Часовой механизм

Однажды он сам заложил бомбу, не будучи уверенным, что она вообще может сработать. Но обратный отсчет уже пошел - он и не заметил когда. Время всегда играло против Великого. Секунды - года, месяцы, дни. Весь мир против него, и в особенности она. Его личный часовой механизм, со скрытой под миловидной оболочкой смертью. Тик-так… тишина… - А эту хрень есть можно вообще? - издевательски поддевает Байльшмидт, - Чего молчишь, а, гражданка латвийской Советской Социалистической Республики? "Как шлюхой обругал" - морщится Айне, но только усмехается, передразнивая его, обнажая в усмешке ряд ровных мелких тупых и округлых зубов, и отводит глаза. Гилберт с отвращением понимает, что если за его голову однажды предложат не награду даже, а какую-нибудь блестящую побрякушку, которая приглянется маленькой подлой сволочи, она этими самыми мышиными зубками перегрызет ему глотку, причем не без удовольствия. В том, что Айне умела получать удовольствие от убийства, Гилберт, правда, сомневался. Не зря ведь даже ножа с собой никогда не носит, хотя на улицах Риги не слишком спокойно. Однажды он спросил ее, умеет ли она стрелять, но девчонка только пожала плечами и сказала, что может быть и умеет, просто никогда не пробовала. Врала она плохо. В самый первый день их знакомства, только войдя в квартиру латышской коллаборационистки Айне Галанте, Гилберт понял, что девчонка не так проста, как кажется. - Чего молчишь? Сдохла там что ли или стряпней своей отравилась? - грубовато окликает он девушку. - Никак нет, герр Байльшмидт. Обед стынет, - безо всяких эмоций отвечает Айне, поднимая обычно низко опущенную голову. Девчонка знает три языка: русский, латышский и немецкий, но на всех трех говорит одинаково плохо, путается в словах и произношениях. По-русски она говорит, растягивая гласные и сглаживая, проглатывая согласные; по-латышски - слишком грубо, с гортанным "р", резко и отрывисто; по-немецки - певуче, по-кошачьи благоговейно лаская каждый звук. Иногда наблюдать за тем, как Айне старательно выговаривает слова, боясь оговориться или выдать свой плебейский, по словам Байльшмидта, акцент, бывает довольно весело, тем более что только по звучанию, не зная значения слов, никогда не поймешь, на каком языке она говорит. Это бывает весело только иногда. Потому что по большей части Гилберта это раздражает. Как и все, что она делает. Он вяло ковыряет ложкой предложенный обед, пытаясь определить, какие из принесенных им продуктов и каким образом можно было превратить в то, что лежит у него в тарелке. С точки зрения Гилберта, Айне готовила просто ужасно. Тик-так… тишина… Айне кружится по комнате в новом платье. Темно-синее, простое, но зато из хорошей ткани, а не та дешевая ситцевая дрянь, которая валяется в шкафу у Галанте. Неделю назад Гилберт принес отрез ткани, завернутый в бумагу, и, швырнув его на диван, заявил, что это его, Великого, щедрый подарок, потому что он, Великий, не может терпеть рядом с собой какую-то оборванку. Айне поморщила крошечный вздернутый носик, но протестовать не решилась и села шить новое платье. Наблюдать за тем, как она колола пальцы и тихо ругалась на своем, тоже было забавно. Швейной машинки у нее не было, поэтому шила она долго, вручную, мелкими стежками. - Смотри, старайся, - постоянно напоминал Гилберт, толкая ее в бок, - Тебе в этом перед Великим дефилировать. И Айне старалась. Тихо ненавидела Байльшмидта за его дурацкие выдумки, но молча старалась. И вот платье готово, а худенькая девчонка в дурацких и совсем не соответствующих случаю домашних тапочках, кружится по комнате, демонстрируя Великому его "щедрый подарок". - Почему короткое такое? - морщится Гилберт, разглядывая голые колени, украшенный парой почти симметричных розово-коричневых синяков. - Так, ткани мало было. Длиннее не получилось, - Галанте пожимает плечами и улыбается той самой улыбкой, которая в ее понимании должна выглядеть кокетливой. Кокетство у нее какое-то детское, совершенно не женское, а потому Гилберта не интересующее. Он усмехается уголком рта и бросает насмешливо, как и всегда: - Смотри теперь аккуратнее. А то утащит тебя какой-нибудь ухарь и