Призраки прошлого

Небо полно набухшими низкими тучами. Хилые солнечные лучики, с трудом пробивающиеся сквозь плотную завесу, совсем не греют, скорее, повергают в еще большее уныние. Стылый сырой ветер пробирается под одежду, трогает ледяными пальцами, жмется к коже, забирая тепло. Саске, когда никто не видит, плотнее кутается в вязаный шарф и дышит на озябшие скрюченные пальцы. Ему совсем не нравятся зима и холод. Зимой Коноха походит на облезлого воробья: такая же угрюмая и некрасивая. Голые стволы деревьев, изъеденная временем кора, серые, осклизлые ветви… Как-то даже глупо: Коноха, и без листвы. Саске тихонько фыркает, словно рассерженный кот, которого дергают за хвост, сдерживается, чтобы не ударить лапой. Поместье встречает его темными окнами, холодом и пылью. Саске осторожно ставит хрустящий пакет с продуктами на ступенях, снимает обувь и бредет раздвигать сёдзи, оставляя следы на деревянном настиле. Саске бы, наверное, остался обутым, но даже мысль о том, что бы пройтись по домашним полам в уличной обуви, вызывает у него раздражение. Поместье — дом, взялся — живи. Сёдзи отъезжают в сторону с тихим глухим стуком, пропуская внутрь скупой зимний свет и воздух. Лучше стылая, пробирающая до костей сырость, чем затхлый, словно в склепе, запах. Ветер играет с шуршащими занавесками, будто стряхивает с тонкой полупрозрачной ткани пыль. Во внутреннем дворике громко и ритмично стучит соцу, бьет о камень, и это звук, привычный с детства, наполняет Саске зыбким умиротворением. Оно растекается внутри вязким киселем, обволакивает. Саске хочется опуститься на грязные циновки, закрыть глаза и свернуться клубком, обхватывая колени. По спине будет тянуть зимней сыростью, и он с трудом поднимется с пола, спустя пару часов. Или не встанет вовсе. Только Саске слишком силен, чтобы быть таким слабым. Он морщится, разглядывая ступни одну за другой, недовольно цыкает, касаясь зубов кончиком языка. От крыльца до самых комнат за ним тянется цепочка следов, а кожа — серая от пыли, словно щербатый камень. Саске снова дышит на покрасневшие пальцы, прижимаясь плечом к дверному проему. В поместье — дома — ему хорошо: царит тишина, разбивавшаяся на куски только мерным стуком соцу. Саске привык к тишине. Он заставляет себя оторваться от дверной коробки и заняться уборкой: вымести и вымыть полы, хотя бы в жилой части. Это всего три комнаты: кухня, ванная и его спальня. Энгаву Саске тоже моет, потому что не хочет таскать по дому грязь. А еще, цепочка следов на дощатом настиле заставляет его холодеть и закусывать губу всякий раз, когда он натыкается на нее взглядом: Саске все время кажется, что это не его следы, а отца или Итачи. Впрочем, ни один Учиха не стал бы марать босые ступни о пыльный настил энгавы. Да и мать не позволила бы придти поместью в такое запустение. Саске остервенело трет доски влажной тряпкой; руки немеют от холодной воды и ветра, пальцев на ногах он больше не чувствует. Кисти сначала краснеют, потом на коже проступают белые прожилки, словно на розовом мраморе. Саске несколько раз меняет воду, пока не остается доволен чистотой. Он задвигает сёдзи, зажигает на кухне тусклый свет и начинает готовить. Ужин у него нехитрый: рис и сашими. Саске рубит рыбу на мелкие кусочки, ненадолго опускает в уксус, смешанный с водой, готовит в отдельной миске соевый соус с васаби. От кастрюльки с рисом идет пар, и Саске хочется погреть озябшие ладони о раскаленный металл. Только какой же он будет шиноби с обожженными руками? Ни печатей сложить, ни тайдзютсу использовать. Саске очень сомневается, что Сакура его вылечит. Дураки, как она считает, должны нести ответственность за свои поступки. И Саске в кои-то веки с ней согласен. За окном становится совсем темно. Густой непроглядный мрак ложится ровно: нигде в квартале Учиха не горят фонари, не светятся окна, кроме одного; островок света в стылом царстве