За пределами сознания

      Два соединенных между собой помещения были до отказа заполнены людьми. Вокруг посетителей в быстром танце кружили официанты; их жилеты мелькали то в конце одного зала, то в конце другого, и вряд ли кто-то из пришедших мог бы с уверенностью сказать, сколько здесь оных, — а тех на самом деле всего на всего было двое. Что же до их неимоверного усердия и безграничной вежливости, то здесь всё дело было в чрезмерном уважение и любви, которое эти молодые люди испытывали по отношению к своему работодателю — месье Воркушин — как и положено французам, при произношение делая ударение на последний слог. ...Что ещё можно было бы сказать об этих юношах, кроме того, что они, конечно же, уже давно и без памяти были влюблены в своего наставника и очень экстравагантного любовника, имеющего привычкой зажимать то одного, то другого в самых не подходящих для этого местах? В целом, ничего. В жизни нашего главного героя они не играли особой роли — это были просто приятные ребята, как часто любил отзываться о них сам хозяин этого вечера.       Последний же в эту самую минуту занимал позицию экскурсовода, и с огромной долей любезности пытался объяснить мало что понимающим богатеям, что, собственно говоря, он хотел донести до общественности через эти полотна. Те усердно кивали, задавали чрезвычайно банальные вопросы, на которые месье Воркушин отвечал со всей собранной в кулак любезностью, мысленно покрывая окружающих трёхэтажными русскими матами.       Но, к счастью, вечер познания творчества современного художника месье Воркушина подошёл к концу. И единственными, кто безмерно был этому рад, было всего-ничего — четверо человек. Остальные же находили атмосферу новой и располагающей и, наверняка бы, с удовольствием согласились провести здесь ещё пару-тройку часов. Одни — были поражены талантом и реакционными идеями, что воплощались в картинах Воркушина, другие — тем, что высоко благочестивые критики пребывали в таком диком восторге, и наперебой договаривались о покупке и будущей доставке приглянувшихся полотен молодого творца.       Около десяти часов основная масса приглашённых гостей была благополучно выпровожена за пределы маленького, по меркам Парижа, выставочного зала. Оставшимся же Марсель и Ален, те самые угодливые юноши, о которых говорилось ранее, с особым рвением и приторной вежливостью подавали толпящимся у выхода посетителям их пальто, шубы и куртки, и по возможности помогали одеться. Хозяин вечера находился тоже неподалёку. Он по-прежнему беседовал с неравнодушными покупателями и прочими благостными меценатами. Но, наконец, и те разошлись, в последний раз перед уходом доброжелательно пожав руку молодому таланту.       В зале, как того пожелал хозяин галереи, погасили основной свет, заменив электрическое освещение только что внесёнными четырьмя зажжёнными свечами. Марсель и Ален занялись уборкой остатков скромного пиршества. Но их ходьба была настолько незаметна, что вполне себе можно было вообразить, что в комнате ты находишься один. Именно этим чувством внешнего уединения и воспользовался главный герой. В который раз за этот вечер пройдясь вдоль вывешенных картин, художник устало улыбнулся и, ненадолго остановившись у последней, покачивающимся шагом направился в сторону фортепиано.       Инструмент заиграл, мелодия отточенными движениями стала выходить из-под пальцев, летавших над пропастью клавиш; вальяжная, ласкающая слух музыка начала заполнять собою залы. Своей лиричностью она напоминала красное полусладкое вино, такое, какое в ночной полутьме любил пить сам месье Воркушин. Сама же мелодия походила на связующее звено — она соединяла музицирующего и инструмент, она сливалась с залами и подсобками, и на мгновение даже со всем остальным миром в одно единое целое, — казалось, это было совокупление материального и не имеющего материи. Но сторонний наблюдатель в одно мгновение разрушил эту тонкую связь.       — А я думал, ты у нас теперь художник и «бесполезное пианино» тебе больше не интересно, — раздалось прямо над самым ухом; так тихо, будто этим шепотом только что уличили пойманного воришку, но не желают ничем его выдать, лишь обозначают знание этого поступка.       