Почему ты не можешь выйти у меня из головы?

Я сижу на холодном полу своей уже успевшей стать неуютной и угрюмой комнаты, где только светло-голубые стены, пустая постель и тумбочка. Моим местом уже давно стал самый дальний от двери угол, куда меньше всего проникал свет редкого в это время года солнца. Мне нравится проводить большую часть дня, опершись на холодную стену, лишь изредка покидая свой пост, чтобы поесть. И вот теперь я снова встаю, от чего мои мышцы, будучи без движения несколько часов, стали тихонько постанывать. Но я уже давно не реагирую на это: боль физическая мне даже приятна. Из-за нее я могу хоть ненадолго отвлечься от собственных мыслей. Босые ноги медленно передвигаются по холодным ступенькам, я держусь за перила, чтобы ненароком не упасть, но скорее всего просто по привычке. Ступаю на кухню, которая почти не изменилась с того момента, как я решил прожить остаток дней в углу комнаты. Все те же забавные прихватки, что мама подарила на Рождество, все тот же стул с примотанной скотчем ножкой, на котором никто никогда не сидел, но убирать его почему-то тоже не хотелось; все напоминало о былых временах. Мой завтрак (или же это был ужин, не знаю, я совершенно не слежу за временем) очень скромен, как всегда: бутерброд с чем-то, что завалялось в холодильнике, и стакан воды. С силой впихиваю в себя еду и возвращаюсь обратно по тем же холодным ступенькам. Не знаю, как вышло, что теперь я трачу свою жизнь на одни лишь воспоминания. Никогда не хотел жить прошлым, но сейчас я просто не в состоянии его отпустить. Поэтому в своем углу я могу сидеть и, порой проваливаясь в сон, который больше похож на легкую дремоту, блуждать в собственной памяти. Когда ты ушел, я решил, что смогу пережить это. Я собрал все твои вещи, что были у меня дома, в две большие коробки и убрал их в кладовую под лестницей. Затем было дано обещание никогда не доставать их, как бы не было тяжело. И знаешь, я ведь держу это слово до сих пор. Воспоминания не причиняют столько боли, если нет доказательства, что это все действительно произошло. Поэтому я, вероятно, еще и не сошел с ума: где-то в отголосках моей памяти ты и жив, но я не берусь утверждать, что ты не был плодом моей фантазии. Сегодня угол мне уже не кажется таким привлекательным; я чувствую себя как никогда одиноким. Все рассуждаю о том, зачем же мне существовать, раз я закрылся в своем мире ото всех, кому я дорог. Мне надоело тихо страдать, сокрушаясь от того, что ничего нельзя исправить. Думаю, пора сделать последний рывок. Резкий скачок и я уже на ногах: они подкашиваются, и я, словно пьяный, быстро спускаюсь вниз, держась за стену. И вот она, запретная кладовая: открываю ее и вижу те самые заветные коробки именно там, где я их и оставил. Руки немного трясутся, но я от предвкушения не могу думать ни о чем другом, кроме как поскорее поднять коробки наверх. Пара минут и я вновь в своем углу, только рядом со мной все то, что я рассчитывал похоронить вместе с тобой. Непослушными пальцами сдергиваю скотч с первой коробки: твой запах разлился по всей комнате. Сую руку внутрь, специально не глядя, и достаю первый предмет. Кружка, на которой красным маркером написано твое имя. Я помню, как она оказалась у меня. Рождественский подарок от лучшего друга. Я подарил тебе один полет на воздушном шаре, после того как ты однажды мельком сказал об этом; я ждал от тебя чего-то не менее грандиозного. Никогда не забуду, как ты поставил небольшую синюю коробочку, обмотанную голубой лентой, мне на кухонный стол утром двадцать пятого декабря. Ты самодовольно наблюдал, как я радостно открывал подарок. Но еще самодовольнее ты смеялся, когда я, с лицом самого постного вида, вертел в руках обычную белую кружку. "Знаешь, я всегда бью твои кружки",- вдруг ты пустился в объяснения,- "так вот, мне за это очень стыдно, поэтому я решил подарить тебе кружку, которая будет только моей!". Видимо, одного взгляда на меня тебе хватило, чтобы понять, насколько ты оплошал. Но улыбка все еще не сходила с твоего лица, ты подошел, взял кружку и красным маркером вывел крупными буквами "АЛЕКС". "Если я ее разобью", - хихикнул ты, - "то обещаю, я буду пить у тебя только из собственных ладоней". Минуту я стоял и недоверчиво смотрел на тебя; потом все же я покорился твоей широченной ухмылке, одобрительно кивнул и взял кружку, чтобы поставить ее на полку к остальным. "Только не вздумай ее специально разбить, слышишь?". Мгновение я колебался и был уже готов разбить ее, чтобы посмотреть, как ты пьешь кофе из рук, но тут я заметил кое-что рядом с твоим именем и положил ее на место. Маленькое сердечко, пририсованное к твоему имени, заставило меня не разбить кружку. Оно и теперь здесь: неровное, уже прилично стертое от пальцев, оно все так же резко впивалось в глаза, как и полгода назад. Поставив кружку рядом с собой, я вновь лезу в коробку, откуда достаю твою черную футболку. Ты часто оставлял у меня вещи, и это казалось вполне нормальным, но эта футболка... Когда-то давно она была моей, но ты решил ее поносить, а в итоге она снова оказалась у меня. Забавно, не правда ли? Рука в коробке нащупала толстую пачку бумаг, которая оказалась всеми открытками, письмами, записками, что ты посылал мне. Листаю ее, по ходу вспоминая когда и откуда что было послано. Ты считал своим долгом прислать мне открытку, даже если ты просто