Дом

В Доме всё дышало спокойствием. В Доме всё дышало. Старые половицы, натёртые поколениями заботливых служанок до пушистой бархатистости, дышали размеренно и терпеливо. Старые половицы утратили всю свою живость и насыщенность красок, но абсолютно бесцветные, сухие и мёртвые, они всё ещё дышали. Холодными мокрыми сквозняками осенью, и теплыми поцелуями летом. Дышали неровные стены, местами голые, местами затянутые выцветшими обоями тусклого песочного оттенка. В их болезненной желтизне можно было различить робкие тёмные пятна, бывшие когда-то весёлыми рыжими цветами. Их дыхание было тяжёлым, пахло холодом и сыростью, от них несло унылым духом болезни. Там где тонкая полоска плинтуса разделяла стены и пол, жила полной жизнью грустная Плесень. Местами чёрная, местами бледно-зелёная, одинаково злобная и одинокая, она жила тут давно, и никакие силы не могли её отсюда изгнать. Она дышала гнилью и старой кровью, отравляла собой углы комнат, пугала пауков и клопов. Старая Мышь, жившая в старинном английском секретере, неодобрительно косилась в её сторону и шустро пряталась в свою обжитую норку. Все зеркала дышали радостями и печалями минувших дней. Вся мебель дышала вещами своих прежних хозяев. Из шкафа доносился слабый запах лаванды, которым очередная Безымянная Дама отгоняла моль от своих тонких шерстяных шалей; или влажный застоявшийся запах старого атласа и бархата с подвенечного платья госпожи десятого поколения. Блекло-розовое кресло, чью потемневшую от времени обивку подпортили острые мышиные зубы, дышало запахами рождественского печенья, крошками упавшего за спинку, невесомым ароматом бабушкиного пледа − она всегда сидела тут, напротив камина и вязала бесформенные шарфы для любимых внуков. Лысый ковёр, забившийся в самый угол комнаты, дышал только пылью и тоской. Когда-то радовавший своих хозяев яркими красками, ныне он тускло серел на сером полу. Чёрным безжизненным проёмом в стене зиял камин. Нетопленный и холодный, он только и вздыхал с непомерной скорбью о прошлом, и его мёртвое свежее дыхание, протяжно воющее где-то в глотке-дымоходе, обдавало комнату холодом даже в жаркие летние дни. В Доме дышало всё − даже то, что не должно дышать в принципе. И Дому это нравилось. Узкий коридор дышал давно исчезнувшим дымом потухших свечей и затхлым духом висевших там портретов, чьи лица стали уже неразличимы под слоем сизой пыли: пыли одного цвета с дымом потухших свечей. Пол в коридоре чистили явно реже, чем в комнатах: не дотёртый ещё до бархатной мягкости, холодный и блестящий, он наверно не утратил глубокого оттенка вишневого дерева, правда, этого не было видно под слоем светлой седой пыли. Терпким винным духом дышал неглубокий мрачный погреб. Гурман бы лопнул от чёрной зависти, увидев все богатства старого Дома. Глубокий запах кровного благородства пропитал его насквозь, оживил незатейливые безделушки и фарфоровых кукол, застывших за стеклянными дверцами старинных стеллажей. Дышала пыль. Всеми запахами, всколыхнувшимися когда-либо в коридорах и комнатах: сладким запахом медового пирога с кухни, или мыльным благоуханием дорогих лосьонов из ванных, или приторно-цветочным ароматом розовых духов из комнаты молодой хозяйки. Пыль вобрала в себя все запахи жизни, плотно укутала их своим бедным одеянием, и сохранила до сих пор, в надежде, что когда-нибудь обнажит их вновь. Весь Дом жил этой надеждой, дышал в ожидании новой жизни. . Однажды осенью, Дом привычно дремал воспоминаниями прежних владельцев, когда могильный старческий скрип возвестил о том, что снаружи кто-то отрывал ломом доски, которыми была забита входная дверь. Дом замер, предвкушение забило в нём ключом, задышало, затрепетало: хлопнула дверь на чердак; не удержавшись от восторженного шелеста, вздулись пыльные портьеры; вдохнул полной грудью дряхлый коридор, выпрямил спину; зазвенела хрустальная люстра, сбросив вниз серую струйку пыли... Дом задержал дыхание. Дом не понимал их языка, люди говорили слишком быстро и поверхностно, не дорожили словами и бросали их так легкомысленно и небрежно, словно это не было важнейшим их талантом. Поэтому он не слышал, как один небритый рабочий сказал другому, передвинув языком зажатую в зубах спичку: "Сносят эту развалюху, наконец-то..."