Я человек: как бог, я обречен Познать тоску всех стран и всех времен. (И. Бунин)
Он говорит: — Пусть уезжают. Крысы бегут с тонущего корабля первыми, но мы не тонем. Мы стремительно плывем вперед. Твердо так говорит, как непреложную истину, прописанную где-то на страницах переписки Энгельса с Каутским. В мыслях и где-то внутри все сложнее и острее. Чувства, не успевая формироваться, рвутся наружу, обжигая края ледяной застывшей маски. Россия дергает плечом и закуривает, наблюдая за тем, как солдаты отпускают скабрезные шуточки, отложив на время оружие. Для них интеллигенция — кучка трусов и предателей. О них можно шутить на грани явных оскорблений.«Мы не покинули Россию, мы унесли ее с собой». (Р. Гуль)
Иногда, он находил в себе силы провожать их, оставаясь в стороне. Его не должны были видеть, хотя Россия не тешил себя надеждой на то, что его вид в силах их остановить. С большинством из них он был знаком формально, потому что все они — его дети, которые обиженно кривились и топали ногами, надеясь, что смогут воссоздать себе подобие того, что было разрушено. Россия болезненно морщился: они могли думать что угодно, но они оставляют его. Не могут принять то, кем он стал, проявляя высшую форму эгоизма и детского упрямства. Им стоило только немножечко больше поверить в него нового, а он бы уж постарался их защитить… Седые облака нависали над головой, принимая причудливые формы, терявшие всякую поэтичность в момент разлуки. Они бежали тайком и с разрешения, по воде и железной дороге, в одиночестве и в окружении семьи, насыщая воздух различными эмоциональными оттенками. Дышать в сотне метров от них было неправильно и тяжко. Вода отдавала сталью, но остро пахла медью. Голоса поглощала то ли утренняя, то ли вечерняя мгла, застилающая глаза, а он просто натягивал фуражку и прятал кулаки в карманы пальто. Все равно. Они — предатели. Потенциальная смута. От них нет толку, — диктовала обида, но почему на душе было так муторно?«Моя неудача в эмиграции — в том, что я не эмигрант, что я по духу, то есть по воздуху и по размаху — там, туда, оттуда…» (М. Цветаева)
Марина впервые пожала ему руку в 1899 году, высоко подняв голову и прямо держа спину. Она выглядела такой гордой и уверенной в свои детские годы, что Россия почти не узнал ее после революции. Сломленная и глубоко раненная смертью маленькой дочери Марина потемнела лицом при виде его и, кажется, не поверила своим глазам. Она почти агрессивно перекрестилась и что-то прошептала себе под нос, развернувшись и зашагав в противоположную сторону. Меланхолично-грустная в своих ранних стихах, немножко высокомерная и манерно-игривая, Цветаева не умела и не хотела принимать произошедшие перемены, но простилась с Россией сдержанно, стерпев от него неожиданно сорвавшееся с губ «Мариночка». И списываясь с Пастернаком, старалась оставаться сильной, ощущая похожую и совершенно отличную тоску, о которой горько говорил Бальмонт. Эмоциональнее и злее оказался Бунин. Перед отбытием он долго стоял на станции, оглядываясь и раздувая ноздри. Одному Богу было известно, как ему не хотелось уезжать и как одновременно с этим он мечтал покинуть эту проклятую всеми страну. И всем своим видом Бунин напоминал себя самого — маленького Ваню, любимца матери, который никак не может смириться со смертью младшей сестры и на всю жизнь связывает себя особыми отношениями с горькой развязкой. Накануне он до хрипоты ссорился с Россией, отказываясь признавать его. Потом долго и уязвлено молчал. Эгоизм Бунина, выросший из чувства собственной уникальности, никогда не оставлял его. Он был прав — точка. — Да что ты меня крашеным лаптем сделать пытаешься? — вне себя воскликнул Россия, глядя на все еще своего своенравного сына. — Никогда не пытался, — как отрезал Бунин, сверкая глазами, — все одинаково любил, даже это извращенное соединение красоты и нищеты. Но Империя — мертва, а ты — низменные желания народа. Не о чем нам говорить. И ушел ведь, до кровавых спазмов выдавая ядовитые и резкие оценки. — Ян! — Вера Николаевна вцепилась дрожащими пальцами в рукав мужа. Она озабоченно вглядывалась в его лицо, стараясь потушить в его израненной груди красные уголечки злости. Сама она давно произнесла мысленное «прощай» — без театральщины и истерик. Муромцева всегда была сообразительной женщиной.