What you doing to me?

- Знаешь, я не умелец говорить... Никогда не умел и, наверное, никогда и не научусь... Да и не важно. Я давно хотел сказать тебе одну вещь, Аннабет. Слишком долго не решался, и вот, что вышло... Но я всё равно признаюсь! Хоть и поздно уже слишком для признаний... Знаешь, когда первый раз я тебя увидел, то влюбился. Ей богу, влюбился! В дерзкую, раздражающую, строптивую маленькую девчонку, хоть и не понимал этого, хоть бесился от одного только твоего вида... Я был просто мальчишкой, Анн! Мальчишкой! Надеюсь, это хоть как-то сгладит мою вину перед тобой... Знаешь, мне очень тяжело говорить тебе это... Раньше мы всегда общались легко, но этот разговор... Честно говоря, я готов просто взять прямо сейчас и убежать, не оглядываясь и заливаясь краской смущения... Довольно! Я просто хотел сказать тебе о том, как ты прекрасна, Аннабет. Знаешь ли ты это? Думаю, знаешь, как же иначе. На то ты и есть ты, чтобы знать все, - грустная улыбка трогает губы Перси. - А знаешь ли ты, что твои серые глаза пленили меня с того самого дня, когда я очнулся в госпитале на слюнявой подушке? Думаю, что нет. А ведь с твоих серых-серых глаз, кажется, все и началось... А знаешь ли, как ты мило улыбаешься? Я слишком давно засматриваюсь на твой кукольный ротик, чтобы не заметить этого. Белые-белые зубки, немного выпирающие клыки... Нет, не подумай, что тебя это портит, не подумай! Напротив, тебе это только идет... Боже, да тебе все идет... Все. Я действительно очарован тобой, Аннабет. Твоими блестящими серыми глазами, твоей золотистой бархатной кожей, твоими прекрасными блестящими волосами, твоей очаровательной улыбкой, даже тем, как ты мило хмуришься... А ты сама... Знаешь, кто-то считает тебя невыносимой, излишне высокомерной, даже злой... Это не так! Наверное, только я один вижу, как ты мучаешься... Как ставишь перед собой сложнейшие цели, с каким трудом выполняешь их... Поэтому требуешь от других того же. Ты добра, Аннабет. И, если я скажу, что у тебя одна и самых красивых душ, что я видел, я не совру, клянусь Стиксом... Ты - мое наваждение, Аннабет, ты - моя мечта, ты - мое море, ты - мой крест... Для меня в целом мире есть лишь ты. И никто больше. Лишь ты... Я просто не знаю, что делать со всем этим, Анн. Просто не представляю! Как мне жить дальше? Невозможно... О, Стикс, почему ты не можешь мне ответить?! Хоть слово, только бы слово сорвалось с твоих губ... Я бы все отдал за только лишь одно слово, Аннабет! За одно слово! Я соскучился... Как же я соскучился... Дверь в комнату резко открылась, и речь Перси оборвалась буквально на полуслове. Сын Посейдона своими опухшими красными глазами посмотрел на вошедшего. Дорожки слез пересекали его щеки, стекали по подбородку, но он не замечал этого. - Может быть хватит, Перси? Она все равно тебя не услышит, - Гроувер сочувственно посмотрел на друга. Брюнет лишь грустно покачал головой, с отчаяньем глядя на сатира. Перед Гроувером Уиндервудом стоял не тот Перси Джексон, которого он впервые встретил в Лос-Анджелесе, и даже не тот Перси, что храбро защищал себя, своих друзей, Лагерь Полукровок и целый Олимп. На него смотрел пятнадцатилетний парнишка с глазами старика. Будто из этого всегда жизнерадостного брюнета выкачали все жизненные соки разом. Дико. Это выглядело просто дико. Любовь, то чувство, что заставляет людей расцветать, меняться в лучшую сторону, совершать благородные поступки, что заставляет испытывать их такие чувства, что, казалось бы, недоступны простым смертным, что возносит влюбленных на небеса... Любовь оказалась горька и жестока.... Сын Посейдона просто взял, легонько поцеловал тонкую бледную кисть дочери Афины, еще раз посмотрел на ее будто застывшее кукольной маской лицо, горестно вздохнул и вышел из комнаты. Немного замявшись в дверях, он надтреснутым голосом еле слышно произнес: - Когда будут сжигать саван, позови меня, пожалуйста, Гроувер... И Перси Джексон исчез в темноте коридора.