тьмы. Саске накрывает на стол и неторопливо ужинает: ловко подхватывает палочками рис, окунает кисловатые кусочки рыбы в соус, размеренно жует, даже не ощущая вкуса еды. Тянет время. Перед ним стоит токкури с рисовой водкой и две непрозрачные гуиноми, но Саске не спешит разливать саке. Окончив ужин, он аккуратно моет посуду, про себя считая размеренные удары соцу. Вода с тихим журчанием исчезает в сливе, смывая пену с тарелки, кружится малюсеньким водоворотом. Саске поджимает пальцы на ногах, трет ступней о ступню. Холодно и зябко. Дольше откладывать момент, кажется, некуда, тогда Саске закручивает кран, промокает ладони полотенцем и выходит во внутренний двор, захватив с собой пузатую токкури, гуиноми и маленькое полотенце. Энгава темна и пуста. Саске садится на подмерзшие скрипучие доски и подбирает ноги под себя. Даже в самую безлунную непроглядную ночь его умений хватит, чтобы налить в гуиноми саке, не расплескав ни капли. Саске довольно улыбается и наполняет вторую, осторожно опуская ее на дощатое покрытие. Он думает о том, что любит каждый закоулок поместья, каждую рассохшуюся половицу, но особенно любит энгаву. Даже зимой, когда стужа пробирает до костей, Саске не согласен проводить вечера в доме. В помещении он один, а на обдуваемой ветром веранде его обступают призраки. Ему чудится, что рядом сидит Итачи и рассеянно треплет длинную прядку. Саске не видит его лица, не чувствует запах, но слышит легкое мерное дыхание. За спиной тихонько поскрипывают доски — отец идет мимо, невесомо касаясь встрепанных волос. Ему кажется, что в доме он слышит голос матери, которая негромко зовет его внутрь, но Саске знает, стоит подняться — видение рассеется. Потому и сидит в темноте, крепко сжимая пальцами край керамической гуиноми. Саске не помнит лица Итачи: время затерло его, оставив вместо изящных — изящных ли? — черт, белое пятно. Иногда Саске пытается вообразить нос, глаза, подбородок и губы брата, но получается что-то совсем несуразное. Неродное. Чужое. Чуждое. Не было у Итачи таких длинных ресниц и полных девчачьих губ. Брат был настоящим Учиха: сильным, стойким, крепким — не сломить. Саске стремился к нему, рос, догонял… Поэтому Итачи был идеалом, эталоном — целым миром для одного. Был и остается. Но, главное, что он рядом с Саске, сидит себе на ступеньках и, вроде, доволен, наматывает на палец длинную челку. Родителей Саске не помнит совсем: остались в памяти силуэтами, потому, наверное, отец всегда исчезает, стоит Саске обернуться, а мать постоянно в доме. — Был на миссии, брат, — хрипло начинает Саске, — целый месяц, даже больше. Пятая услала в Страну Воды. Там ничего не видно из-за тумана. Поднимается от воды сплошной мутной стеной, не разглядишь дальше метра ничего. Всюду огромные осклизлые валуны, покрытые серым налетом. Чахлые растения хочется вырвать с корнем, чтобы не мучить их дольше. А люди… Брат, видел бы ты их. Похожи на осклизлых утопленников: синюшные, бледные, ходят, обернувшись в рванину, — Саске заходится кашлем и обмакивает губы в саке. — Напарник твой еще ничего был. Итачи внимательно слушает, кивает и, кажется, одобрительно хмыкает, пока Саске рассказывает о прошедшем месяце, прихлебывая саке. Саске рассказывает увлеченно, даже отставляет в сторону гуиноми и помогает себе рукой. Он на несколько минут чувствует себя младшим братом, который делится со старшим новостями и открытиями. Саске окунается в это ощущение, позволяет себе нырнуть в стылую синь ночи с головой. — Гостиница способна ввергнуть в ужас любого: тараканы в мой палец длиной, — Саске протягивает Итачи кисть, чтобы наглядно продемонстрировать масштабы катастрофы. — А обслуга настолько боится шиноби, что не показывается в номере, пока не притащишь силком. Саске вновь наполняет свою гуиноми, делает приличный глоток и понимает, что больше не чувствует холода. Теперь Итачи совсем рядом — можно