Приятель.

Я снова не мог заснуть. Уже была поздняя ночь, но воспоминания все не давали мне покоя. Снова передо мной эти люди, их поганые лица и опостылевшие слова. Каждый вечер они в моей голове, и я не в силах их оттуда прогнать. Будь ты проклята, память. Мой злейший враг, мой скверный помощник. Будь проклята. – Да ладно тебе; картинки прошлого бывают неприятными, но это можно пережить, – раздался мягкий голос в моей голове. Вокруг темно, и, кажется, я вижу перед собой человека. Его самого я до этого видел уже сотню раз, но черт его лица отчего-то никак не мог запомнить. Я всегда знал, когда он улыбается, как и куда смотрит, хотя и не видел ни разу ни глаз его, ни рта. Как-то раз наутро даже пытался его нарисовать, но так, как надо, не мог. Получалась непроницаемо черная фигура, без лица. Все бы хорошо, но лицо у него все-таки было. Что ж, здравствуй, Приятель. Ты снова со мной. Я уже давно не боюсь и даже рад, что есть кто-то, с кем можно по-настоящему поговорить: без похабщины. По душам. – Можно? – переспросил я. Я не сказал, только подумал, но при этом весьма отчетливо услышал свой голос. Забавно, что раньше я и этого пугался. Сейчас-то уже привык. – Разумеется, – ответили мне. – Все можно пережить; Человек – существо примитивное, у него все когда-нибудь заканчивается. – Пережить это всей жизни не хватит, Приятель. Скорее я кончусь, чем это состояние. – Забудь все это, – его голос звучал успокаивающе, но говорил он так, будто не терпел возражений. – У тебя впереди не настолько долгая жизнь, чтобы можно было разбазаривать ее на жалость к самому себе. – Да? И сколько же мне осталось? – осторожно спросил я. – Этого знать ты не должен. Так что просто не трать время зря. Твори, работай, люби; что там еще людям положено? – К черту любовь. Скотское чувство, – сказал я тоном обиженного ребенка. Должно быть, это выглядело забавно, потому что Приятель засмеялся. – Это еще почему? – А потому, что любовь, на которую способны люди, ограничена и эгоистична: человек любит мам, жен, детей и прочую лабуду, но полюбить шире, полюбить все и всех по-настоящему он не в силах. Выходит, даже проявляя свое самое сильное чувство, человек не видит дальше своего носа. Неужели не скотство? – Ну а что, всех любить? Это невозможно. Так устроен человек, его на всех не хватит. – Значит, я не хочу быть человеком. – отрезал я. Приятель снова засмеялся. – Ну значит будь собакой, раз такой упрямый. Только пес может всех любить, а человек совсем другой природы. – Отчего же? – Потому что любить всех для него означает не любить никого. Это правило обусловлено устройством человеческой психики, не пытайся спорить. – Не стоит выдавать за аргументы ничего не значащие эшелоны умных слов. Что это за бред? – Не бред; в этом и особенность чувства любви: оно не для всех, – Приятель говорил так, словно в его словах содержалось нечто столь непристойно очевидное, что объяснять это было по меньшей мере неприлично. – Все равно, идиотское чувство; несправедливое, – не сдавался я, начиная, однако, чувствовать себя идиотом. – При чем тут справедливость-то, дурень? – Приятель поднял брови и с почти зоологическим интересом посмотрел на меня. – Справедливость не бывает не при чем, – попытался объяснить я. – В несправедливой системе нет смысла, а если и есть, то очень извращенный. —А жизнь вообще несправедлива. То есть, выходит, что в ней нет смысла? – Приятель ухмыльнулся. – Звучит убедительно, но даже это не делает ее такой плохой, какой ты ее видишь. — Справедливость – понятие субъективное, у всех она своя. Для кого-то жизнь справедлива, а вот по мне так цирк уродов. – Но ведь сама любовь не противоречит современным понятиям о справедливости, что бы ты о ней ни думал, – продолжил он. – Да. Люди и видят в этом и смысл, и справедливость; а я не вижу. Нет ее. Я вот, к примеру, написал порядка сотни стихотворений, и все их опубликовали. Сотня! И мало кто знает, что я поэт. А вот о попытке теракта где-то там знают все. А ведь это только попытка, и при том одна. Вот представь: ты предпринял попытку написать стихотворение, а тебя сразу назвали поэтом. Несправедливо. — А чего ты хочешь, чудак? – Приятель улыбнулся и посмотрел на меня с той снисходительностью, с какой обычно смотрят на ребенка, ляпнувшего глупость. — Я? Я уже ничего не хочу. Но все это глупо. – Отчасти ты прав, – согласился он, продолжая улыбаться. – Выходит, хорошими делами прославиться нельзя. – Можно. Только сложно. А плохими легче: даже до конца доводить необязательно... Дураки. Целый мир дураков. – Все-то тебе не нравится; ты так критичен, что, боюсь, никогда не будешь счастлив, – он покачал головой и грустно улыбнулся. – Мне жаль тебя. У тебя было все, но везде ты находил изъян и, наконец, отбросил это и остался ни с чем. Мир дураков? Да ты дурнее их всех вместе взятых хотя бы только потому, что они умеют быть счастливыми. – Они слепы и глупы, и завидовать мне там нечему, – довольно резко ответил я. – И жалость твоя мне уж точно не нужна. – Но они счастливы; а ты продолжай заливать горе водкой и считать, что оно у тебя от ума. – Дожили... Меня жалеет галлюцинация, – я вздохнул. – Еще бы, – он все так же пристально смотрел на меня. – Несчастный человек. Допился до чертиков, к тому же рехнулся. Сидишь тут, под утро беседы со мной ведешь. Конечно, мне тебя жалко. Дурак. Очнись и живи, живи как те, кого ты презираешь. – Хватит. Заткнись. – Я схватил с тумбочки книгу и кинул в него. Она пролетела сквозь черную фигуру, ударилась об стену и упала на пол, издав громкий, неприятный звук. Приятель исчез. Я снова остался один. Снова не могу заснуть.