Глаза мои были закрыты.

Глаза мои были закрыты. Руками своими я ощущал тепло его тела, дотрагиваясь до бархатной, едва суховатой, кожи. Было жарко и душно. Почти не дышал – не мог, только нагибался ближе, прижимался ближе, касался губами мягких холодных щек, и на них оставался мой влажный след, твердой переносицы, спускался вниз от нее через упругий кончик носа, сжимаемый моими зубами, и несмело, как будто чего-то боялся, совсем легонько прижимался губами к его губам, что отдавались на моих сладковатым вкусом яблочного пирога с корицей. И все так же не открывал глаза. Я действительно боялся. Боялся, что его не станет. За окошком, наверное, уже вечерело, потому что темнота перед глазами не той, которая отдает белыми бликами и все равно заставляет щуриться, а была она приятной, теплой, уютной. Розовеющий свет заката глушили мамины занавески. Я слышал их трепыхание от залетающего сквозь щель в оконной раме ветра. Под нами прогибалась мягкая перина, больше подходящая на роль облака, и скрипела половица, на которую опиралась одна из четырех резных ножек. Я только подавался вперед, чтобы схватить его за талию и, потянув на себя, вдохнуть поглубже спертый воздух и ощутить у себя во рту вкус яблочного пирога, как тут же протяжным скрежетом отдавался лакированный паркет. Пахло жасмином. Сердце мое выпрыгивало из груди, и невыносимо тянуло внизу живота. Но я… Я не понимал, почему, но знал, твердо знал, что хочу этого. Не помнил, как это случилось, как он не послал меня ко всем чертям или не засунул дробовик в глотку с дальнейшим обещанием выстрелить, но мне почему-то было все равно. Сейчас главными оставались ладошки, переплетающие пальцы, губы, робко касающиеся друг друга, сдавленное дыхание, переходящее в хрип, что надрывал пересохшее горло. Хотелось кашлять. Но сильнее хотелось целовать его. Целовать без устали, без остановки, без передышки ни на одну секунду. И я, нависая сверху, прижимал его к перине-облаку то и дело вздымающимся животом; и с каждым вдохом я то и дело ощущал сердцебиение его, словно оно в полтора или даже два раза превышало мой собственный ритм. Глаза мои были закрыты. Руками я скользил по его животу, дрожащему под моими прикосновениями, пробираясь под рубашку. Обжигающе горячий, он надувался и сдувался прерывистыми вдохами и выдохами. Полоски проступающих ребер под прозрачной кожей, плоская грудина, ключицы. Стянул с него рубашку через горло, заставив выгнуть спину мне навстречу, и поцелуями принялся повторно изучать его тело, стараясь навсегда запомнить, чтобы никогда не упустить из памяти ни его запах, ни один изгиб хрупкого тела, ни дрожащий голос. Он пах весной. Такой весной, которая бывает на лугах ранним утром, когда, пробежав что есть мочи через все поле, можно замочить ноги скопившейся росой. Он пах свежестью предрассветного часа. Журчащим звоном плещущейся воды ручьем. Пах свободой и надеждой на то, что кончатся и вечные бомбардировки, и распри с церковью, и эта война, эта чертова война. Я хотел с упоением до одури дышать этим запахом, задыхаясь, словно ничего другого вокруг и не было вовсе. Как безумный, жить только им одним. Когда я губами коснулся его шеи и, не сумевши сдержать себя, прикусил кожу на ней зубами, он сильно, до хруста позвонков, выгнул спину и прижался животом ко мне, обжегши сквозь ткань рубашки. Я неслышно промычал, но голос внутри моей головы в это время быстро затараторил, срываясь на крик. Тогда уже стало ясно, что терпеть больше нельзя. Не могу. Меня опьянил его запах, звуки его дыхания и нелепая дрожь, и контролировать себя я уже не мог вовсе. Резкими движениями, кое-как расстегнув пуговицы на моей рубашке, я сдернул ее с характерным треском лопающихся ниток и, желая почувствовать нагим животом его сердцебиение, сел на кровати и плотно-плотно прижал его к себе, до хруста моих плеч и его ребер. Я скоро сломаю его. Нет, скорее съем. Чтобы почувствовать его целиком и без остатка. Чтобы он был моим и только моим. Навсегда. Вот только он, вздрогнув, уперся ладонями в мою грудь и попытался вырваться. – Не надо, – зашептал он. – Но я, кажется, люблю тебя… – хрипло ответил я. Вернее, даже не я, а кто-то внутри меня. Тот, кто, не думая, выкладывает всю правду. – Кажется? – с надменной усмешкой спросил он и, сжав ладони в кулак, короткими ногтями проскреб мою кожу. Я не открывал глаз. Я не знал, что ответить. Я, прижавшись сначала к его макушке, потом ко лбу, переносице и щекам, на ощупь нашел его губы. Он не сопротивлялся. Он улыбался. Он понимал, что из этой схватки он выйдет победителем. А я уже сдался в плен без возможности побега. Он сложил руки на мои плечи. Я – на его талию. Он подался вперед. Я повалил его на кровать. Он посмеивался надо мной, неслышно выдыхая порционный воздух. Я пытался утихомирить хор в моей голове. Наверное, совсем стемнело, потому что и розоватое свечение в темноте закрытых глаз перестало существовать. Теперь была только чернота с оттенками красного. Я скользил руками по его бокам, нарезая круги туда и обратно, а потом нащупал пуговицу на его шортах и сжал ее двумя пальцами, выгоняя из петли. Он вскоре остался передо мной совсем без одежды, словно лишившись последней защиты от меня. Наверное, засмущался и раскраснелся, но мне было не до этого. Я жадно впивался губами в его кожу и требовательно сжимал сильными ладонями бедра, раздвигая сопротивляющиеся ноги и устраиваясь между них. Снял с себя брюки все так же торопливо, как и рубашку. Я был напряжен до предела. Казалось, вот-вот разорвет меня изнутри кровяное давление. Но я медлил. Я не хотел, чтобы ему было больно. Я бы никогда не простил себя. Поэтому делал все медленно и осторожно, аккуратно, не торопясь, словно он был хрустальным, словно я бы разбил его, совершив одно лишнее или неосторожное движение. Глаза мои были закрыты, когда я оказался внутри него, когда я услышал первый настоящий стон, сорвавшийся с его опухших губ со вкусом яблочного пирога и корицы. Сладко и томно тянулись эти мгновения, я и вовсе перестал дышать, забыл, что такое воздух и для чего он нужен. Для меня отпала в нем необходимость: я дышал запахом предрассветного утра, запахом надежды, запахом свободы. Своим любимым запахом. Секунда за секундой сливались в минуты, минуты тянулись длинной чередой, тоже смешиваясь в что-то одно, границы которого невозможно было различить, поставить запятые или точку. Нет. Все не заканчивались мириады мурашек, поочередно покрывающие сплошь мое тело, не переставало сбивчиво колотиться сердце, а руки – дрожать. И вдруг пронзило одним электрическим ударом, словно я ухватился за оголенный провод, и тело обмякло, пораженное молниеносным шоком. В ушах загремело, а перед веками загорело ослепительно белым. Мне жутко захотелось увидеть его, его глаза, его улыбку, его морщинки над улыбающимися щеками. Я открыл глаза… Трепыхались мамины занавески, пропуская лучи предрассветного часа. Комната была пуста. Пахло моим одеколоном, звучало тишиной, нарушаемой одним лишь моим сердцебиением. Я вновь зажмурился, в надежде, что он вернется... но лишь белыми вспышками отдавало в темноте сомкнутых век. Я жду тебя, слышишь? В следующем сне.