Миг

      «Пожалуйста… Прошу тебя… Не уходи снова», — я молился так уже неизвестно сколько, стоя рядом с телом, окровавленным и изломанным, потом перед гробом, мрачным и совершенно безразличным к моим просьбам, и вот теперь перед свежей могилой. Но, несмотря на мои мольбы, ты как всегда безразличен ко мне и к моим просьбам; пустота, я здесь совершенно один. Конечно, так было не всегда, и за последнее время многое изменилось: ты стал внимательнее ко мне, стал интересоваться мной, а не просто трахать во всех позах и местах. Ты стал терпимее, стал чаще радовать меня словами, жестами, действиями в целом. В преддверии своей скорой смерти ты так изменился, или, наконец, признал свои чувства ко мне? Я надеюсь на второе.       Полы длинного чёрного плаща запачканы землёй, по лицу стекают капли дождя вместе со слезами, что льёт и льёт уже третий день кряду, сколько я здесь стою. Три дня, словно статуя, на коленях — так и не смог подняться — ноги меня просто не держали, увы. Я жалок, но что поделать? С твоей смертью умер и я. Умерло моё сердце, когда я под холодным ливнем, что стеной опустился на улицы, нашёл твое тело, уже начавшее холодеть; оно дрогнуло, замерев в ужасе, а сейчас бьётся так медленно, словно через силу. Тепло из моего тела, что ты согревал так долго своим, с такой нежностью и чувством собственничества, отдало последние крупицы тепла ещё тем утром, когда я проснулся один в постели, нашей постели, и понял, вдруг отчётливо и ясно — ты не придёшь. Ты не разбудишь меня нежным касанием проводя вдоль руки тонкими пальцами, не взъерошишь и без того спутанные после сна волосы, не коснёшься губ.       Знаешь, я сорвал голос, и теперь почти не могу говорить, да и не стараюсь как-то — мне больше не с кем. Ты всегда ругался, когда я заболевал, потому что любил слушать меня — неважно что, просто чтобы мой голос звучал и дальше почти без перерыва. Ты так говорил, я помню. Меня растолкал сторож, подняв с земли, и отведя в свою коморку. Там он дал мне кружку с горячим чаем, о чём-то причитая, а я только сейчас понял насколько я замёрз. Он высушил мои волосы большим махровым полотенцем, небрежно взъерошивая в отличие от твоих аккуратных, но уверенных движений. Мои волосы были ужасно мокрыми — липли противно, словно путы, их давно стоит обрезать. Да, пожалуй, так и стоит сделать. Благодарю старичка бесцветным осипшим голосом, на что он лишь качает головой, и кое-как плетусь до дома, словно зомби. Ты бы так сказал, я уверен. Потерянный, безмолвный, зачем-то оставленный телом в этом мире, когда душа рвётся туда, где ты.       Я переступаю порог дома, нашего дома, где всё буквально дышит тобой, памятью о тебе, твоим запахом, твоим голосом, заливистым смехом… И моими мольбами. Тим — здоровенный, добрейшей души пёс, такой весёлый и резвый, сейчас лежит на нашей постели, и тихо скулит. Он дышит почти незаметно, и я знал, что он умирает, как и я. Только вот меня подтачивает ещё и туберкулёз. Не самый приятный диагноз, и долго я не протяну, так что возможно мы ещё встретимся хоть раз. Пожалуйста, хоть один раз…       Мои глаза потускнели, становясь мутными, стеклянными, они слезились и отчаянно болели, потому что я боялся закрыть их хоть на миг. Хотя… А вдруг всё тогда окажется неправдой? Нелепой игрой, одной из тех, что ты любил устраивать. Я был бы рад, если так. Это означало бы, что ты жив, что ты сейчас придёшь в мой небольшой тренировочный зал, где я закрывался напуганный, злой, и обиженный тобой; позорно доведённый до слёз. Что ты долго будешь меня просить сначала впустить тебя, а потом, стоя на коленях, ты будешь извиняться передо мной, нежно стирая с лица мои же слёзы — последний раз всё было именно так.       