поехал к бабушке в другой штат на выходные. Коробка быстро опустела, как мне показалось, даже слишком быстро. И вот на дне я вижу лист, сложенный вдвое, безо всяких подписей. Удивившись, беру его, открываю и сразу узнаю твой почерк. Не припомню, чтобы читал его раньше, а если и да, то это было слишком давно. Первая же строчка выдает год получения этой записки: ни дать ни взять две тысячи второй. Старшие классы, тогда мы только начинали дружить. Не было еще ни группы, ни поклонников, только ты и я, после уроков сидевшие в гараже твоего дома и слушавшие Blink-182. Твоя мама говорила, что это музыка для тупых. Но мы не обижались: особый интеллект у нас никогда не проскальзывал. Первые строчки уже вызвали у меня непрошеные слезы. Ты писал:"Джек, дружище, мы знакомы всего несколько месяцев, но я уже чертовски привязался к тебе. Ты мне как брат". Подумать только, что ты, ты написал такое. Читаю дальше; руки вновь невольно затряслись, дыхание начало сбиваться, ком подошел к горлу. Заканчивалось письмо самой невероятной фразой, которую ты никогда мне не говорил:" Знаешь, наверное, даже после смерти я буду с тобой. Ведь иначе, как я без тебя?". Глаза затянуло пеленой и следующие пару минут я провел, тихо рыдая, уткнувшись в колени. Когда я вновь поднимаю глаза, то чувствую небывалую легкость. Ты стоишь передо мной, буквально в нескольких шагах, и печально смотришь на меня. Твой взгляд падает на письмо, затем снова на меня, а потом ты чуть пожимаешь плечами, а глазами будто извиняешься. Я не могу поверить в только что прочитанное, поэтому отворачиваюсь и гляжу в стену. Тот Алекс, которого я знал, и тот, которого я увидел в этой записке, - два разных человека. Ты садишься рядом со мной и вновь печально смотришь на те самые последние строчки. Ты пытаешься заставить меня вновь взглянуть на тебя, но я чувствую лишь легкий холодок, когда ты берешь меня своими пальцами за подбородок. Я все же поворачиваюсь и ты удовлетворенно улыбаешься. Я, как когда-то раньше, гляжу тебе прямо в твои темные, словно в них бесконечная бездна, глаза. Твой палец, чуть бледнее обычного, слегка касается последней строчки твоего послания. За этим последовала добродушная улыбка. "Так ты сдержал обещание?",- шепчу я, хотя и не издаю ни звука; ты чуть киваешь и все с той же бесконечной нежностью смотришь на меня. Мне становится неловко, я начинаю испытывать страх. "Неужели ты хотел для меня такой жизни?" - вдруг вскрикиваю я совершенно бесшумно. Ты опускаешь глаза и начинаешь разглядывать носы своих ботинок; тебе стыдно. Не произнося ни слова, ты даешь мне понять, насколько сожалеешь. Но твоей жалостью ничего нельзя исправить, и ты прекрасно осознаешь это; твоя голова медленно опускается на руки: если бы ты мог, то, вероятно, заплакал бы. Я делаю глубокий вдох: настолько глубокий, что тупая боль сжимает грудь. Я обещал себе покончить с этим, как только покажется дно коробки. Но твое присутствие здесь и сейчас, в тот самый момент, когда я на полпути к свободе, именно оно меня останавливает. "Я хочу отпустить тебя", -произношу я в полнейшем отчаянии, - "но почему ты никак не можешь выйти у меня из головы?". Ты медленно встаешь, но с явной неохотой; я тоже хочу подняться, но вдруг пара чьих-то рук прямо из светло-голубой стены хватает меня за грудь и живот и тянет к себе. Пытаюсь кричать, но понимаю, что ты ждешь именно этого; если я сейчас попрошу твоей помощи, то ты уже никогда не оставишь меня. Руки все так же тянут меня в глубину холодной стены; твой едва различимый силуэт скрывается за дверью; вот, кажется, я и остался один. *** Небольших размеров здание находилось на отшибе и было окружено густым еловым лесом. Там находилась лечебница для душевнобольных. Красота окружающей природы входила в курс их терапии. Но некоторые никогда не видели тенистых темно-зеленых ветвей елок. Так называемые "особые" больные располагались на самом верхнем этаже лечебницы и никогда не покидали этих стен. Один из таких пациентов, находившийся там уже около полугода, прибывал в комнате под номером тринадцать. Сегодня утром санитарам пришлось успокаивать этого больного по имени Д. Баракат (как гласила надпись на табличке на двери) после того, как он в истерическом припадке стал орать "почему ты не можешь выйти из моей головы?". Они скрутили его и привязали к кровати, боясь, как бы он сам себя не поранил. Через четверть часа пришел доктор, вколол стандартное лекарство и ушел по своим делам. На следующее утро палата была уже пуста: проживавший там Д. Баракат навсегда покинул здание лечебницы. Летнее утро было не по-летнему дождливым и хмурым; крупные капли дождя ударялись о черные зонты людей также в черном. Несколько десятков человек стояли около свежезакопанной могилы и тихонько всхлипывали. Казалось бы, еще недавно им пришлось перенести этот ужас смерти, но вот он вновь свалился на их плечи. Все те же друзья и родственники, как и полгода назад, они стояли на том же месте и безутешно глядели на гранитные плиты, которые, как и люди, лежавшие под ними, были совсем близко. "Никто не живет вечно", сказал кто-то дрогнувшим голосом; раздались приглушенные рыдания. Слишком тяжело было смириться с еще одной потерей, когда так свежа память от первой. Холодный летний дождь ударял по земле, пытаясь смыть следы боли, смыть воспоминания о двух друзьях, которых никогда не вернуть.