Молчание

Его чувства к Амайе терзали его, сжигая невыносимым жаром тысяч солнц изнутри, и одно лишь то, что он безукоризненно держал себя в руках, делало ему честь. Он любил Амайю сколько её помнил, и его любовь вросла в него, впиваясь в сердце корнями несбыточности и неизбывности. Сначала — восемь лет назад, подумать только! — он всеми силами старался ей понравиться. Не напролом: Амайя ненавидела подхалимов, — просто быть рядом для него было достаточно, а её улыбка в ответ на какую-нибудь его шутку была высшей наградой. После долгого дня вместе он забывал, как дышать: видеть её, чувствовать жар её кожи, и не иметь возможности даже коснуться — вот что было невыносимым. Но одна только возможность быть рядом с любимой женщиной, каждый день видеть её лицо и читать её жесты, иногда обращённые только к нему — всё это окупало с лихвой любые его страдания. Для него всё было просто и больно, как укус змеи: он — подчинённый, она — командир, который относился к нему лишь с немного бо́льшей теплотой, чем к другим, и Грэн никогда бы не поставил её ни в неловкое положение, ни перед каким-либо выбором. В конце концов, Грэн знал, что половина рекрутов из года в год была в неё влюблена; он просто был одним из них. Их чувства разбивались о военный быт и жёсткие приказы; его чувства прорастали, укрепляясь корнями где-то в животе. А его раздирало изнутри когтями, полосуя грудь и низ живота, а сны ему снились такие, что он, кажется, краснел после пробуждения и даже злился на себя за то, как он видит в них генерала. И ледяные кристаллы безнадёжности и прочности этой любви росли и множились в Грэне. Год сменял год, линия фронта то медленно и неуверенно отодвигалась к городам, то, подобно морской волне, накатывала на подножье гор, сметая всё на своём пути, а Грэн всё так же любил Амайю, замечая каждый новый шрам на её коже и зная, что и в этот раз его не было рядом для того, чтобы хотя бы закрыть командира постоянно его подводящим, бесполезным телом. Постепенно он привык к этой боли, научился с ней жить, пить, есть и спать, притерпелся к ней, понял, как эффективнее скрывать то, как бешено у него бьётся сердце в присутствии Амайи. Он заковал свои чувства в корсет из внешнего спокойствия, потому что не был готов ни к болезненному отказу, ни к солдатским насмешкам над его генералом, но эти чувства пылали так же жарко, как и семь лет назад, причиняя привычную, но от этого не менее мучительную боль. — Я люблю тебя, — одними губами произнёс он, когда они в очередной раз засиделись допоздна, разбирая ошибки прошлой битвы, и Амайя склонилась над картой, не видя его лица. И необратимость этих слов легла на его плечи, невероятным образом облегчив мятущуюся душу. Боль отползла, ошарашенная его смелостью. Дни бежали за днями; Грэн видел Амайю в войне и мире, но не переставал любить её, любить так сильно, что от этого становилось почти физически больно. Это было похоже на помешательство, манию, помрачение рассудка, и временами ему становилось страшно от того, насколько сильно он любит своего командира, но любовь эту не брали ни жестокий военный быт, простой и неприглядный, отвратительный любой романтике, ни суровое время битв. Грэн знал, что он в сравнении с ней лишь жалкая ощипанная курица, которой чудом удалось погреться в тепле феникса, и никогда не пытался занять место ближе, чем было дозволено. Он был счастлив просто знать, что она находится совсем рядом с ним и доверяет ему, наслаждался дружескими прикосновениями и долгими беседами и не хотел ничего для неё усложнять. Иногда он пытался себе представить, что было бы, если бы он признался в своих чувствах ей, но быстро отбрасывал эту мысль: он не боялся насмешки, но боялся неловкости, и когда Грэн представлял, как постепенно между ними разверзается огромная пропасть отчуждения и Амайя выбирает нового переводчика, боль наваливалась с новой силой, прибавляя в весе десятки тысяч тонн. В конечном счёте, не стоило забываться: он рядом со своим командором именно потому, что он надёжный друг. Но в самых смелых своих мечтах он представлял её