По телу прошёлся холодок; нервно дёрнулся кадык, пальцы замерли над черно-белой клавиатурой. Музыка смолкла; воцарилась абсолютная тишина — настолько громкая, что единственным, что можно было слышать — было биение собственного сердца и дыхание нежданного гостя.       — Я тебя напугал?       — Да, отчасти. …Откуда ты?..       — Я прилетел сегодня днём. Ты был так занят, что я не решился напомнить тебе о себе. …А знаешь… — пришедший обогнул своего собеседника и, жестом попросив подвинуться, уселся рядом с тем на белую банкетку. — Я наблюдал за тобой. Я стоял вон в том углу, — и пальцем левой руки гость указал на небольшую нишу в стене. — Я стоял и смотрел на тебя, а ты ходил, суетился и не замечал меня, — пришедший улыбнулся. — А ты изменился, Марк. …Несколько лет назад ты бы обязательно сказал мне что-то вроде «Я был занят. Прости. Почему ты ко мне не подошёл?», а сейчас молчишь. Неужели ты и в правду так сильно повзрослел, как мне о том рассказывали?.. Х-м, даже смешно, — и чужие пальцы, заняв нужное положение на клавиатуре, начали наигрывать до боли знакомую «Прелюдию №5» Бетховена. Но через полминуты все смолкло, пальцы гостя покинули инструмент и тут же впились в густые, курчавые волосы таланта. Вернулся шёпот: — Я так скучал. Ты просто не представляешь, как, — и, пригнув голову собеседника к груди, пришедший начал внюхиваться в светлые спутанные завитки.       — Почему ты молчишь? Марк, ответь, — теперь уже руки странного гостя находились на лице молодого человека и пытались повернуть чужую голову к себе. — Ты не рад меня видеть?.. Любимый…       Марк тут же резко встал.       — Нет! — взорвался тот. — Любимых не бросают! Не заставляют ждать! — пройдясь вдоль написанных холстов. — И не обменивают на бесполезную репутацию! — заключил художник, и его преисполненный злобы взгляд впился в пришедшего.       — Ах, это, — покачав головой, с горечью произнёс посетитель, пытаясь умастить её на сцепленных руках. — А я всё же думал, что ты изменился. Я думал, что ты начал меня понимать. Но, кажется, всё…       — Monsieur Vorcuchine, nous avons fini... Bon soir. Pardonnez-moi d'avoir nui. …Monsieur, on peut aller? — произнёс появившийся в проёме Марсель. (Месье Воркушин, мы закончили... Добрый вечер. Простите, что помешал. ...Месье, мы можем идти?)       — Oui. (Да.)       И официант, не ожидавший застать в зале никого, кроме самого хозяина, тут же поспешил удалиться.       После того, как они опять остались вдвоём, гость поднялся с банкетки и вплотную подошёл к Марку. Простояв так с минуту, он обнял понуро опустившего чело творца и, оказавшись губами около внимательного уха, спросил: — Ты разрешишь мне остаться у тебя сегодня на ночь?       Не разрешить или не позволить этому беспринципному знакомому Марк ничего не мог. Во-первых, потому, что сама квартира, в которой он проживал уже более трёх лет, была куплена не на его деньги, а во-вторых, он и сам не хотел отпускать столь долгожданного посетителя, хотя ни в коем случае не собирался это обозначать. Говорить напрямую было не в его привычках, это было прерогатива второго, — хотя в действительности, они уже далеко не раз пренебрегали этой негласной теоремой. Обоим казалось, нарушь один из них это правило, и мир падёт прахом, но это были лишь сугубо человеческие предрассудки, эмоциональный фон, который в одной ситуации позволяет сознанию ощущать прилив энергии, в другой — её угнетающий спад.       — Марк, — шёпот раздался вновь.       — Что ты хочешь от меня услышать?.. Что я рад, что я безмерно рад тебя видеть? Что я тебя всё ещё люблю?.. Не-ет, я тебе этого не скажу. Я тебя ненавижу, — стиснув челюсти, проскрежетал тот. — Я тебя ненавижу, сволочь! — И свободная от объятий рука сильным ударом обрушилась на спину шептавшего.       — Я знаю, я знаю. Я тебя тоже ненавижу. Именно поэтому я здесь. Ведь именно так поступают, когда ненавидят?       — Лицемер!       — О-о, — протянул пришедший, — ещё какой, — и, сняв с вешалки одиноко висящий плащ, помог вырвавшемуся из объятий художнику облачиться в плотное чёрное одеяние.