невольно коснуться рукавом юкаты — и Саске застывает, боясь шевелиться. Размытое пятно, белеющее вместо черт Итачи, заставляет Саске сморщиться, словно от сильной боли. Поэтому он жмурится и продолжает шепотом: — Мне всего-то нужно было выяснить, кто продает информацию о Конохе. Найти перебежчика оказалось легко, но это была только верхушка айсберга. Если бы со мной был Наруто, — Саске позволяет себе ехидно ухмыльнуться, — мы бы провалили это задание. Этот болван с воплями бросился бы в драку, но я выждал, проследил и оказался прав в своих предположениях. Как и Хокаге, впрочем, — он хмурится, будто признание правоты Пятой вызывает у него отвращение. — Пришлось провести в этой дыре почти месяц, пока я дошел до середины. Ты же помнишь, брат, как я не люблю интриги? Саске позволяет себе чуть приоткрыть глаза, смотрит на Итачи сквозь темные иглы ресниц и решается: — Я так скучал по дому, брат. По тебе, Итачи. Он молчит с минуту, вслушиваясь в ровный стук соцу, и признается хриплым шепотом: — Я не могу спать. Снится резня в поместье, снятся все те, кого я убил по приказу, снишься ты, брат. И как бы я не хотел вспомнить твое лицо — не получается. Итачи клонит голову, позволяя длинной челке спадать на глаза, тянет к Саске полупрозрачную руку. От него, наверное, веет стужей, но Саске так долго пробыл на морозе, что не ощущает разницы температур. Он сам стал холодом, стылой зимней ночью. Он слишком долго был среди мертвых, чтобы чувствовать себя живым. Зато он почти чувствует, как Итачи легонько касается его щеки, очерчивает линию скулы, теребит мочку уха, гладит шею. Саске не смеет шевелиться, позволяя Итачи скользнуть в вырез юкаты. Он почти ощущает дыхание на коже, холод касается плеч, сползает на грудь и живот, течет по спине. Саске знает — Итачи. Это он осторожно трогает спину, разминает усталые мышцы, прокладывает дорожку поцелуев по позвоночнику. Итачи скользит твердыми, чуть шершавыми ладонями по животу, забирается под пояс юкаты, осторожно сжимает ледяными пальцами член. Он медленно двигает кулаком, размазывает смазку, оттягивает кожицу с головки, нажимая на уздечку кончиком большого пальца. Итачи знает, Саске уверен, как нужно. Итачи всегда знает, как будет лучше для Саске. Саске стонет, закусывает губу, но держится из последних сил, стараясь не шевелиться, не подаваться бедрами навстречу. По венам, с трудом проталкиваясь, ползет ледяное крошево, но оно жжет ни чуть не слабее, чем огонь. В груди хрустко, словно с каждым ударом трещит ледяная корка, бьется сердце. — Итачи-и, — выдыхает Саске, хватая ртом морозный воздух. — Где бы ты ни был, я всегда буду рядом, — шепчет ему Итачи, касаясь шероховатыми губами уха, пощипывая самый кончик. — Я люблю тебя, Саске. Его почти выворачивает наизнанку, Итачи крепко хватает за внутренности, перекручивает кишки, сжимает желудок. Низ живота опаляет жаром, наледь идет трещинами — Саске содрогается в болезненном спазме, выплескиваясь в руку белесыми струями. Когда Саске открывает глаза Итачи, как обычно, нет рядом. Саске вытирает ладонь полотенцем, накидывает на голые плечи юкату, поправляет пояс. Он поднимается с холодных досок, морщится от боли в спине, подбирает почти полный токкури, гуиноми и бредет в дом. Дыхание облачком пара срывается с губ. По телу разливается приятная слабость, хочется упасть прямо на ступеньках и уснуть. Саске знает: сегодня он не увидит снов. Поместье — якорь, оно цепко держит прошлое, давая Саске шанс на почти нормальное настоящее. А еще, он уверен, что видеть призраков — ненормально, но он уж точно не самый ненормальный Учиха в истории этой деревни. И, как обычно, Саске не помнит, когда успел опустошить вторую чашку, хотя совершенно точно наполнял ее до краев. ~~~~~~ энгава - открытая веранда токкури - керамические или фарфоровые бутылки, из которых пьют саке гуиноми - небольшие чашечки, из которых пьют саке