А после его свет угас насовсем

А знаешь, мы с тобой Могли бы пересилить судьбу, Что мой тревожит сон. Parallel Hearts

Лейси. Произносить ее имя, пусть и мысленно, такая непосильная мука для него, объятого пламенем этого пылающего города, медленно отдающего дань Бездне. Низвержение целого потока душ туда, в беспросветную мглу, – не этого ли жаждал он, отдавая Шарлотте и другим приказ об уничтожении Сабрие? Где-то глубоко в подсознании кричала и рвалась на части, осыпаясь прахом на его руках, пропитанных чужой кровью, частичка прошлого, сохранившая в себе остатки человечности хозяина. Человечность? Эта глупость, граничащая с состраданием? Никчемное чувство, он был намерен с самого начала избавиться от него. В ту давнюю пору, когда его звали Освальдом и он существовал всего лишь как слуга, беспрекословно подчиняющийся приказам господина Глена. В ту пору, когда рядом с ним младшая сестра росла как Ребенок Несчастий… Зал, идеально подходящий для последнего пиршества, теперь был наполнен гарью, а все вокруг было пропитано жадным, ненасытным огнем, что не нес в себе ничего, кроме смерти. Глава Баскервиллей продолжал всматриваться в искаженное ужасом лицо молодого Безариуса, которого Глен ранее смог бы беспрекословно назвать другом… Прошедшее, ни к чему будоражить это теперь, и пусть старая рана никогда не закроется – он вытерпит все, поскольку за его плечами лежит гораздо больший грех. Лейси. Могла ли она предсказать, чем окончиться этот поединок? Несомненно. А ее проницательные алые глаза, серьезные и одновременно лукавые, наверняка смеялись бы, отвечая таким образом на немой вопрос, так и не вырвавшийся из груди Освальда. Это его кара, посланная небесами, на которых ему нет и не будет места. Никогда. Никогда… Лязг скрещенных мечей, свист рассекаемого в пыль воздуха, капающая на и без того багровый пол кровь – не различить, своя или же оппонента, – и горький стон, там, в сердце, истекающего слезами. Но разве посмеет он сознаться в этом? Нет, только не перед ней. Она не должна видеть, не должна знать о бреши в его железной непоколебимости, тем более не должна владеть ужасной тайной, что смертельная брешь – это она сама. Цепь Джека, заставшая его врасплох, была не более чем обманом – он отказывался верить, что Черный Кролик мог достаться Безариусу. Но тогда почему удары, градом сыпавшиеся на него, были так осязаемы и неправдоподобно реальны? Не оттого ли, что он не может поднять руку на то, что принадлежало Лейси? И все же ничтожно слаб, бесчестному вроде него нет прощения и права занимать роль главы дома Баскервилль… Он не почувствовал ранения, которое вызвало бы у обычных людей мгновенную смерть: казалось, он напрочь разучился распознавать боль телесную. Он безразлично смотрел на бурые пятна, расползающиеся по темным одеждам, а в голове стоял образ сестры. Лейси. Что испытывает она сейчас, наблюдая откуда-то за мучениями того, кто бросил ее в Бездну? Наверное, торжество играет в омуте ее глаз, на устах царит широкая улыбка, а изнутри рвется разгоряченный смех, доказывающий ее отношение к этой немой сцене случайного убийства. Что же, поделом ему. Кашель, рвущийся наружу и затрудняющий дыхание, выходит на волю вместе с чем-то, имеющим металлический привкус – он проводит ладонью по подбородку и со смиренным равнодушием созерцает капли крови, оставшиеся на той. Это ведь не смерть, верно? Он не умрет так рано, рок будет гнать его до самых глубин ада, пока намеченная жертва не упадет на пустынную, выжженную дотла землю и не начнет умирать в конвульсиях. Призраком или нет, Освальд будет нести бремя и после кончины, да и поговаривают, время в Бездне течет совсем иначе… Хрип, исходящий из легких, чудится ему невероятно сиплым, похожим на крик ворона, разве что в нем проскальзывают оттенки горечи и сожаления. Какая разница, для кого исход станет вечным покоем? Погибнет ли Джек в этом изнуряющем противостоянии или останется жив – вот уж то, о чем Глен беспокоится меньше всего. Хотя это тоже лишь уловка, всего-навсего попытка откинуть правду назад, утопить в прошлом, которое не изменится никогда. Он жаждет