Найдя ножницы, я намереваюсь обрезать надоевшие космы, но в последний момент чувствую твою руку. В зеркале лишь слабое неясное свечение, но я не смею надеяться на то, что ты зашёл попрощаться. Это больше похоже на бред. Медленно поворачиваюсь, и вижу, как ты светло и грустно улыбаешься, а я всё смотрю, и не могу поверить — я, кажется, сошел с ума… Ты такой, каким я запомнил тебя в наш последний вечер перед этой треклятой сделкой: тёплый, слегка уставший, и нежный. Во взгляде родных глаз, знакомых почти что до рези, светилась любовь и тихая грусть — я не хотел тебя отпускать. Ни. За. Что. Падаю на колени, ведь встать всё равно не получается, а слёзы всё текут и текут — я скоро совсем ослепну от них, ведь вся влага вытечет и ничего не останется. Прижимаюсь, порывисто обнимая тебя, крепко-крепко и очень бережно — ты такой хрупкий… Хотя бы на миг… Пожалуйста… Я больше ни о чём не прошу, правда!.. Просто…постой ещё немного вот так, перебирая мои волосы, всё ещё длинные и мягкие; я уверен, такими красивыми, как сейчас, под твоими пальцами, они будут в последний раз.       Кажется, ты тоже плачешь, потому что потолок у нас не протекает, это точно. Ты опускаешься рядом со мной на колени, обнимая в ответ так же крепко, и я вижу как тебе больно, я чувствую это, когда ты отчаянно впиваешься в мои губы — поцелуй со вкусом слёз. Такой горький, он пропитан отчаянием, а слезы — болью о потерянном: о тебе, о нашем счастье, о нашем смехе, о наших чувствах, которые мы храним до сих пор… «Где это видано, любовь жива после гибели её носителя», — так пел кто-то по старому радио, что мы разбили во время очередной потасовки и беготни по дому. Тогда ты разбил мою любимую чашку, хотя любимых вещей у меня не так уж и много.       Я думаю, нет смысла вопрошать «за что», «почему», «зачем» — это просто тупой бред счастливых девчонок, которые ноют из-за глупостей. Нет. Я не смогу смириться, не проси меня своими стальными, тёплыми глазами, я не смогу забыть тебя — как можно забыть свою жизнь? Мы были вместе с самого детства, впервые встретившись в детском доме; два одиночества, подравшихся в ту же минуту. Я просто не смогу забыть… Возможно это всё будет моей галлюцинацией, но как может быть неправдой твоё тёплое тело, твои нежные руки, и эти чувственные губы?.. Ты всё никак не можешь оторваться от моих губ, но я не хочу этого ещё больше. Ты целуешь нежно, ты не желаешь уходить — я чувствую твой страх перед расставанием со мной, перед потерей. Сейчас ты примерил на себя мои чувства, какая ирония… Но знаешь, любимый, это пройдёт, поверь мне, но всё же лучше уж страх, чем саднящая пустота, сковывающая горло, выдавливающая из глаз давно закончившиеся слёзы.       Отстраняешься, с такой болью глядя мне в глаза, на миг вспыхнувшие прежней жизнью, упёртостью, уверенностью в своих суждениях, правоте, чувствах. Я по-прежнему уверен, но жизнь во мне гаснет, и ты видишь это, и от осознания слёзы у тебя текут сильнее — мне не жалко своей жизни, тем более теперь. Ты начинаешь растворяться, ускользая от меня словно мираж, и я в отчаянии пытаюсь закричать: «Постой! Куда ты?» — но ты лишь грустно улыбаешься, поджимая губы.       «Не надо, Юу», — просишь ты, когда я по инерции тянусь за тобой. Чёртовы слёзы вновь застилают глаза мутной пеленой.       «Пожалуйста, прости меня», — просишь, на этот раз, ты, напоследок нежно проводя по контуру моего лица, заставляя сердце сжиматься от боли и одновременно трепетать от короткой нежности. Исчезаешь… Это было довольно грубо — вновь оставить меня наедине с собой, вновь в одиночестве, таком же гордом, как характер самурая, таком же гордом как я. Это жестоко, Аллен, ты знаешь? Конечно знаешь… Ты всё обо мне знаешь, желаю я того или нет. И даже знаешь, как я тебя сейчас жду, но ты не вернёшься, в этот раз не вернёшься.       Спасибо, Аллен. Спасибо за этот миг.