Филофобия

                    — Догоняй, что как столб встал! — оживил меня Серьга и тут же к одногруппникам: — Да ничего не случилось! Пока… Сейчас Лебедь полетит покурлыкает что–нибудь убедительное — и, возможно, тест по модерну состоится, как Дильс и обещал, в следующий четверг. Чеши уже!       Последнее — мне. Конечно, я побежал сразу к машине. Пришлось даже ждать Вадима. Он меня увидел с крыльца, но шаг не дрогнул: шёл уверенно и не смотрел на меня. Пискнул сигнализацией, открыл машину, сел за руль. Но предотвратить мой кульбит по запрыгиванию в машину не успел. Взгляд вперёд в лобовое, зажигание не включено. Стальным голосом произнёс:       — Вылезай.       — Вадим, мне нужно было когда–нибудь тебе это раскрыть. Дальше уже было глупо скрывать.       — Молодец. Вылезай.       — Прости меня. Но как–то так получилось в самом начале, а потом затянуло. Ты ведь не общался бы со мной, если бы я сказал, что я и есть Лебедь.       — Да, я всё понял. Простил. Выходи из машины.       — Но тебе ведь нравился Эф. Я и он — одно!       — Я это понял. Выходи.       — Поговори со мной. Поехали к тебе. Я тебе всё объясню.       — Мне ничего не нужно. Спасибо тебе за всё. А теперь вылезай.       — Ты же меня знаешь, я не выйду!       — Что ты там мне советовал? Выйду я.       Блин! Он схватил портфельчик и выскочил из машины, оставив ключ в зажигании, быстро стал удаляться в сторону автобусной остановки, нет, он даже побежал, потому что подъехала маршрутка. Вадим скрылся в её вонючем жёлтом пузе.       Бамс! Бамс! Я ударил по панели с бардачком. Я даже не успел ему сказать о Гарике, не успел предупредить. И ещё мне обидно: я ожидал более сильной реакции, не холодности. Неужели у него никаких чувств, кроме злости, нет ко мне? Неужели он даже не захочет поговорить со мной как с Эфом? Неужели я буду тут сидеть, как осёл, и не попытаюсь ещё раз начать разговор? Нет, это не про меня. Я пересел на водительское место и решительно завёл мотор: мне не привыкать ездить без прав по чумовому запруженному городу. Буду осторожен!       И время самое пробочное, и куча ДТП по дороге! Добирался полтора часа. Психовал. Придумывал, как заговорю с Дильсом, подбирал слова, аргументы, признания. Представлял его реакции и мои контрмеры. И вдруг решил, что скажу ему самое главное и мучительное для меня: что «люблю». Пусть ему будет плохо, я же рядом — подышу с ним… Или не говорить? Может, позвонить Абрамову? Нет, это же моё личное, а он опять будет про мотивацию выспрашивать. Запретит ещё ехать к Вадиму. Не буду звонить. Чёрт, гаишники впереди…       Конечно, Вадим на автобусе и на метро добрался гораздо раньше, чем я. Сейчас главное, чтобы он мне открыл. Но на домофонный звонок никто не отвечал. Я решил подождать какого–нибудь добродушного соседа, беспомощно вертел башкой. Заметил стоявшую «на парах» тупоносую, мощную «Ауди» Q5, а рядом с ней флегматично тусовали два мужика в приличных костюмах. Стояли так, как будто хозяина ждали, вглядывались куда–то в сторону парка. Я почему–то сразу подумал, что машина эта тут из–за Вадима. Да ещё и знакомый лай услышал. Побежал за дом, туда, где Дильс Ларика выгуливает.       Блядь! Так и есть. Мужики около «авдотьи» — ленивые наблюдатели «слезливой» сцены встречи двух закадычных друзей. Я завернул за угол, прижался к стене, увидел Ларика, который вытянулся всем телом в сторону двух людей, стоявших от него метрах в пяти — сорваться псу мешал поводок, которым он был привязан к лазилке. Ларику однозначно не нравилось то, что он видел. И мне не нравилось.       Рядом со скамейкой стоял Вадим с неестественно прямой спиной, с застывшим лицом и побелевшими сжатыми губами. Напротив него красавец Чернавский всё в том же чёрном пальто. Гарик вещал мягким, извинительным, приторным голосом:       — …искал тебя. Не веришь? Я бесился, стучался во все двери! А они как сговорились: ни декан, ни баба Зоя — никто — не хотели мне помочь! Рассказывали о каком–то неожиданном гранте, который ты выиграл. Я не верил. Я же понимал, тебе должно было быть плохо. Грёбаный Самохвалов! Он всё разрушил. Я тогда нанюхался кокса, мало что помню, не понимаю, зачем я тебе звонил. Вадь. Верь мне, если бы я знал, чего он хочет, то никогда… никогда… Вадь, я скучал по тебе. Я как увидел тебя в кафе, то не могу не думать о тебе… Такого друга у меня не было больше, да и не будет, я знаю. Ва–адь! Ну не молчи! Скажи, что простил меня, что тоже помнил обо мне… Ва–адь! — И тут этот подонок провёл ладонью по лицу Вадима, а тот словно мумия: высушен, забальзамирован и мозг через нос удалён. Вадим как оболочка от человека — мне кажется, он не дышит. Но ублюдку мало: — Вадим, не пугай меня. Мне тут один придурок сказал, что ты болен. Скажи, что это неправда. Вернись. Посмотри на меня, я тот же, твой Гари… Ну! Помнишь нашу Сицилию? Помнишь дачу в Алёшкино? Вадим–м–м… — И на следующем его фортеле моё терпение закончилось. Чернавский вдруг обнял стоящего мёртвым столбом Вадима, потёрся щекой о его щёку, упёрся лбом в лоб… Он его целовать, что ли, собрался?! Ну нет!       