талию под его ладонями, её тонкие губы и дыхание совсем близко к его губам, и на лице сама расцветала улыбка, а пальцы складывались в «я…». Закончить жест он никогда не решался. — Я люблю тебя, — негромко говорил Грэн, когда знал, что Амайя этого не видит, и тяжесть его собственных чувств ненадолго переставала давить на плечи. Каждый день рядом с ней он словно заживо сгорал, — настолько невыносимой была боль, — но и отказаться от своей любви он не мог: не выдержал бы. В конце концов, эта слабость, истощая его, делала его сильнее. Но бесполезное сердце не желало наращивать мозоли, и его любовь раз за разом вскрывала грудную клетку и выламывала рёбра, как поток ревущей воды взламывает лёд по весне, оставляя Грэна задыхаться от переизбытка тщательно скрываемых чувств. Иногда ему казалось, что эта любовь в конце концов не вместится в грудь и разорвёт его на мелкие кусочки. Грэн говорил ей, что любит её, сотни и сотни раз, когда этого никто не видел и не слышал, и впервые в жизни считал её глухоту даром, потому что иначе он бы просто не вынес этой муки. Ночами ему казалось, что его рёбра трещат, распираемые изнутри чувствами — до того щемило в груди. То, что было занесено ветром как сорняк и должно было умереть под палящими лучами времени и войны, окрепло и разрослось, и иногда Грэну казалось, что весь он — сплошной сад имени Любви к Амайе, любви безнадёжной и верной, любви, умереть за которую — высшие честь и счастье. Он говорил ей, что любит её, когда они засиживались над планами, и темноволосая голова Амайи склонялась над картами, когда они разбивали лагерь или шли вдвоём в разведку, говорил ей сотни и сотни раз, и больше всего на свете желал, чтобы когда-нибудь она это узнала, желал — и страшился этого. Он произносил это так часто, что делал это почти бессознательно, а внутри всё ликовало и пело от невероятной свободы, которую эти слова дарили его чувствам. «Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, тебя одну, только тебя, я так хочу, чтобы ты меня тоже любила, чтобы хоть капля того жара, что опаляет меня, была и в тебе, я тебя люблю, люблю, люблю…» Это стало почти привычкой. Весна сменяла зиму, мир расцветал и увядал, как было ему и положено по кругу жизни — но оставалась такой же сильной любовь Грэна, словно её не касались ни смертоносные слёзы осени, ни безжизненное дыхание зимы. Он никогда бы не посмел докучать своими жалкими чувствами Амайе — великим нет дела до мучимых низменными страстями тех, кто копошится у их ног; их мысли заняты свершениями, которые прославят их в веках, а не влюблённостью одного-единственного командующего, который даже меча не носит. Как может вместиться в сердце, уже до краёв полное любовью ко всему человечеству, один-единственный человек? И Грэн к этому привык и смирился с этим. — Я люблю тебя, — привычно сказал он, глядя на Амайю, поправлявшую щиток на ноге — и, научившись избегать опасности быть замеченным другими, и думать забыл про предательские зеркала. Её доспехи сияли, словно ровная гладь воды. Он понял всё уже тогда, когда она заторможенно выпрямилась, осмысливая увиденное. Что?.. …Целое небо рухнуло на Грэна, разбиваясь тысячей осколков, а корни одного из деревьев за рёбрами болезненно стиснули сердце. Он рефлекторно шагнул назад, выставляя перед собой ладони в попытке то ли успокоить её, то ли защитить себя. Я… Он не знал, что «он». Амайя ждала, когда он всё объяснит, а Грэн никогда бы не солгал своему командиру и не унизил себя ни ложью, ни покаянием, какую бы цену ему ни пришлось заплатить. Поэтому он поднял голову и, глядя ей в лицо, громко и чётко сказал, зная, что она может читать по губам (звуки собственных слов придавали смелости и приятно грели что-то внутри — пусть и в последний раз): — Я люблю тебя. Я люблю тебя девять лет, с самой первой нашей встречи. Я знаю, что я твой подчинённый, и я ничего не жду, — «просто позволь мне быть рядом, пожалуйста», отчаянно думал он. — Я знаю, кто я, и никогда не поставлю тебя в неловкое положение. Слова, столько лет похороненные в груди, что-то разрушили в