То, что я дарю тебе.

Я вижу, как он делает шаг, мягко ступая по мраморному полу. Его зябкая фигура с угловатыми плечами отражается в плитах массивного зала, освещенного факелами - их огни мерцают, дьявольскими язычками отражаясь в глазах Богов. Пол кажется подвижным, способным с тихим всплеском отхлынуть от его узких ступней. Он не улыбается и не смотрит вверх, когда снимает обувь и проводит ладонью по точеной длинной ступне, с сожалением возвращая руку на бедро. В неверном свете колеблющегося пламени руки Одина, испещренные глубокими морщинами, кажутся более исполинскими, чем обычно - Всеотец неуверенно взмахивает ими с высоты своего места, и тени от его пальцев, как диковинные крылья, взметнувшись по стенам, тают у ног того, кто застыл посреди зала. Шея его напряжена. Он закрывает глаза, слушая робкие аккорды едва пробивающейся сквозь дыхание музыки. Когда Всеотец решается поднять глаза, он видит лишь улыбку - отчаянную и дерзкую - своего младшего сына, поднимающего руки в тягучем жесте, и испытывает мгновенное желание прекратить все это. Но музыка неумолимо разгорается, заставляя сына покачиваться из стороны в сторону, подобно заклинаемой змее, и цепляться ногтями за сложное сплетение ремней на своей груди, чтобы освободиться от них. Сбоку, чуть поодаль от отца сидит Тор, то скрещивая ноги, то расставляя их, то наклоняясь вперед, то поднося ко рту кулак с побелевшими костяшками - ему больно видеть то, что происходит, больно почти физически. Бог магии не смотрит ни на кого из присутствующих, когда изламывает бледные руки в такт мелодии - его взгляд устремлен на полированные плиты пола, в которых, послушное и гибкое, отражается тело. То, что он делает, граничит с безрассудством, но дарит наслаждение - быть одним, быть иным и быть самым желанным и самым прекрасным среди тех, которые считают себя лучшими во всех Девяти Мирах. Младший сын Одина опускается на колени, вскидывая руки ладонями вверх, и слышит последний аккорд смолкающей музыки. Он дрожит, только сейчас найдя в себе силы разомкнуть пересохшие губы - чтобы улыбнуться, неосторожно и нервно. Всеотец запоздало хлопает ладонями, заставив факелы гореть с утроенной силой, но еще пару долгих мгновений гости безмолвствуют - и это триумф. -Сын мой, я в полной мере удовлетворен тем, как ты проявил свое уважение столь знаменательному событию, - глухо произносит Один, ласково беря сына за подбородок, когда тот преклоняет колено перед троном. Тор встает, разминая затекшие плечи, и одаривает брата долгим, тяжелым взглядом, прежде чем пройти мимо него. Пальцы Всеотца дрожат, когда он, встав со своего места, разворачивает бога магии за плечо спиной к себе. -Ты тоже получаешь подарок от меня, в честь годовщины моего рождения, - говорит Один, застегивая на шее сына тонкую золотую цепь с амулетом. Пальцы его задевают шею, но трикстер даже не шевелится, лишь заводя руку за голову и благодарно пожимая пальцы отца. Его глаза полуприкрыты, и Всеотец не может увидеть дрожащих ресниц и плотно сжатых губ. Когда сын оборачивается, на его щеках уже играет лихорадочный румянец. Бог магии легко вскидывает голову, наклоняя ее в полунасмешливом жесте, щелкает пальцами и растворяется в толпе гостей - пожинать лавры. Резной золотой амулет мерно покачивается на его шее, еще один среди многих, подаренных ранее. В разноцветной массе людей, прибывших во дворец Всеотца, можно увидеть и гримтурсенов, сумрачных ледяных великанов - их тяжелые одежды шуршат по каменным плитам, расшитые серебряной нитью, и ванов, родственников царственной Фрейи - они подозрительны и осторожны в беседе, и светлых альвов, звонкий смех и красота которых притягивает