Призраки

Ночь - синоним безопасности. В ночь - тихое, святое время - все вокруг засыпают, отдаваясь всецело своему нутру. В ночной темноте никто не проломит стены, никто не сумеет напасть, и даже гулких шагов не слышно снаружи. Опасности нет. И страха нет. Я один, верно, ненавидел бы ночь всей душой, если бы не видел расслабленных в вечер девчонок, не видел бы в последние минуты перед отбоем сонные лица ребят моего корпуса. Если бы не знал, что хоть они засыпают крепким сном без сновидений. Мне самому бы так хотелось. Я вижу его по ночам. В мирном сопении общей комнаты он выглядит ножом в гусином пуху - с разбитой напрочь головой, со следами огромных резцов, разделяющими туловище. Переломаны его руки и ноги, он в собственной пахучей крови с головы до ног, его внутренности угадываются в рваной дыре в низу живота. И форма. Совсем новая. Чернеющие в темноте розы глядят с короткой форменной куртки. Мутные, мертвые глаза глядят прямо на меня. Куда бы я ни лег, с кем бы ни поменялся, он находит меня. Мутные. Карие. Медово-карие. Я помню. Помню, я все прекрасно помню, я ничего не забыл! Пожалуйста... Пожалуйста, прошу, не надо больше. Он смотрит на меня. Смотрит на меня из черноты дверного проема. И там, за ним, держу пари, еще глаза. Еще пять пар мертвецки мутных глаз. Рихард. Ник, Альфонс, Марк, Иджит, Астрид... Не смотри. Я не хотел. Не хотел потерять вас всех разом, не хотел видеть маму в истерике, всех вас любивших - потерянными, ваши осиротевшие вещи, ваши общие цветы на веранде, умирающие и забытые... Я не хотел один остаться живым. Я не забыл ничего. Но он напоминает мне каждую ночь. Я стискиваю зубы, зажмуриваю до звезд глаза, чтоб не плакать от стыда и страха, но не могу от него избавиться - он меня зовет. Зовет меня по имени - тогда-то гранитный ком в горле и не дает мне вдохнуть совсем. Мой старший брат зовет меня по имени. Сквозь годы дневной тишины. Его голос - совсем как тогда, и это невыносимо горько и страшно. Мягкий, живой, органичный, как древесный сок, бегущий по лубяным жилам - он хриплый, глухой, безжизненный теперь. "Линас..." Я любил тебя больше жизни. Всегда. Сколько жил, сколько помню себя самого, я смотрел на тебя с обожанием, с раздражающим, верно, щенячьим восторгом. Я прекрасно понимал всегда, что хуже тебя в разы, что никто за всю мою жизнь не будет нуждаться во мне и от части так сильно, как нуждаются в тебе. Как нуждаюсь в тебе я. Он движется ко мне каждую ночь. Медленно, хрипя, скрежеща, хлюпая нарушенной гармонией тела. Ужаснее всего то, что за бушующим морем страха каждый раз ворочается смутное желание с ним остаться. Желание позволить ему достичь той цели, к которой он идет по ночам раз за разом - от двери до моей постели. Оно-то и приводит меня вплотную к холодному влажному ужасу. Я ненавижу свои глаза. Мое зрение отвратительно: я и шагу не могу ступить без очков. И только Рихард мне виден ярким и отчетливым в плывущей темноте. И я всегда их ненавидел. Меня всегда от тебя отдаляла огромная пропасть. Целая пропасть моих недостатков. Больные глаза, болезненно белая кожа, слабые мышцы и тонкие кости, страхи, нелюдимость, невозможность хоть чем-то привлечь к себе людей, которые нравятся мне безумно. Все вещи, которые никогда не дадут мне стать тобой. "Линас..." Громче. Ближе. Никто со мной возиться не обязан. А ты по знакомил меня с ними. Со своими собственными друзьям, вниманием которых предстояло делиться. Со мной. Мир сверстников перестал быть интересным мгновенно. Я только тогда чувствовал себя на своем месте, когда смотрел на вас шестерых. "Малолеток в компании старших не берут" - правило, которого держались и они, пока ко мне не привыкли. Рай на земле длился долго. За это "долго" я научился от Ника стихам, от Альфонса - хитростям боя один на один, от Марка - как выразить целый мир одними только струнами, от Иджит - как не разрушить хрупкий мир вокруг себя. От Астрид мне досталась бесплотная надежда однажды быть ею по-настоящему замеченным. И не болели синяки, и солнце не жгло, и услышанные извне мечты казались моими собственными. И я верил, что, как вырасту, направлюсь в армию, как брат. Как все они. Его дыхание тяжелое и хриплое. Прямо над моим ухом. Я поднимал бы на уши весь корпус каждую ночь, если бы не знал наверняка, что поступи я так, и брат вмиг перестанет быть таким медлительным. Я слышу, как капает на пол кровь, слюна, желчь, как густые капли гулко ударяются о деревянный пол в долгих перерывах между вдохом и выдохом. Я здесь только для того, чтобы умереть, пойми же! Я лег бы невыносимым грузом на плечи наших с тобой родителей, я усугубил бы их уныние и взрастил бы в них свое собственное. Я люблю их тоже. Их сын станет "заступником Человечества" - еще один. От меня требуется только присутствие. "В каждом бою погибает примерно треть всего состава. Это неизбежная жертва, которая, тем не менее, прокладывает для прочих путь к победе". Близко. Я чую тошнотный запах еще резче: гниль, желчь и рвота. "Гиганты не имеют пищеварительной системы. Своих жертв они исторгают из своего организма тем же путем, каким они туда попали". Я вижу. В смутном свете я вижу все: красно-бурые петли кишок, жир, мышцы и кожа по кромке загнивших ран, серо-розовый мозг из-под пробитого черепа, иссохшие пузыри у его рта и носа, куски переломанных ребер внутри огромного укуса. И глаза. Глаза... "Линас..." Светает. Серые стены - по-утреннему голубоватые. "Подъем!" Брат исчезает, как сон, с криком инструктора. Тогда же стены вокруг едва заметно желтеют - солнце встает. Я дрожу, все еще мертвой хваткой цепляясь за одеяло белыми пальцами. Барак оживает, а я не в состоянии и пальцем пошевелить. Так продолжается долго - пока подавляющее большинство не покинет помещение. Я не могу заставить себя встать на ноги: я уверен, что непременно поскользнусь в скисшей крови, как только попытаюсь это сделать. Снова. На мне задерживается чей-то косой взгляд. Нужно идти. Если вдруг покажусь кому-то серьезно больным, в конечном итоге придется отправиться домой. Комната вокруг вращается, как карусель. Пол ледяной и ноги не держат. Но нужно идти. Умывальники - снаружи. Ночь выдалась холодной. Солнце снаружи нещадно слепит больные глаза, а ступни морозит иней на свежей траве. Карусель вдруг рывком ускоряется: я, верно, делаю кривой полукруг прежде чем упасть. Меня ловит за торс что-то высокое, горячее, дрожащее от утреннего холода. - Ты в порядке? - дрожит сверху взволнованный голос. Великан Гельберг. Высокий и худой, которого все доводит до слез. Он держит меня, пока я наконец твердо не встану на ноги. Он едва заметно дергается, будто очень хочет сказать что-то еще, но молчит. - Да, - обернуться на него - забылось и не хочется, - Конечно. Я ухожу босиком по скользкой траве и грязи, а Гельберг, наверное, провожает меня растерянным взглядом еще некоторое время. Едва не засыпая в очереди к умывальнику, я почему-то думаю о том, какие призраки к нему приходят по ночам.