На крыше

Правила крыши просты и их немного. Не мешай. Не разговаривай. Оставляй сигарету каждый раз, как уходишь вниз. Пока ты их исполняешь, крыша не перестает давать пристанище нам, надломанным где-то внутри.

***

Первый раз крыша позвала меня в середине последнего курса. Я слышал от кого-то, что так бывает, что это нормально, когда тебе зачем-то хочется нарушить запрет и подняться на самый верх, на небольшую площадку выщербленной крыши и остаться там. Это нормально, если тебе не захочется оттуда уходить, ведь ты каждый раз оставляешь там частичку себя. С каждым разом все меньше тебя спускается вниз, а потом, в итоге, всем скажут, что ты перевелся, когда же на самом деле твое тело так и не найдут. И я ждал этого. Каждый день, каждую минуту, я ждал этого зова. Я хотел туда, я хотел остаться где-нибудь там, что бы всем сказали, что я ушел, я перевелся в другую школу и теперь меня ждут счастливые деньки. Правда в том, что счастливые дни кончились, как кончаются сигареты в пачке – сначала их много, ты даешь их тем, кто просит, а потом с недоумением шаришь по пустой пачке, забыв, что последняя сигарета кончилась где-то в туалете, старанием нервных затяжек. Так и со мной. Раздал, раздарил, потерял и прикончил последнюю. Последний. Крыша звала. Это не услышать. Такое можно только почувствовать. Появляется эхо в наушниках, сквозняк по позвоночнику, и будто чужой взгляд через плечо, ныряет в твою книгу, в твой телефон, в чертову инструкцию по применению освежителя воздуха. И ты вздрагиваешь, ты боишься, тошно, мутно и вообще не по кайфу, но задним умом, своими неискоренимыми инстинктами, заставляющими тебя жрать, спать и трахаться, чувствуешь, уже знаешь, что вот оно, вот то, чего ты ждал. Крыша зовет. Над тобой и мной четыре этажа новенького, как с иголочки, интерната. Стены белые и стерильные, плитка в коридорах скрипит и часто роняет на себя младшекурсников, которые носятся как угорелые, не разбирая ни дороги, ни тех, кто на ней находится. Веселенькая толпа малолетних придурков. Таких крыша не зовет и не хочет. У таких, как они – свои страхи и свое горе. Для крыши такие непригодны – они светлые и сопливые, они доверяют едва ли не всем, кто потреплет их по волосам, и подотрет курносое лицо. В них нет трещины, разлома, дыры под горлом, в которую с сипом входит воздух и реальность. Но никто не берется утверждать, что года через три-четыре крыша не позовет и их. Над тобой и мной четыре этажа благовоспитанности и вежливости. Некоторое количество аудиторий и спален, подсобных помещений и туалетов с душем. Над тобой и мной крыша. Выщербленная, голая, огороженная по периметру решеткой. Над тобой и мной есть большой амбарный замок, закрывающий дверь в конце небольшой лестницы наверх, закрывающей крышу. Говорят, что те, кто уже не раз бывал на крыше, просто шепчут замку впустить их, и тот открывается, как скала в пещеру Али-бабы, полную несметных сокровищ. Но таким, как ты и я, тем, кто первый раз лунатично смотрит в потолок, нужен ключ. Ключ хранится у завхоза. Завхоз хранится в хроническом запое. Запой сохраняется вечно. Добыть ключ тебе и мне легко. Смехотворно легко. Он просто висит на стене в закутке, который гордо зовется кабинетом. Кабинет завален хламом, в котором где-то погребен пропитый в дым завхоз, и поэтому, ты даже не дергаешься, когда по неосторожности резко хватаешь ключ со стены и сваливаешь на пол груду металлолома, наград кому-то и за что-то. Ты знаешь, что пьяный старик даже не дернется с места, плавая в алкоголическом тумане. Ему абсолютно плевать. Кто-то говорит, что отдать душу крыше легко, что оставить там себя даже лучше, чем продолжать влачить свое существование на этих четырех этажах тошнотворности. Но ты никогда не веришь никому на слово, себе дороже. Ты должен проверить это сам. Но почему, почему твое и мое сердце так дико колотится, стоит посмотреть на замок, на этот огромный и тяжелый замок в петлях. Рука не двигается, да? Веришь ты, не веришь, но страшно, верно? Самый важный твой и мой инстинкт – самосохранение. Выходит, безрассудства на нас двоих не хватает. Что ж, ты стой здесь, а я пойду. Рука моя, не твоя, бездумно тянется к замку, проворачивая с тихим скрипом ключ, и едва успевает перехватить распахнувшийся замок. Страшно? Безумно. Сердце колотится у нас обоих у самой дыры под горлом, грозясь вывалиться через нее и грустно повиснуть на артериях. Но крыша зовет, умоляет, приманивает. И я решаюсь. Смотри на меня, смотри за мной, я не хочу пропасть. Пока. Говорят, на крышу не приходят умирать. Когда умирают, приходят именно на крышу. Дверь открывается наружу. Ее швыряет о стену ветром, вышибающем слезу. Здесь ветрено. Представляешь, здесь есть ветер, здесь есть солнце, здесь есть воздух и… человек. Ходит слушок, что ты никогда не нарвешься на еще кого-нибудь, если выйдешь на крышу. Говорят, там ты один, наедине с собой и своим чем-то, что заставило тебя вообще взять ключ, а не пожаловаться медсестре на навязчивую идею и нажраться успокоительного. Ты один, ты с собой и тебе офигенно, но правила же отчего-то существуют. Мы с тобой едва не нарушили второе – едва не заорали от неожиданности, почти наступив на тело, лежащее почти у самой двери. Тело зашевелилось, мутно глянуло на нас прозрачными глазами и мирно ушуршало на четвереньках, перевернувшись как животное, в угол решетки. Мудрый житель крыши последовал первому правилу и дал мне войти. А теперь прости, ты решил остаться внутри, а я вынужден закрыть дверь. Мы еще увидимся. Еще не время.