взгляды прочих, и альвов темных, низкорослых, сбившихся в группы и о чем-то переговаривающихся, и прочих обитателей Девяти Миров, которые прибыли к Всеотцу, чтобы отпраздновать годовщину его рождения. Бог Обмана скользил между ними, легко удерживая в ладони граненый кубок с ледяным асгардским вином - и каждый второй гость провожал его долгим тягучим взглядом, таким, что выходя из толпы сын Одина чувствовал себя облитым с ног до головы сладким медовым напитком. Он нежился, подставляя каждый сантиметр своего тела под льющееся на него внимание, звонко хохотал с альвами, поправляя рукой выбившуюся прядь, и иногда отворачивался, сжимая в ладони амулет, сжимая до глубоких красных следов. Старший сын Одина мотнул головой, стряхивая оцепенение, и поднялся со стула, на котором вот уже полчаса сидел в напряженном молчании. Золотистые волосы Бога, настолько тяжелые, что житель Мидгарда не смог бы поднять руками и одну прядь, чуть спутанные, обрамляли его сумрачное лицо - Тор искал глазами брата, неосознанно и беспорядочно, то и дело ероша рукой шевелюру. Гул тысяч голосов мешал ему сосредоточиться, праздничный гомон отвлекал от мыслей, туманных и неясных, и громовержец присоединился к друзьям, беспечно смеющимся в одном из бесчисленных арочных проемов зала. -Как тебе сегодняшние "подарки", Тор? Я до сих пор сомневаюсь, не обманули ли меня глаза, - заговорил с ним Фандрал, явно решивший поболтать. Его взгляд был любопытным и отчасти смущенным, так как крутой нрав Тора был для многих слишком печально известной истиной. -Кто научил твоего брата так танцевать? - с восхищением спросила Сиф, крутя в пальцах кубок и обходя громовержца сбоку. Тор улыбнулся, разводя руками и собираясь сказать что-нибудь беззаботное, но взгляд его наткнулся на узкую спину, зажатую между альвами буквально в двух шагах. Голова брата плавно покачивалась в такт приглушенному пению одного из его собеседников - он сцепил руки за спиной, подыгрывая гостям, но уверенность, странная и необоснованная, не покидала Тора: брат его слышал каждое слово, и именно по этой причине так вздрагивают его плечи. Альв повернул в профиль свое юное лицо и положил руку на плечо Бога Обмана, продолжая напевать, и громовержец молча метнулся к выходу, задевая брата локтем и успевая пребольно ущипнуть того за запястье. Несмотря на безумную надежду Тора, трикстер не пошел следом - он не отреагировал на эту выходку, не обратил на нее внимания, и только один светлый альв заметил, как покраснели уголки глаз его собеседника, и как проворно он сжал бледными пальцами запястье, словно сдерживаясь: впрочем, длилось это не дольше пары секунд. Всеотец проводил глазами старшего сына и рука его, протянутая к жене, дрогнула, опускаясь. Пир бушевал до самого рассвета, и каждый из гостей, возвратившись домой, рассказывал об Одине как о мудром правителе, о старшем сыне Одина, как о могучем воине, и молчал о младшем Одинсоне, как о самом прекрасном юноше во всем Асгарде. Тор заходит в комнату брата с рассветом, точно зная, что застанет того бодрствующим. Так и получается - Бог Обмана сидит в кресле, притянув колени к подбородку, и играет с синим язычком пламени на вытянутых перед собой ладонях. При виде Тора трикстер лишь ухмыляется, опуская глаза, и заговаривает первым. -Брат мой. Чем я заслужил такое почтение? Ты принес мне мазь от синяков? Тор удивленно и непонимающе моргает, забывая, что он и правда пришел не с пустыми руками, и лишь косится на Бога Магии, который вздергивает подбородок. -Подойди! Громовержец делает пару шагов в сторону кресла, и думает, что у брата вечно такой вид, что его хочется засыпать подарками. На шее трикстера поблескивает