – ожившей тетрадки. Несчастный это был человек. Несчастный тем, что ему приходилось жить в мире реальности, которая тянула и сдавливала его грудь, а весь мир фантазии, который цвел и пел настоящими красками, был недоступен никому, кроме него.        О судьбе Лёни, пожалуй, я скажу пару слов, хотя и зарекся говорить о будущем людей, которые окружали меня в то беззаботное почти детское время. Он не доучился с нами до последнего курса, умер на третьем году обучения от рака. Болезнь была длительная, мучительная, а мы почти ничего о ней и не знали за все время нашего вынужденного товарищества. На похоронах Лёнчика (так его звала безутешная бабушка, единственный человек в мире, оплакивавший его искренне и беззаветно) вскрылись многие подробности его детства. Отец рано умер, мать так и не вышла замуж, работала на двух работах, чтобы прокормить семью. Почти все свое время маленький Леня проводил с бабушкой. Она рано начала замечать, что он сторонится людей и все больше сидит на скамейке и думает о чем-то.        – О чем задумался, Лёнчик? – спросит она его, бывало.        – О вон той тучке, – ответит мальчик лет четырех. – А вдруг это не тучка, а самый настоящий дракон?        Он самозабвенно любил драконов. Любил с самого начала своей короткой жизни и до самого конца. В тетрадках, в собственном вымышленном мире, где он спасался от не понимавшей и не принимавшей его реальности, он был то королем, то кардиналом, а то и самим драконом. Во время поминок я отыскал множество исписанных тетрадей и с позволения бабушки забрал их домой. Частично это был дневник. Леня записывал свои наблюдения об одноклассниках, а впоследствии и о сокурсниках. Я читал их и все больше проникался осознанием того, что Лёня, не разговаривавший ни с кем, не вступавший ни с кем ни в какие отношения, понимал людей гораздо лучше, чем я, наблюдавший и поставивший себе цель изучить все свойства и души. Его наблюдения не всегда сходились с моими, порой бывали и полностью противоположными, но я читал их все и составлял портрет человека, который ушел от нас столь рано и которого я совершено не знал. Кроме дневниковых записей, я обнаружил и рассказы, и повесть, и иллюстрации к ним. Можно было проследить весь творческий путь: с одиннадцати лет, когда он написал свое первое сочинение о безымянном цветке, который очень хочет найти свою маму (к этому рассказику прилагался рисунок одуванчика, выполненный детской неуклюжей рукой), до восемнадцати, когда бредовые фантазии, вызванные вялотекущей болезнью, стали настолько безумными и фантасмагорическими, что я, читая страницу за страницей, переставал улавливать смысл написанного. Лёня не был гением, не был и полной бездарностью. Его рассказы, короткие и длинные, смешные и грустные, я еще представлю на суд читателя, но сперва обращусь к тем фигурам нашей группы, о которых еще не было сказано ни единого слова.        Последней одногруппницей, располагавшейся в именном списке рядом со мной, была Люська. Это был человек внешне крайне спокойного нрава, я бы даже сказал, холодного. Общалась она все больше с девочками, на мальчиков смотрела исподлобья, будто сверяла их с неким недостижимым идеалом, который придумала себе сама. Увлечений она особенно никаких не имела и на фоне прочих решительно ничем не выделялась из толпы. Я свел с ней знакомство покороче и только тогда смог докопаться хоть до какой-то части ее девичьей души. Оказалось, что она умела смеяться, и веселиться, и даже прыгать от счастья. Оказалось, что холодная вежливость, с которой она говорит со всеми, только маска, скрывающая пламенные чувства глубины ее сердца. Она умела чарующе улыбаться, когда этого хотела, и порой, подобно Лиле, говорила часами, не затрудняясь проверить, интересует ли собеседника предмет ее монолога. Она не была еще замужем, как и прочие девчата, но не снимая носила на безымянном пальце примечательно колечко. На вид – обычное кольцо-настроение, каких много развелось в последнее время. Однако обычно такое кольцо ровное, без всяких каменьев, а на ее была водружена избушка на курьих ножках. Избушка необычайно шла кольцу и делала его притягательным. Я видел Люську решительно везде, даже в курилке, хотя она и не страдала этой пагубной привычкой, но в столовой – никогда. Даже если у нас было пять пар подряд, и даже если Лёня, голодавший почти все время, приходил хотя бы за супом и булочкой, Люси не было. Однажды во время большой перемены я стоял рядом с ней около окна. Я ел бублик, а она переписывалась с кем-то по аське.        – Хочешь? – спросил я из чистой вежливости и отломил половину.        – Нет, – покачала она головой, не отрываясь от экрана. – Мертвые не едят.        Она добавила это так тихо, что мне даже подумалось, что она говорит не мне, а лишь проговаривает то, что пишет своей подружке по аське. Я не предал значения ее словам и продолжал исподлобья наблюдать за ней, как и за всеми прочими одногруппниками.        Много воды утекло с тех пор, как я задал тот простой и невинный вопрос. Прошло, должно быть, года два, не меньше. Точно я уже не помню, но это было время, когда Лёня еще был жив. Он часто пропускал занятия, но все еще ходил иногда. Ходил и строчил. В это время мне и попалась на глаза огромная, исписанная от начала до конца тетрадь, лежащая на подоконнике. Я открыл ее только для того, чтобы узнать имя и отдать владельцу или же занести в деканат. Имени я нигде не нашел, но зато узнал Люськин почерк: быстрый, грубый, с большим количеством клякс. Текст представлял собой какой-то фантастический рассказ, роман или повесть, я не мог уловить сразу, но понял только, что это произведение художественное и что главная героиня одних с Люськой лет. Я и подумать не мог, что Люська, такая спокойная со всеми, такая живая в интимной обстановке, что-то пишет, да еще и не на компьютере, как все мы, а в тетрадке. Любопытство мое разыгралось не на шутку, и я, вместо того, чтобы отдать тетрадь, засунул ее в рюкзак, поминутно оглядываясь, словно вор, коим я в сущности и являлся. Я только успел спрятать тетрадь и отойти от подоконника, как из аудитории вышли Люся и Лариса.        – Ну вот, и здесь нет!        – Ты уверена, что дома не забыла?        – Да уверена, я ее в руках сегодня держала.        – Эй, Серый, привет! – Лариса заметила меня. С тех пор, как я поступил в колледж, прозвание моего школьного приятеля превратилось в мое собственное.        – Слышь, тут Люська тетрадку потеряла. Большую, формата А4, не видел?        – Нет, – соврал я, не моргнув глазом. – Не видел.        – Ну вот, и что теперь делать? – заныла Люська.        Я поспешил в аудиторию, чтобы не видеть этого просящего взгляда и не ощущать себя настоящим чудовищем. Разумеется, у меня и в мыслях не было забирать себе тетрадку навсегда, но прочитать ее, узнать, что таится в душе этой девушки, перед таким соблазном я не мог устоять.        Этим же вечером я начал читать фантастическую повесть, главной героиней которой была сама Люська. Чем больше я читал, тем больше поражался, насколько легко девичья фантазия превращает самые обычные вещи в фантасмагорические фантомы. Однажды у нас прямо в середине пары потух свет, и из-за этого пришлось заниматься при свете мобильных телефонов – так в Люськиных мечтах пустяковая поломка оборудования превратилась в зловредную шуточку демона. Перелом ноги Любаши, который она получила, упав с лестницы, Люся, не много не мало, приписала себе! Якобы она неудачно применила свои магические способности.        Читая все дальше повесть или, лучше сказать, исповедь души человеческой, я поражался тому, насколько же Люська была несчастна и одинока в нашем мире. Она всегда была в окружении девчат, у нее были любящие родители и достаточно средств на то, чтобы позволить себе все, что она могла пожелать. Но нет, ее душа стремилась к чему-то большему, высшему, и вот уже она становится подругой демона, и вот, она бороздит параллельные миры и древние эпохи. Она одна. Маленькая, милая Люська. Конец истории, однако, поверг меня в некоторое смятение чувств. Так не кончают повесть, да и не конец это был, в самом деле. История, казалось, исчерпалась, но осталось еще столько душевных метаний, столько вопросов, которые должны были разрешиться, но не разрешились. Я должен был вернуть тетрадь, подбросить ее как-нибудь незаметно, чтобы на меня не пало никакого подозрения. И хотя вся повесть была наивной и до ужаса глупой, однако и в ней был заключен дух человека, и в ней была видна душа, и эта душа искала ответы на многие вопросы, которые терзали и меня. Люся описывала тот же мир, в котором вертелся и я, описывала его поверхностно, глупо и чисто по-женски не замечая многих очевидных вещей, а некоторым, наоборот, предавая слишком большое, умышленно увеличенное значение. Ее история, ее мечты и фантазии поразили меня уже тем, что они вообще могли появиться на свет, что касались той нашей повседневности, от которой так хотел сбежать Лёня. Поэтому я и хочу предложить читателю некоторые отрывки из этой большой повести. Повести о мечущейся, страдающей, живой человеческой душе.