заставит быть у него домработницей с полным спектром обязанностей. - А вы будете скучать? - в тон ему отвечает Айне. - Нет, боюсь, что пристукнет, когда поймет, что хреновая из тебя домработница. Не все такие терпеливые, как я, чтобы жрать то, что ты готовишь. Девчонка в своей неподражаемой манере пожимает плечами, как бы показывая, что ей как-то все равно. Однако ехидные колкие замечания Гилберта она принимает за типично мужскую грубоватую заботу. Тик-так… тишина… Еще одним сюрпризом для Гилберта стало то, что его "квартирная хозяйка" без разбору пила все, что угодно. От дефицитного ликера до медицинского спирта, который у нее, как у медсестры рижского госпиталя, водился всегда. Айне долго не пьянеет и, когда даже Гилберт чувствует, что у него шумит в голове, она продолжает абсолютно трезво разговаривать, несмешно и политкорректно шутить и с глупой мышиной улыбкой заглядывать ему в глаза. И каждый раз опьянение накатывает незаметно, резко и неожиданно. Шутки про Рейх и Союз становятся крамольными и смешными до колик даже для уже давно захмелевшего Байльшмидта. - Вот скажи мне, - она резко переходит на "ты", забывая о субординации, - Ты когда-нибудь любил? Вот так, чтобы до дрожи, до безумия? Было? - А, - Гилберт отмахивается, - все вы бабы одинаковые. Как напьетесь - так сразу про любовь спрашиваете… - Так интересно же! - Айне широко жестикулирует рукой, - Вот такой ты весь великий, сволочь циничная, а любил ли? Байльшмидт смеется, хотя, будучи трезвым, наверняка не сдержался бы и залепил дерзкой малявке затрещину, наплевав на то, что она девушка. - Да ну… не… зачем? Ерунда все это. Если мне девчонка понравится, я ее и так получу, безо всякой любви. Так зачем тратиться? Любовь, она, понимаешь ли, штука затратная. И эмоционально, и в плане денег… - Гилберту отчего-то вспоминается бывшая жена одного пианиста*, которую он в последний раз видел в Венгрии. Фрау Лизхен, женщина сильная и неглупая, не слишком изящных, впрочем, нравов не была ему хорошо знакома, но тот самый пианист как-то получил от Гиблерта письмо, из которого уяснил, что у него в голове сплошные черточки и точки долбанной морзянки, раз он упустил такую женщину. Галанте как-то заметно грустнеет и лихо опрокидывает еще полстакана, чуть морщит нос и вздрагивает. К тонко нарезанному сыру с жирно заветревшей корочкой она даже не притрагивается. Гилберт явно видит, что она пьяна в той самой непотребной для девушки степени, когда мужчины вроде него на спор хамят начальству, по-дружески бьют друг другу морды, совращают чужих жен и засыпают в чужих постелях, чтобы утром, в панике собирая свои вещи, по-гусарски выскочить в окно, а женщины вроде нее - плачут, откровенничают и ложатся в постель к первому встречному, чтобы утром спешно разбудить его, сунуть в руки штаны и подтолкнуть к подоконнику, вынуждая лихо, по-гусарски выскакивать в окно, спасаясь от мужа, чаще несуществующего, чем действительно имеющегося в наличии. - Ну, а ты? Ты любила? - зачем-то спрашивает Гилберт, ожидая, что она сейчас по женскому обыкновению разоткровенничается и расскажет что-нибудь интересное, чтобы байки хватило на вечер. - Нет, - Айне качает головой. - Почему? - Боязно, - честно отвечает она, - Вот так полюбишь - а вдруг не тот? Да и как сейчас разобрать, который тот? Сейчас все не те. Вот ты тут сидишь, пьешь, живешь со мной, разговариваешь. Значит ты тот, а те, советские - не те. Но для них ты не тот, а они те. Вот и разбери, кто есть кто. Себе дороже. - Ну ты даешь, Галанте! Родись ты пораньше, могла бы вместо Ницше книжки писать для этих, башковитых… - Гилберт, удивленный такой честностью от обычно врущей везде, где можно и нельзя, девчонки, довольно ухмыляется уголком рта, - А вот меня ты могла бы полюбить? Я ж весь такой великий, сволочь циничная! Айне хихикает в кулак, но не как обычно, робко и затравленно, а очень искренне и как-то издевательски. - Нет. Тебя страшно. Вот как завтра советские придут? Ты к себе в Германию свалишь, а я куда? Я здесь останусь и меня потом расстреляют или в лагеря. - Тебя и так расстреляют за сотрудничество. А я бы тебя мог с собой увезти. Была бы у меня в Германии