цепочка, которую он теребит правой рукой, дергая ее вниз и перебирая длинными пальцами. Когда Тор подходит достаточно близко, Бог Обмана выбрасывает вбок другую руку, закусывая губу и застывая в этой неуютной позе. По запястью расплывается фиолетово-синим пятном синяк, едва заметная красная полоса красуется возле локтя, и ресницы младшего сына Одина вновь дрожат. Его тонкое покрывало, сотканное из тяжелой и плотной материи, вышито тонким серебряным узором, который повторяет старинные руны, профили жителей Девяти Миров, раскидистые ветви Игдрассиля - трикстер кутается в него, когда Тор схватывает его руку, аккуратно и бережно, и покрывает поцелуями. Лицо младшего брата не меняется, только бледнеют губы и чуть дрожат ноздри: он позволяет громовержцу дотрагиваться до себя везде, высвобождая ноги из-под покрывала. Тор целует и их. Рассвет разгорается над Асгардом, и брат в объятиях брата звонко смеется, касаясь губами уха. -Скажи мне, я хорошо танцевал? Тор только молча прижимает трикстера к себе, и тот едва сдерживает вздох боли, не давая брату сделать лишь одного - заглянуть себе в глаза. Цепочка с амулетом тянет шею, а на пальце красуется массивный перстень: залог прощения. Я вижу, как он делает шаг, мягко ступая по мраморному полу. Его зябкая фигура с угловатыми плечами торопливо скрывается в одной из анфилад дворца, тонкая тень его скользит по стенам. В это время Всеотец обычно готовится ко сну, задумчиво перебирая в пальцах концы своего пояса: в изголовье кровати, на столике, лежит маленькая золотая серьга - Один думает, что сын не посмеет отказать ему в этой просьбе. В то же время Тор по обыкновению возвращается с друзьями во дворец, перебрасываясь шутками и сжимая в кулаке купленный недавно кулон - маленькая серебряная женщина с резным одеянием словно извивается, танцуя, покорная фантазии мастера. Жизнь в чертогах Одина замирает, и его младший сын аккуратно закрывает за собой дверь, опуская глаза на то, что оттягивает его шею. События вчерашнего вечера встают перед глазами, вихрем взметаются лица, слова, обиды и ярость - и трикстер срывает с шеи амулет, швыряя его в стену, дрожащими пальцами снимает перстень, кидая его себе под ноги. Он больше не улыбается, и тело его теряет ту неизменную осанку - здесь, в своих покоях сын Одина плачет навзрыд, закрывая лицо руками и торопливо шепча заклинание губами, солеными от слез. Он растягивает душащие его ремни, и они змеями падают к ногам Бога Обмана, пока двойник, созданный во гневе, давит узкой ступней подарок Всеотца. Полуобнаженный, трикстер жадно тянет двойника за воротник, касаясь его везде, высвобождая из одежды и стирая свои собственный слезы с чужих щек. Тени ложатся на стены, превращая руки в извивающихся химер, магический огонь вспыхивает в светильниках, наполняя комнаты теплым мерцанием, а брат Тора-громовержца опускается на пол, улыбаясь широко и нетерпеливо, заставляя свое "отражение" совращать себя, любить себя, отдаваться самому себе. Двойник смотрит прямо в глаза тому, кто лежит под ним, раскинувшись на мягких Йотунхеймских покрывалах, и в глазах Бога Обмана впервые появляется тепло, разгорающееся синеватым пламенем. Сын Лафея плачет, смеется, откидывая голову и водя ладонями по спине своей копии, и его мнимые синяки гаснут на тонкой коже. Он смотрит на себя и шепчет: "Локи, Локи, Локи...", и шепот этот отзывается болью в голове Всеотца, болью в голове Тора, и болью во всех тех, кто посмел смотреть на танец Локи вчера. Я вижу, как узкая спина сына Лафея вздрагивает, когда он засыпает у огня, мокрый от слез, оставив руки на животе своего двойника. Подарки, изломанные и ненужные, валяются на полу.