«Зина, что тебе дороже: Россия без свободы или свобода без России?» — Она думала минуту. — «Свобода без России… И потому я здесь, а не там». — «Я тоже здесь, а не там, потому что Россия без свободы для меня невозможна. Но…» — И он задумывался, ни на кого не глядя. «…На что мне, собственно, нужна свобода, если нет России? Что мне без России делать с этой свободой?» (Д. Мережковский и З. Гиппиус со слов Н.Берберовой)
Особенно рьяно и ярко вписывала себя в память людей супружеская чета Мережковских. Встретив Зину в Тифлисе, Брагинский первым делом коснулся ее хрупкого плеча и пронзительно посмотрел в темные погасшие глаза. Гиппиус встрепенулась и ощутимо вздрогнула, но не отошла, не стала скидывать его руку, позволяя проникать теплу в нездоровое тело. Тогда она узнала его, но промолчала. Дмитрий Сергеевич в тот день вел ее под руку, хотя руководителем раз и навсегда осталась она — точенная, дерзкая, пахнущая ароматизированными папиросами и мужской уверенностью. Она разругалась в пух и прах с Блоком, желавшим выдать получившееся нечто за то, чего он желал, порвала все пагубные связи с людьми, проявившими преступную лояльность, зная, как сильно и горько они ошибаются. Они уехали, не оглядываясь назад. Для них двоих это было привычно. Они много и часто путешествовали, бывали за границей, потому что раз за разом Петербург ослаблял и без того не идеальное здоровье Гиппиус, склонной к чахотке. Мережковский и Гиппиус подобно многим эмигрантам убеждали себя в том, что это всего лишь временное путешествие — на месяц, может на год, может на пару лет. Что они вернутся тотчас, как только все восстановится, а ненавистные большевики во главе с самим Антихристом провалятся в бездну. Это дарило душевное спокойствие и равновесие, а еще уверенность, что все они — носители единственно-верного представления о России — могут создать свой русский мир во Франции. Россия слабо представлял себе, как это возможно, но чувствовал, как они сознательно отрывают от него кусок чего-то уже отжившего, старающегося стать рудиментом, который искусственно осадят на территории Франции, но не даст плоды большие, нежели ностальгически-обманчивые. Отпустить их оказалось куда легче, чем простить.«Боялись смерти большевистской — и умерли смертью здесь. Думаем только о том, что теперь там. Интересуемся только тем, что приходит оттуда». (Н. Тэффи)
Надежда так громко дышала, каждой частичкой своего тела кричала «живу!» и смеялась только тогда, когда искренне хотелось. Была такой естественной, вписывающейся всюду, куда попадала. Удачно поданная, словно десерт — конфеты, названные в ее честь. Она несла смех, как высшее благо, и ее так отчаянно сильно любили за это. Но в их последнюю встречу, она не смеялась — ухватила Россию за руку и как в лихорадке повторяла: — Как же так… то же лицо… те же глаза… Нет! Глаза чужие, загнанные, — и крепче сжимала грубую ладонь, прижавшись к ней лбом — неслыханная слабость. Невероятная смелость. Едкость покинула ее слова и мысли, и, возможно, это спасло ее от гнева не успевшего прийти в себя России. Надежда обнимала его коротко и неловко, как в последний раз, а потом, не прощаясь, ушла. Порхала, как птичка, и сама не заметила, как оказалась сначала в Германии, а затем и во Франции, посещая собрания «Зеленой Лампы», чтобы не обидеть Зину Гиппиус и чтобы увидеть знакомые лица и создать обманчивое впечатление «дома». «Королева русского юмора» — остроумная и наблюдательная Надежда, доходчиво доносившая до иностранцев смысл этой странной ироничной русскости, угасала. Яркий живой огонечек сменился сгорающей медленно спичкой, и теперь она старательно объясняла себе, почему так вышло. Но полученных ответов никогда не было достаточно, и она искала еще и еще. Шутить почему-то не хотелось.«Из нас, как из дерева, — и дубина, и икона». (И. Бунин)