расквитаться с Безариусом, за все, за все, что тот сотворил. И в этом грехе он также обвинит себя, виновный в смерти теперь не только сестры, но и близкого друга... «Но есть ли во всех стараниях смысл?» Освальд кидает взгляд в сторону своего меча, изувеченного силой Черного Кролика, и с едва приметным отчаянием, охватывающим его разум, делает шаг навстречу противнику. Последний жребий брошен, дело движется к мертвой точке. Наконец-то… Как бы не распорядилась судьба, он избавится от боли – частично и, возможно, на краткий промежуток времени – и получит долгожданное облегчение. Все, что происходит, всегда к лучшему, ни к чему медлить. Чем скорее свершится правосудие, тем больше шансов угадать дальнейшее будущее этой никчемной страны. Да вот надо ли ему это?.. Он видит резкое движение Джека, нацеленный на него клинок, серебристую сталь, поющую от предвкушения скорого столкновения, и ничего не предпринимает, чтобы уклониться от такой предсказуемой атаки. А все потому, что перед глазами все вдруг становится странного голубого цвета, а сцена горящего дворца в Сабрие внезапно меняется на более умиротворенную картину, картину, разворачивающую события его детства. И тоненький голос, наполненный лучезарной радостью, окликает его: – Братик! – и выбежавшая из башни маленькая Лейси беззастенчиво прижимается к нему, не в силах унять свое приятное и такое щемящее волнение… Что происходит? – вопрос, который, казалось, обязан был посетить Глена, ускользает, смытый мощным потоком детского лепета, торопливого, немного сбивчивого, но вместе с тем непередаваемо близкого. Он невольно обнимает ее за плечи, не зная, что еще можно сказать, и это смятение тотчас проступает на его лице, не по-человечески бледном, с засохшими каплями крови убитых. Она, будто ничего не замечая, по-прежнему щебечет что-то о весело проведенном дне, и ее внутреннее умиротворение передается ему, уже не уверенному, что хочется знать о причине попадания сюда. Лейси, его дорогая Лейси. Единственное, что ему еще дозволено – это проникаться воспоминаниями давно минувших лет. Действительно, нет толка от забвения, когда ты не желаешь забывать… Чуткий слух ловит посторонние звуки – то прошлый Глен держит путь в их направлении, очевидно, норовясь переговорить о чем-то. Предыдущий глава Баскервиллей улыбается, едва ли не превосходя в этом саму Лейси. Но что-то в его поведении не устраивает Освальда, что-то, чему он не доверяет, спешит сообщить ему о лжи, скрытой ныне во мраке. Почему он видит очевидное чересчур поздно? Почему?.. «Догадываешься ли ты о свершенном втайне от тебя, брат?» Он оборачивается, настолько резко, что кружится голова, а прежде представленный в голубом сиянии сад меркнет, превращаясь в неизвестные прежде руины, окрашенные алым цветом. И посреди этих развалин он выхватывает точеную фигуру, кружащуюся в незамысловатом, полном одиночества танце. Лейси. Такая же, как в день своего низвержения в Бездну. Завидев его, она прерывает новое вращение и изящно спрыгивает с останков стены, на которых недавно справляла воображаемый бал. Босая, наполненная легкостью и свежеисполненным вальсом, она представляет собой зрелище, невиданное ранее. Неужели он никогда не имел представления о такой Лейси? Как странно… и так завораживающе. Она не спеша подходит к нему и с небывалой серьезностью делает умелый поклон, грациозный и отдающий дерзостью в его представлении. После касается пальцами – какими живыми, дышащими прохладой они показались ему в тот миг! – его скулы, затем, чуть погодя, подбородка, и, разрывая контакт с его кожей, осуждено всматривается в его глаза. Лишь позднее он приметил размазанную кровь на подушечках ее пальцев, но до того попусту не понимал, как это возможно. Она ведь… – Мертва, да, брат? – нарочито читая его мысли, дразнит она, приникая к его груди – он даже не чувствует раны, нанесенной Безариусом, а представлялось, что та будет беспокоить его – и шепча как в бреду заветные слова. – Давай поскорее закончим? Он вздрагивает, и дрожь эта пробегает по всему телу, по каждой его составляющей, вынуждая стремительно терять самообладание