экономкой и продолжала бы готовить свою байду, а я продолжал бы ее есть. Идиллия! - он смеется и она подхватывает его смех, но резко замолкает, - А вообще, с чего ты взяла, что эти твои советские придут? Не веришь в победу великой Германии?! Девчонка внутренне сжимается, даже с пьяных глаз понимая, что сболтнула лишнего и не отвертишься, как бы не старалась. Байльшмидт угрожающе поднимается со стула и перегибается через стол. Айне с ужасом ожидает удара. Но Гилберт нетвердой рукой треплет ее по волосам, ухмыляется… - Так уж и быть, люби, не бойся. Великий позволяет. … встает и уходит. ______ * Вспомните "17 мгновений весны": радистка Кэт, она же "русская пианистка". Так что здесь Родя прикован к несколько иному "роялю"=) Тик-так… тишина… Айне носит дурацкое пальто. С точки зрения Гилберта, опять же, потому что, с его точки зрения, в ней все дурацкое. Трезвой и осторожной Галанте нравится ему гораздо меньше. По утрам она уходит в госпиталь, который искренне ненавидит, надевает поверх короткого платья белый халат и, если бы сквозь белую его ткань не просвечивало темно-синее, то казалось бы, что халат надет просто так, на голое тело. Она встает рано, накидывает свое дурацкое мужеватое, несколько широкое ей в плечах пальто дурацкого коричневого цвета и уходит в свой дурацкий госпиталь, откуда вечером, возможно, принесет спирт или зеленку. Внятного ответа на вопрос, почему она тащит с работы зеленку, Айне дать не может, а Гилберт подозревает, что просто потому что плохо лежит, потому что в привычку вошло тащить хоть что-то. Совесть у этой белобрысой ехидны отсутствует начисто: не то пропила, не то проворовала, не то выгодно продала кому-то, кому нужна такая дрянь. Без совести ей живется легче. С работы Айне приходит в слезах, падает на стул в прихожей и рыдает, как ребенок, громко и жалостно, с надрывом. Гилберт трясет похмельной головой и готовится орать на девчонку с использованием всей известной ему обсценной лексики, чтобы не портила настроение Великому. - Какого хрена ты тут воешь, как собака?! Она только всхлипывает и кривит рот, силясь что-то сказать. Только тут Гилберт замечает, Айне не в своем дурацком пальто, а в застиранном больничном халате. - Хватить орать! - по-военному рычит он. Девчонка испуганно замолкает. - Что случилось? Почему ты в халате? - Герр Байльшмидт, у меня… пальто украли… И на старуху бывает проруха - и на вороватую латышку нашелся свой вор, еще более ушлый и наглый, чем она. - Откуда украли? - Из больницы. Я не знаю, как так получилось и… Дверь хлопает и Айне остается в квартире одна. Слезы обиды застилают глаза. Воровать самой не совестно, потому что она ворует не у кого-то одного, а у всех сразу, у общества. Тогда получается, что если разделить на каждого, то она ворует совсем по чуть-чуть, а это не стыдно и не обидно даже тем, кто от этого страдает. Но у нее, у нее одной украли целое пальто, а это уже не четверть флакона спирта на весь госпиталь. Это одно единственное целое пальто на одну единственную Айне Галанте. Это уже не мелкая производственная кража, это полноценное подлое и бесстыдное воровство. И как вора еще совесть не замучила?! Айне рыдает от бессильной злобы и обиды, потому что ничего не может сделать и придется мерзнуть всю осень и, возможно, зиму, если не удастся ничего придумать. Незапертая дверь врезается в косяк, и на пороге появляется мрачная фигура Байльшмидта. Он швыряет ей на колени мятый коричневый комок ткани с дорожкой грязных брызг сбоку. - Больше не теряй. А то я устану за этой дурой гоняться. - За какой?! Айне вскакивает, полная праведного гнева. Кажется, попадись ей сейчас та самая дура, укравшая пальто, она бы придушила ее голыми руками. Но Гилберт не обманывается, потому что помнит, что Айне не способна на убийство собственными руками. Вот отравить, заставить поскользнуться на мокром полу и свернуть себе шею - это в ее духе. Убить Айне не сможет. Боязно же. - Откуда я знаю?! Длинная такая, кудрявая… и вообще, делать мне нечего - идиоток твоих запоминать. Сама ищи, если хочешь ей трубой вломить по затылку , - и бубнит еле слышно, - Хоть бы спасибо сказала за пальто свое идиотское. А то