Если тишина заберёт тебя

Если тишина заберёт тебя, тогда, надеюсь, и меня тоже.

. . Его так много раз пронзали кинжалом, что смерть и сон уже почти неразличимы. Он помнит Клауса, помнит тот взгляд, когда младший брат бьёт в грудь. («Не в спину, всегда не в спину», - оправдывается Клаус). Элайджа помнит, как руки брата - утешающее обещание - закрывают ему глаза и «ш-ш-ш» похоже на колыбельную. Сомкни веки, вот и всё. . . Если взглянуть на всё в стиле полу-полного стакана, то, скорее всего, лучшая часть в смерти… то есть, во сне, как напоминает Клаус. Нельзя умереть, если итак уже не жив… Нескончаемые грёзы, овладевшие разумом, терзающие чувства, взмывающие вихрем украденные воспоминания. Элайджа замечает знакомое лицо, когда бежит по лесу, туда, где свет пробивается через листву деревьев, где трава на лугу чудится зеленее под яркой голубизной неба. Ему кажется всё знакомым, ведь именно это лицо он видит, когда закрывает глаза. Тёмные волосы, оливковая кожа, полные губы, смех, в котором слышны напевы детства. Он видит собственные пальцы, странствующие по её спине, собственные руки, вальсирующие по её талии, чувствует, как её волосы щекочут его лицо, когда она старается сбежать… … а потом они лежат на лугу, она хватается за траву, буквально вырывая из земли, размыкает губы в молчаливом крике, он же горячими поцелуями прокладывает дорожку вниз по животу, сильно вжимается ей в бёдра. Её слова – не разобрать, голос всё ниже-ниже-ниже, когда Элайджа языком чертит круги на её пупке, и выше-выше-выше, когда – узоры на бедрах, но никогда она не произнесёт его имени, никогда. Он поднимает голову, рассчитывая сказать всё, что думает, но слова так и не вылетают изо рта, ведь лицо Татии проплывает мимо, её непокорные волосы, красные щеки… но ресницы теперь пышны, а губы словно кровоточат вином так, как бывает лишь у Катерины, а потом перед ним Елена. С глазами лани, невинная, словно цветок по весне, теперь же испачканная грязными руками. Он закрывает глаза. . . Грёзы, эти воспоминания (или вырвавшееся на волю долго подавляемое эмоциональное возбуждение, как выразится Клаус) – трудно понять что есть что. Элайжа видит, как они трепещут в ветре и рушатся на землю, старается собрать их воедино, но всё не так, лица не подходят к тем голосам, что звучат у него в голове. Татиа стонет в те моменты, когда Катерина – нет. Катерина рычит, богохульствует в те моменты, когда Татия лишь ахает. Первая, упиваясь собой, никогда не скрывает эмоции, тогда как вторая извечно скрывает собственное удовлетворение. A Елена лишь стонет его имя, снова и снова, и снова опять, словно нанизывает на нитку бусины, шепчется с росинками на его спине, и оттого его сердце изгибается, как и она под ним, заводит ноги ему за спину, и Элайджа чувствует как туга… …будто он не прыгает на задних лапках, стараясь её ублажить; будто в движениях его рук, гладящих её грудь, в том, как он никогда не позволит собственным нуждам затмить её желание – будто в этом всём нет неизбежности. Татия и Катарина не будут думать дважды, позволяя ему опустошить их разум, оставить метки на их коже… Елена толкает его вновь на подушки, осёдлывает его, щекоча длинными волосами ему грудь, и спрашивает, спрашивает (и спрашивает), что может сделать – она готова на всё. Он закрывает глаза. . . Клаус появляется время от времени. Он на лугу, наблюдает, как роса с кожи брата смешивается с испариной Татии… Катерины, Елены, которой из них? Улыбка Клауса становится шире, и Элайжа будто задыхается от пропитывающего воздух ехидства. «Никогда не разберёшь, да, братец? Не разберёшь?», - и Клаус смеётся злобно, стоя в тени комнаты, пока девушка с презренным лицом вскрикивает, дрожа и трясясь. «На веки вечные, Элайджа». «Даже не думай, я не дам тебе забыть», - говорит Клаус. «Даже не думай, ты не уличишь минуту с ними, я всегда буду знать», - говорит Клаус. «Мы братья, а братья не делятся», - говорит Клаус. «Так оно есть, так всегда будет отныне и до скончания веков», - говорит Клаус. На веки вечные. Он закрывает глаза. . . Когда она глядит на него, её волосы прямы и гладки, и нет тех непослушных кудряшек (обрамляющих лицо, подходящих к губам тёмным, непредсказуемым), и глаза её огромны, выразительны (не испачканы чём-то дурным; не отведённые в сторону, когда он входит в неё; не вызывающе открыты, когда он целует её) – это разжигает пожар в его мыслях, поднимает мятеж в его груди, где бьётся, пульсирует давно ушедшее что-то. «Елена», - выдыхает он ей в рот, скользит языком между губ, встречаясь с её. Это Елена, и он прогоняет брата прочь из мыслей, заглушает звуком её учащённого дыхания, её резких вздохов. Это Елена, и они в пансионате Сальваторэ, ведьма Беннет едва вышла за дверь, что-то говоря о заклятии, которое наконец убьёт Клауса. Это Елена, а Дэймон в подвале прямо под их ногами, пытается найти ещё крови, и может вернуться в любую секунду. Это Елена, и Стефан, наверное, скоро поймёт, что Первородный и Двойник наедине слишком долго. Это Елена, и он прижимает её к стене, отрывает наглые пуговицы на её блузке, пальцами скользит под трусики, и её губы горячи и влажны на его шее. Это Елена, и он с силой целует её, она обвивает ноги вокруг него, дёргает за волосы, его имя слетает с её губ словно песнь («элайджаэлайджаэлайджа»), словно проклятье («чёртдатакчёртчёртчёрт»), словно ответ его блуждающим рукам («да, именно там!»). Именно там. Именно там. Он упивается мыслью о том, что оставляет синяки на её бёдрах своими изящными пальцами; что следы от поцелуев остаются ещё надолго после того, как губы его двинулись дальше; что он метит её так, как не сможет старший Сальваторэ и не посмеет младший. И когда он входит в неё, она резко вздыхает, ногтями царапает по спине, кусает за шею, хватает за галстук, слегка раскрывает рот. Элайджа шепчет её имя вновь и вновь, и представляется ему не чьё-нибудь, а именно лицо Елены. Он закрывает глаза. . . Всё как в тумане: Дэймон, его глаза, словно мгла, парят где-то в вышине; Клаус, придавленный к открытому гробу, изрыгает обещания, бросается обещаниями так же, как Майкл пощёчинами – сухими до чёрствости, продуманными, всецело подобными сплошной, полнейшей чуши; не вырывавшийся (не вырывающийся) изо рта пар собственного дыхания в холоде ночи… Элайджа прижимает её к автомобилю, и она резко вздыхает с именем его на губах, и когда он целует её лихорадочно в шею, опускает руку вниз, нащупывая теплоту сквозь её джинсы – её пульс бьётся гулко. *** Он открывает глаза: - Похоже, нам пора наверстать упущенное. . . . . =Конец=