и пуститься во все тяжкие. Он стискивает зубы, чтобы удержать внутри себя гнев, готовый разразиться неконтролируемым смерчем, – она старается сделать его терзания еще проникновеннее? Напоминание о той роковой ошибке, когда он, повинуясь долгу, бросил ее во тьму, не принесло ничего, кроме раскаяния. Нет, она, верно, уверена, что одного раскаяния мало, что ему нужно дать еще пищи для раздумий, для пересчета своих ошибок и неправильных поступков. Это так, Лейси? Скажи же что-нибудь в ответ, противоречь, ну же!.. Его рука тянется к ее шее, а другая тем временем запрокидывает ее голову, чтобы Освальд видел ее глаза, видел ее чувства, видел все, что было сокрыто прежде от него родной сестрой и прошлым Гленом. Она смиренно, без малейшего сопротивления, взглянула на него, и в ее багровом омуте он не прочел ничего, кроме бесконечного доверия и любви… А после его свет угас насовсем. Все произошло неожиданно: очертания Лейси перед ним стали расплывчатыми, а за несколько секунд мир из алого превратился в абсолютно черный. От потрясения он не смог ничего сказать, только неотрывно продолжал всматриваться в черноту, туда, где померкло изображение сестры, и напрасно взывал в памяти ее образ, предчувствуя бессмысленность этого способа. С ясностью, которую нельзя выразить, он принимается твердить самому себе, что ослеп, и в подтверждение этому его собственные слова разносятся эхом в подсознании, разя вдвойне больнее. Как это могло случиться?.. Но Лейси, Лейси, она… Будто отдав остатки сил на осмысление, он падает на колени – ноги не выдерживают тяжести, накопившейся в душе хозяина, – и лихорадочно ощупывает руками землю, ставшую теперь безумно оледенелой, пытаясь найти ее, хотя бы найти. И тут ощущает мимолетное прикосновение к своей ладони, позднее слышит шелест ткани – она что-то накинула на его плечи – и, наконец, кульминацией для него служит бережное поглаживание по волосам и мягкий, с малой дольки насмешки голос: – Ты пришел не в назначенный срок, брат. Он не вникает в смысл ее слов – суть потеряла для него всякое значение – и склоняется к ней, не видя, но зная, что она близко, настолько, как не была при жизни. Ему о стольком хочется расспросить ее: ненавидит ли она его за содеянное, что стало с ней в Бездне, каким образом она сейчас находится рядом, в конце концов, мертв ли он уже? А если да, то почему она возле него? Почему?.. Она прикладывает палец к его губам – он воспринимает это на удивление спокойно, фактически безропотно, где-то в глубине думая о несуразности этого мгновения – и обнадеживающе поясняет: – Помнишь, Леви рассказывал нам о том, как проходят последние минуты жизни людей? – Освальд отрешенно кивает, выражая этим не то согласие, не то недоумение. Сама Лейси, ничуть не поколебавшись, размеренно продолжает дальше. – Сперва человек видит мир в голубом цвете, потом – в алом… А под конец наступает беспросветная темнота – это самая длинная стадия, во время которой наступает смерть тела. Затем душа отлетает, куда ей положено, и на этом заканчивается вся история. Но… Ее речь прервалась, а скомканность ее последних слов не укрылась от главы Баскервиллей, однако он предпочел не выдавать этого. Она молчала, так долго, что он всерьез забеспокоился о ней, в то время как сестра самостоятельно справилась с чем-то, терзавшим ее, и достаточно прозаично окончила: – Но тебе, брат, уготована иная участь. Скоро ты возродишься в другом теле, юном, которое наверняка устроит тебя больше собственного. И, знаешь, хорошо, что в твоем новом перерождении не будет девушки по имени Лейси Баскервилль… Он не сразу понял, что плачет, более того, плачет впервые за все прожитые года. На сердце было пусто – так ему показалось тогда – и холодно, как не бывало ранее. Но тела сестры, прижавшейся к его боку, оказалось достаточно, чтобы согреть еще не угасшую душу, поддержать тлеющий уголек. И от этого он словно заново вспомнил, каково это: быть счастливым. Пусть ненадолго, и все же… Он нашел ее, вернул надежду назад, сумел увидеть вновь – большего он не смел и возжелать. Она с ним. Теперь навсегда. – Приятных сновидений, брат…