Великий тут старается, а ты ему ни "спасибо", ни "что б я без вас делала?!". - Спасибо, герр Байлишмидт, - опустив глаза бормочет девчонка, - Хотите, я вам ужин приготовлю в благодарность? - Великий обойдется, - Гилберт машет рукой, - Готовишь ты хреново, а продукты все равно я приношу. Тик-так… Тишина… Старинные часы с фигурками под позолоту тикают на редкость противно, слегка тормозя, заедая. Тик-так-как, тик-так-как, тик-так-как… Гилберт вообще удивлен, что часы могут тикать так странно, на манер метронома, но они тикают, и с этим ничего нельзя поделать. Разве что разбить циферблат и сломать старенький механизм, чтобы больше никогда не заработали часы и не шевельнулась стрелка с завитушками. Но тогда Айне расстроится, ведь часы достались ей не то от деда, не то от прадеда, который до революции был богатым торговцем. От него ей в наследство досталось много дорогих побрякушек. Гилберт точно знал, что девчонка прячет столовое серебро, что в подушку у нее зашито штук пять массивных золотых колец высокой пробы и что небольшой кулон, который она носит на шее на тонком шнурке, - не единственное ее украшение. Давно могла бы продать всю эту ерунду, которую все равно боится носить, скопить денег и уехать в вожделенную "заграницу" - не важно куда, лишь бы не требовали ничего и не трогали совсем, чтобы не нужно было каждый день бояться принимая чью-либо сторону. Но не продает ведь, и не потому что сентиментальная. Если бы надо было, она бы и самого деда-прадеда продала со всеми его костями, при условии, конечно, что они имели бы хоть какую-то ценность. Но побрякушки прячет, потому что боязно. Как бы вопросов не возникло, откуда у медсестры такие цацки, как бы чего не случилось, как бы чего не вышло. Трусливая, плутоватая, мелкая и тощая девчонка не дает покоя Гилберту. Он видел женщин куда более привлекательных, куда более женственных и элегантных, которые восхищались им, которые любили его. Айне не идет ни в какое сравнение ни с одной из них. Она боится его, она на самом деле терпеть его не может, она ненавидит, потому что, скорее всего, просто не умеет любить. Да и зачем? Ведь за чувства ей не полагается никаких бонусов. А то, что Гилберт делится пайком, вообще только его инициатива. Он этого делать не обязан, хотя почему-то считает нужным. Солдат ребенка не обидит, да и женщину тоже (в известных пределах). А Гилберт не просто солдат, Гилберт самый лучший солдат, самый великий, который обязательно войдет в историю. Штандартенфюрер СС Гилберт Байльшмидт предан Рейху и отмечен железным крестом. Только сейчас почему-то награда не внушает особой гордости. Крест лежит на тумбочке, тревожа душу и возбуждая неясное смятение. Айне занята делом: штопает чулки при тусклом свете лампочки и задумчиво напевает какую-то народную мелодию без слов. - Эй ты, фройляйн Галанте! - окликает Байльшмидт, - Иди сюда! Да не бойся, иди, насиловать не буду. Айне ругается про себя, молча, в мыслях, потому что вслух возразить никогда не решится. - Да, герр Байльшмидт? - она опасливо протискивает гладко прибранную светловолосую голову между приоткрытой дверью и косяком. - Спой-ка мне чего-нибудь эдакое… а то совсем тошно. - Герр Байльшмидт… - девчонка мнется и опускает глаза, - Я не знаю немецких песен. - Ну спой свое что-нибудь. Я никому не скажу. Гилберт непривычно и пугающе тих, не ругается матом и впервые просит, а не приказывает. В такой просьбе сложно отказать, хотя Айне и не трогает эта любезность. Она большей частью равнодушна ко всем проявлениям приязни и воспринимает их только как возможность получить хоть какую-нибудь выгоду. Немецких песен она не знает совсем, а петь Гилберту "Катюшу" она не решится даже под угрозой расстрела. Бравые японские летчики никогда не вызывали у нее восхищения и желания последовать их примеру. Если даже легкий сквозняк заставляет пошатнуться хрупкую фигурку девушки, то куда ее унесет сокрушительная сила божественного ветра*? Айне садится рядом и силится вспомнить хоть что-нибудь, но как назло все слова позабылись, а мелодии напрочь выскочили из головы. Наконец она вспоминает что-то и заводит негромко невнятную мелодию. Слова, и так не