Королева воздушного замка

За потеплением вновь ударили холода, но говорили – это благой знак. У варваров в почёте зима и холод: снег, в их представлении, походит на белые одеяния невест, а осколки льда – на драгоценный хрусталь. Оттого и не печалилась Фьора, вторая принцесса Витира, в ожидании грядущей свадьбы. Шантия перебирала ледяное крошево и, точно бусины, нанизывала особо крупные куски на шерстяную нить. Лёд под пальцами не таял вовсе; холодно, отчего-то слишком холодно и снаружи, и внутри. Накануне она стояла близ покоев Фьоры, не решаясь постучаться – но та открыла сама, весёлая, в лёгком платье, с разметавшимися кудрями. Виднелся на бледных щеках след румянца: может ли быть, что она в самом деле счастлива? Как же она заблуждается! Торопясь, Шантия прошептала: - Вы не представляете, каков собой ваш жених. Он чудовище… настоящее чудовище! Она запнулась, не уверенная, что в глазах варварской женщины покажется таким уж преступлением убийство целой семьи; Фьора же прикрыла рот ладонью – и рассмеялась, громко, заливисто, бесстрашно: - Пусть даже так! Я, может, не казнила своими руками вражеских генералов; но поверь, что бы он ни совершил, я укрощала чудовищ и похуже. Треснула в руках ледяная бусина: нет, все потомки великанов одинаковы, если же вдруг видишь иное – выколи себе глаза, ибо они тебя предали. Показалось, или хрустнула в саду ветка? Шантия вскинула голову – затем, чтобы увидеть не Фьору, возжелавшую всё-таки выслушать речи иноземки, но Вениссу. - Тебе не холодно? Накинь хотя бы плащ, - певунья стряхнула плащ с собственных плеч и протянула собеседнице. – Чего смотришь? Бери, бери. Ты же не думаешь, что в нём спрятана парочка ножей? - Ты хотела мне смерти. С чего бы мне думать, что что-то изменилось? Венисса села на скамью. Казалось, она задумалась о чём-то, возведя глаза к небу. Уйти? Нет. Уйти сейчас – значит, сдаться, значит, показать свою слабость; перед сиреной, пусть даже её глаза цвета золота, а песни сладки, нельзя допустить и малейшей слабости. - Можешь считать меня мерзавкой, но я бы никогда не тронула нерождённое дитя. Мне боги подарили лишь одного младенца, который, родившись, издал первый крик; он умер, не прожив и недели. Другие мои дети умирали ещё во чреве. Шантия молчала, нанизывая ледяные бусины, ставшие чуть мокрее: не иначе как отогрелись у внутреннего пламени онемевшие пальцы. - Я должна была подарить Кродору наследника. Он любил меня, любил до того дня, как наш сын, наш первенец перестал дышать. Я могла стать для него всем – но смерть младенца разделила нас навсегда. Её слова, преисполненные горя, казались искренними. Нет, нельзя, нельзя снова кому-то верить, тем более – той, чьи уста пропитаны ядом, подобно красивому, но смертельно опасному кораллу. Венисса чуть поёжилась, но не надела плащ снова, вместо этого накинув его на плечи Шантии: - Почему я тебе, ведьмачке, всё это говорю? Да чтобы ты поняла: я никогда не причиню вреда ребёнку. - Ты ненавидишь меня. Так с какой стати тебе любить моё дитя? - Потому что это будет его сын. Тот наследник, которого он так жаждет. Хочешь считать, что я корыстна? Тогда скажу, что если у него будет сын, ему и даром не нужна будет какая-то иноземка. Может, он снова вспомнит обо мне. Шантия поёжилась и плотнее закуталась в плащ певуньи, пахнущий цветочными маслами: - А как же Фьора? Венисса повела плечами и фыркнула: - Важно не то, кто будет его женой. Важно, кому он отдаст свою любовь. Любовь?.. Шантия смотрела на соперницу – и не узнавала: странно смягчилось обыкновенно жестокое лицо, и показалось сейчас гораздо более усталым, чем обычно. Она, Шантия, перестала надеяться на любовь дракона вскоре после прибытия в замок; неужто Венисса столько лет ждёт, что чудовище вдруг обратится героем?.. - Эй, вы чего это здесь?! – из-за дерева, на котором начинали проклёвываться первые почки, показалась Ирша. – Оставь девчонку в покое. Ей не до твоего вранья. - А ты всё такая же дикарка, - Венисса поморщилась. – Что, сложно поверить, что люди не всегда одинаковы? Дети – это счастье, ради которого живёт любая женщина. Неважно, чьё это дитя: в нём всегда будет половина от матери. - Да уж, как же! – проворчала Ирша. – У меня в деревне, вон, один раз девку разбойники снасильничали, двоих родила. Ей вон тоже твердили – дитятки, как же, уси-пуси! В колодце утопилась, так её давили – мол, твои деточки, сама виновата, замуж теперь ни-ни, сиди в дерьме и радуйся. - Что за дикость! Дети должны быть в любой семье. - Во-во, тут главное – в семье. Они от чего получаться должны? От любви, по хотению, а не потому, что из живота вылезли. Венисса, пожав плечами, величественно удалилась, бросив напоследок через плечо: - Жизнь – это не твои сказки и песни. Люди меняются. Неужели ты в самом деле думаешь, что эта дикарка хочет тебе добра?.. Шантия посмотрела на свои руки, где не было больше ожерелья, будто собранного из крупных хрустальных бусин – лишь промокшая насквозь шерстяная нить, закуталась в плащ – и не ответила. Посреди сада, в котором, казалось, навеки застыла зима: говорят, здесь почти нет весны, а следом за холодами за день-другой наступает летний зной. Лучше уйти, пока на неё не смотрят: в саду и в самом деле не лучшее место для отдыха. У самого порога замка лежала мёртвая птица с раскинутыми крыльями. Шантия вздрогнула: даже здесь её преследовала смерть. Чуть скрипнула дверь: кто-то идёт? Нет, никого. - Энитэ, уходи с миром, - прошептала потерянная дочь островов. Осторожно подобрав подол платья, она перешагнула через птицу и скрылась внутри.