По вечерам

      Дешёвый керамический чайник отвратительно пахнет жжёной проводкой. Каждый раз, когда Кана набирает в него воду, недовольно хмурится и думает о том, что давно пора купить новый. Но не покупает. Потому что Кана очень редко пьёт то, что не горит.       Себе она заливает кипяток в высокую пивную кружку, для Мираджейн — в красивую фарфоровую чашку с изображением лика святой Девы, из которой раньше по утрам мама пила травяной чай. Смотрит, как медленно заваривается каркаде, каракатичными чернилами расплывается в воде, постепенно окрашивая в густо-красный, закатный.       Мира, как всегда, о чём-то весело щебечет, размешивая сахар в чашечке. Но Кана видит — в глубине лазурных озёр уже пляшут бесовские огоньки, не раз сводившие с пути грешников и праведных, топившие в бирюзовых омутах. От Мираджейн Кану разделяют лишь вазочка со сдобой, пятнадцать сантиметров столешницы и её любимое бордовое платье с огромным белым бантом на груди.       — Если будешь такой саркастичной, никогда не найдёшь себе мужа, — миролюбиво отзывается Мира на очередное едкое высказывание.       — Значит, никакого мужа.       Кана ухмыляется и пожимает плечами, потому что мужчины ей уже не нужны. Она думает, на кой чёрт сдалась вся эта чёртова прелюдия, когда никто не смотрит, а они обе знают, чем всё в итоге закончится? Но, конечно, лишь любезно подыгрывает затеянной игре, прикусив язык.       Она думает о том, как часто находила себя в объятиях Мираджейн. Для подсчёта не хватило пальцев на руках согильдийцев. Когда жизнь била сильнее всего, она оказывалась рядом, заботливо сцеловывая каскады горьких слёз. Она, бутылка сангрии, которой всегда было недостаточно, и лёгкий холодок её мягких прикосновений, разжигавших пожары на своём пути.       Всё началось, когда Кана смирилась с клеймом «пропащей», научилась воспринимать его не в штыки, но с опасным оскалом, и прекратила попытки урвать для себя кусок счастья — слишком многое успела в процессе потерять. Началось, когда Мираджейн перестала неистово хвататься за жизнь, остервенело бороться и замерла с поломанным механизмом внутри; после того, как разбитое сердце собрала по кускам, но склеила иначе, в одночасье превратившись в слишком нежную, слишком беззащитную, чужую.       Была душная летняя ночь, они лежали в высокой траве, сплетясь друг с другом, словно две змеи; Кана смеялась беззвучно, уткнувшись в нагое плечо Мираджейн, и, отчего-то, вспоминала маму. В воздухе витал сочный запах зелени и маттиолы, от кожи Мираджейн исходил едва ощутимый флёр её новых духов, который заглушил более сильный — пота и секса. Они следили за тем, как падающие звёзды хвостами чертили пути на галактической карте, и целовались, пока хватало дыхания.       В десяти шагах спал Эльфман, и было очень сложно сдержать рвавшийся наружу счастливый крик. Кана впервые почувствовала себя по-настоящему пьяной. На востоке уже занималась заря и затевали свои трели козодои. Именно тогда они сказали друг другу самые важные слова, переплели судьбы, не прибегая к ритуалу крови — то, что связало их, было много раз прочнее, чем все дьявольские союзы, скрепленные печатями, укреплённые иноязычными заклинаниями, вписанные в чёрные книги древними рунами. Потому что чувство, электрическим разрядом проходившее под кожей, было искренним и настоящим, а не созданным из глины в неверном свете алых свечей.       И сейчас, когда рука Каны лениво скользит по обнаженному молочно-белому плечу, она чувствует лишь электричество в кончиках пальцев и пение магии в ушах.