слишком понятные, сливаются в единый нечленимый поток звуков, а голос дрожит не то от страха, не то от волнения. - Ты на цыганку похожа, - мрачно констатирует Гилберт, - Воешь чего-то, а что - не понятно. Только побрякушек не хватает. На самом деле он не то чтобы лжет, а лишь ищет повод придраться. Худая, низкорослая блондинка Айне ни капли не похожа на цыганку, какими их принято представлять. Впрочем, последних штандартенфюрер Байльшмидт видел только в лагерных условиях, а лагеря, как известно, приблизительно уравнивают по внешней привлекательности женщин всех национальностей. - Ах, так?! - Айне, кажется, обижается на сравнение, - Будут вам побрякушки! Она хватает с тумбочки железный крест и, не выражая никакого священного трепета перед высокой наградой, одевает его себе на шею. Вот такая вот лихая, с чуть растрепавшимися светлыми кудряшками, обиженная и злая, Айне определенно нравится Гилберту, потому что выглядит живой и настоящей женщиной, а не дешевой куклой, произносящей заученные фразы и боящейся смотреть в глаза. - Хороша, - усмехается он. Девчонка удивительно похожа на немку, в ее внешности явно видны типичные черты арийской расы: светлые волосы и глаза такого серого цвета, который принято называть голубым. Наверное, если бы он встретил ее на улицах Берлина, то принял бы за немку, при условии, конечно, что не услышал бы, как она говорит. Гилберт на секунду представил, как приходит к Айне и бросает небрежно: "Собирайся, Галанте! Будешь моим трофеем победителя". Она, конечно, удивится и испугается, но он тут же пояснит: "Не бойся, я тебя с собой забираю, в Берлин. Нечего тебе тут сидеть, на эти места у великой Германии другие планы". А потом он увезет девчонку с собой… но зачем? Зачем она ему? Жениться он не станет, ни к чему ему жена, не далеко ушедшая от ребенка, да и вообще, холостяком проще - никому ничего не должен. В экономики или домработницы Айне не годится: готовит отвратительно, работу исполняет добросовестно только из-под палки, да еще и плутовка порядочная. От такой экономики одни убытки и никакой экономии. И впрямь, на что сдалась ему эта девчонка, которая в жизни своей ничего порядочно не умела, только воровать да обманывать, и то попадалась на каждом шагу? Нет, не будет он забирать ее с собой. Не нужна она ему. Но все-таки почему-то мысли не уходят в сторону, а крутятся вокруг ничуть не привлекательной латышки, как волчок вокруг своей оси. - Ладно, давай сюда, - Гилберт протягивает руку, требуя назад свой крест. Айне будто бы с сожалением снимает с себя награду и аккуратно кладет на тумбочку, откуда взяла, а рука Гилберта так и повисает в воздухе, протянутая. ______ * по-японски "бог" - "ками", а "ветер" - "казе". Что в буквальном переводе означает камикадзе, догадаться не трудно=) Тик-так… Время на исходе. Айне нет дома. Гилберта тоже скоро не будет. Он может уехать позже, мог уехать раньше. Он может даже попрощаться, поставить в известность, что уезжает, оставить записку, на худой конец. В руках он вертит клочок бумаги и все никак не придумает, что бы написать на нем. Наверное, хватит обычного: "Auf Wiedersehen", но кажется, что Айне стоит большего, чем пара слов четким печатным почерком на клочке бумаги. Хотя… с чего бы? С чего бы ему вообще ставить ее в известность о своем отъезде? Кто она ему? Мать? Сестра? Любовница? Она ему даже не нравится! Клочок бумаги, скомканный, летит в угол, подальше, чтобы не нашла, чтобы даже не догадалась, а невысказанные слова повисают в воздухе пустой гнетущей тишиной. Гилберт подхватывает чемодан и, переселив желание обернуться, чтобы запомнить все до мельчайших деталей, звучно хлопает дверью, которая, пожалуй, давно должна была развалиться от такого небережного отношения. Тик-так… Часы тикают по-дурацки, на манер метронома: тик-так-как, но слушать их больше некому. Тик-так… Время вышло, сил не осталось. Жизнь тоже подходит к концу, но это не важно, потому что оба они верят, что не умрут никогда. Айне уверена, что сможет прожить еще долго, таясь и воруя, а Гилберт считает, что сможет защитить не только свою жизнь, но и всю великую Германию. Тик-так… Время истекло. Тик-так… Тишина.