самой основе мироздания, и Грэн почти слышал, как мир вокруг звенит от напряжения и трещит по швам. «Я люблю тебя», эхом звучало в его пустой голове в такт биению сердца. Лёгкость между мукой и пиком наслаждения. Миг балансирования на кончике ножа — любое следующее движение его разрушит. Знаешь, кто ты?, растерянно переспросила генерал, и Грэн снова ответил — он не мог не отвечать. Не своему командиру. Не любимой женщине. Я твой подчинённый. Ты сильная, умная, отважная, а я совсем не воин, и вся моя жизнь — это не битвы, а бесконечные переговоры, торопливо ответил Грэн, боясь, что его перебьют. Я знаю, что я гораздо ниже тебя по званию, что я совсем не такой человек, каким мог бы быть, что мои чувства — это последнее, что нужно на фронте, и… Он зажмурил глаза и глубоко вздохнул, собираясь с духом. Сердце гулко и сильно билось где-то в горле, мешая дышать. …и я готов лично подобрать себе замену и уйти, если это тебе причиняет беспокойство. Но я тебя люблю. И Грэн бы ни при каких обстоятельствах не смягчил последнюю фразу. Его пальцы подрагивали, словно по ним пропустили ток в тысячи вольт. Вот и всё. Амайя после его речи закрыла глаза и молча стояла, отрешившись от всего мира, а Грэн глядел куда-то в сторону ущелья и думал о том, какой он идиот — своей неосмотрительностью всё разрушил. Что значит ежедневная ноющая боль от равнодушия любимой в сравнении с невозможностью каждый день видеть её лицо?.. Он впервые видел её растерянной; Амайя могла злиться, плакать, скорбеть, радоваться — но не теряться, не зная, что сказать, и застывая погружённым в себя изваянием. Амайя несколько раз приподняла ладонь, пытаясь заговорить, но потом просто покачала головой. Я не ожидала, наконец, призналась она и жестом попросила его пойти с ней. Пейзаж из красноватого кирпичника медленно поплыл, открывая их взглядам утёс. Ты мой голос, Грэн, и нет человека, которому я бы доверяла больше тебя. Грэн привычно задавил в своём сердце безумную надежду. И без того измученное сердце устало отчаянно цепляться за призрачные шансы на что-то, и он принимал свои чувства такими, какими они и были — ослепляющими, сжигающими, безнадёжными, потому что искать в глазах командира что-то, чего там никогда не было, оказывалось изо дня в день больнее, чем сгорать в собственных чувствах и задыхаться от того, как они пережимают лёгкие и не дают хватить воздуха. Ты умный, смелый, весёлый, и, не буду лгать, я никогда не думала о тебе как о мужчине, — Амайя смотрела на него прямо и открыто. Я знаю, ответил Грэн, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Но…, — её жесты замедлились: Амайя тщательно подбирала слова. Командующий почти испуганно вскинул глаза: у Амайи покраснели самые кончики ушей, выдавая её глубочайшее волнение, а пальцы мелко подрагивали; но она сжала их в кулак и быстро продолжила говорить: Я знаю тебя целую вечность, Грэн. Мы спали в одной палатке месяцами, ели один паёк на двоих в самые сложные времена и разговаривали о важном и сокровенном; ты видел меня в войне, мире и скорби, и мне не было стыдно от того, что в минуту отчаяния рядом со мной находился ты. И когда я думаю о своём будущем, я не представляю рядом с собой никого другого, кроме тебя — в любом качестве. Мне практически больно при мысли о том, что ты не будешь рядом. Грэн осторожно, как величайшую ценность, взял её ладонь в свою, ощутив и то, насколько загрубела она от меча и вожжей, и то, насколько нежные ладони у него, и ему казалось, что сейчас он умрёт от счастья. А когда её пальцы царапнули кожу его ладони, неуверенно гладя, и сжались чуть крепче, он и вовсе решил, что уже умер где-то на подъёме к каньону, и сейчас его душа отлетает в лучшие миры. Тебе я доверила свой голос и свой слух, теперь я доверяю тебе своё сердце. Они медленно шли на расстоянии в несколько шагов, держась за руки и старательно глядя по сторонам, а не друг на друга, но ладонь его генерала крепко сжимала его ладонь, и рёбра Грэна наконец-то перестали трещать от распирающих их чувств. Сейчас он был самым счастливым и смелым мужчиной на свете.