Ранняя осень казалась идеальной для того, чтобы посетить это место. Да и время выдалось достаточное лихое, чтобы вырваться из его цепких когтистых лап и заставить его умереть, замирая на серых гранитных плитах. Он говорит: — Я не буду забирать их отсюда. Они так сильно хотели уйти от меня, что я не имею право забирать их сейчас. Я устал держать всех силой… Не могу больше, — голос России затих, и он старается сглотнуть комок в горле — недавно ушла Наташа, тихо закрыв за собой двери опустевшего дома. Россия жестом попросил Францию не следовать за ним, и тот чересчур понимающе кивнул. Его присутствие давило на сознание, заставляя ощущать свою неполноценность острее и очевиднее, и потому было проще разойтись в разные стороны, чтобы вновь столкнуться. — Я заплачу… позже. — Хорошо. Я постараюсь убедить администрацию подождать, — в словах Франции не было и оттенка эмоций, но что-то выдало в нем серьезность — сделает, убедит. Вокруг царила трепетная тишина, залитая солнечным светом, который скользил по зеленеющим аккуратным кустикам, невысоким елям, совершенно русским березкам и тополям, что шурша, приветствовали Россию. Он неуверенно помахал рукой кому-то, идя вдоль широкой аллеи под внимательным взглядом Богоматери, изображенной на фреске, что украшала православную церковь. Ее купол с восьмиконечным крестом сливался с яркой лазурью неба. В это мгновение с трудом верилось, что он находится в пригороде Парижа, а не в родных Пскове или Новгороде. Россия бродил между могил, скользя взглядом по именам и датам жизни и смерти своих детей, нашедших покой так далеко от родного дома.«…я не прошу простить меня — хочу лишь, чтобы Иоанн смог вернуться домой. К тебе. Позволь нам приехать и вновь увидеть места, где мы родились и выросли. Он все еще зол, но тоска его страшна — он не спит, не ест. Одиночество его усугубилось тем, что от нас отвернулась почти вся эмиграция, обвиняя в связях с Советской властью. Но ему все равно — Иоанн готов примириться с этим, если сможет вернуться в Россию.
С уважением, В.Н. Муромцева».
Но встречи состояться было не суждено. Так же, как услышать последние слова Мережковского, просившего жену передать России при встрече, что он не желал на самом деле рабства ему под сапогом нацистов, мечтая лишь об освобождении русской земли от ненавистных большевиков. Так же как встретиться после войны с Гиппиус, умершей в такой же, как сейчас, сентябрьский день. Не удалось взглянуть в последний раз в большие глаза Тэффи, могила которой нашлась не сразу — она, восхитительная кокетка, покорительница сердец — была похоронена поодаль от своих друзей-литераторов, окруженная мужчинами-военными. Не вышло списаться со Шмелевым, Зайцевым, Серебряковым и Тарковским. Обнять и лично простить Преображенскую, Трефилову, Кшесинскую, а так же всех похороненных здесь людей, ненавидевших и любивших его. Сейчас, когда все вокруг твердили ему о том, что он стал свободным, Россия никак не мог взять в толк, что заставляет его массово терять своих людей. Не только интеллигенцию, которой он так гордился, состоящую из выдающихся ученых, писателей, музыкантов, актеров, врачей, но и обычных людей, с отвращением скинувших с себя ярлык «советских граждан». Они разбегались по всему свету, а особенно к «освободителю», привезшему его к Франции. И эти дети не думали писать ему письма и жалеть о чем-то. Россия сам не понимал, за что они яро ненавидят его, но с каждым улетевшим самолетом все больше и больше сомневался в своем желание удерживать кого-то… По кладбищу разнесся птичий щебет, утонувший в шуршании листвы. Россия оглянулся назад и увидел за своей спиной не призраков, и не живых. Это нечто было его прошлым, что воздушно посмеивалось и махало ему руками. Их фигуры были узнаваемы, но уже не осязаемы, а голоса едва ли слышны. Они не просили прощения, но ощутимо верили, что будущее не застопорится на настоящем. Россия почувствовал, как предательски щиплет в глазах, но смотреть вперед пока не осмеливался — солнце светило в лицо. Нерасцветшая улыбка замерла на губах. Сент-Женевьев-де-Буа золотом и гранитом, не исчезающими цветами и именами, вобрал в себя серебро русской души.