Я выскочил из–за своего угла. Ларик сразу начал мне что–то кричать на своём собачьем, жаловаться, ругаться, требовать, затрясся от негодования. Но мне не до псины.       — Эй! Руки убрал от него! Ты, долбоёб, не видишь, что он не дышит?       Гарик со злобой зыркнул в мою сторону и от неожиданности убрал от Вадима лапы.       — Опять ты! Вадим, скажи этому молокососу, чтобы свалил отсюда!       — Свалить должен ты! Навсегда! Он тебя не простит, а я тебе его не отдам! — заорал я на весь парк, перекрикивая лай Ларика и отталкивая за руку от него Дильса. — Дыши, Вадим! Дыши!       — Не отдашь? А когда успел взять–то? Ты — мелкий неудачник! Вадим любит меня! И всегда любил! Вадим, скажи ему! — Ублюдок попытался схватить Дильса за другую руку, но я буквально отбил её от этих мерзких посягательств.       — Ты многого не знаешь о том, как Вадим жил всё это время! Как боролся с фобией! Как ушёл в мир картин, ушёл от людей! Чтобы никогда не встретить такого ублюдка, как ты! Съебись отсюда! Не мешай ему выздоравливать! — Я прикрыл собой Дильса, чтобы тот не видел Гарика, и толкнул его ближе к Ларику, под защиту хоть и бракованного, но всё же породистого друга с клыками.       — Как ты мне надоел! Вадим! Вадим! Знай, что я люблю тебя и этот прыщ не сможет…       — Ах ты, падла! — Меня сорвало: налетел на гада, начал бить кулаком в это розовощёкое лицо. В челюсть и потом сразу в нос. Получи! Он ещё будет про любовь говорить?! Этот чемпион по предательству! Получи! Тот закричал что–то кому–то. И меня почти сразу подбросила вверх тупая боль в животе. Даже не понял в первый момент, что это два мужика подлетели к нам. Дынц! И кулак в глаз, блядь! Наверное, бровь в хлам, не вывалилась ли штанга? Но я быстро соскочил, почти не чувствовал боли — я чувствовал ярость, дикую ярость, безумную дикую ярость, неудержимую безумную дикую ярость. Я загрызу, пусть сдохну, кровь хлещет из носа, из уха, они захлебнутся в моей крови и ярости. Пнул одного под яйца, ударил кастетом в морду другого. Мат, лай, и звонкий голос мерзавца:       — Вадим! Поехали отсюда, поговорим спокойно в другом месте!..       Хрясь! И я полетел в дерево, живот в кашу, в глазах красная плёнка, что–то мешало во рту… Но я встал, я опять бросился на уродов. Наскочил на одного удачно, прилип к нему и вгрызся в шею! Я демон, я скорпион — буду жалить, издыхая. Мужик захрипел, другой меня отлепил, бросил на землю. Пнул раз, раз… во рту чужая кровь и кожа… надо встать, но что–то струной лопнуло внутри… попытался увернуться от очередного ботинка, стал крутиться на земле… Сейчас сдохну… Но вдруг увидел (и даже успел удивиться), что Вадим коротким ударом вдарил Гарику в подбородок! И что у него ожившее лицо, и что он что–то крикнул Чернавскому… я не слышал что… Мне кажется, что и не видел, потому что этого же не может быть! Это галлюцинация, это я уже всё? Ту–ту?       Вадим бросился ко мне, под чужие ботинки, которые хотели меня раздавить, поэтому удара нет. Ублюдок с разбитым носом и губой закричал своим холуям:       — Не трогайте его!       А я вдруг оказался в кольце крепких рук, которые защитили от возможных ударов, которые стали стягивать разваливающуюся плоть. Чьи это руки, чья это одежда? Знакомая какая–то… А дальше, как неодушевленные, механические картины в духе фотореализма и озвучка над ухом через свист контузии:       — Убирайся, не могу видеть тебя, не люблю и не любил тебя никогда! Я был наивным идиотом! Ненавижу тебя, не прощу! Ненавижу!       — Вадим! — звук издалека. — Ты не можешь меня ненавидеть! Ты любишь меня…       — Люблю я вот его, не лезь к нам.       — Ты лжёшь! Он тебе никто! Я видел это!       — Ты не разглядел!       — Вадим! Он урод, стрёмный гот! Ты не видишь?       — Мне нравится!       — Вадим! Да он твой студент! Как же ты, человек с принципами, можешь трахаться с ним?       — Могу! Однажды мои принципы были уничтожены! Теперь они другие! Уходи! Оставь нас!       — Я не ожидал от тебя, Дильс… ты делаешь мне больно. Ты предаёшь нашу дружбу. Знай, что я не вернусь, если уйду!       — Тш–ш–ш… потерпи, сейчас мы скорую вызовем, всё будет хорошо, — это ведь уже не Гарику говорят? — Ты сильный, ты смелый, только потерпи, Эф, пожалуйста…        Кто такой Эф? Попытка вспомнить увела меня куда–то в муть и в даль… в тоннели, в коридоры, на дорогу, разлинованную сиреневой разметкой…       ***       Вынырнул… вздох… свет… какие–то люди меня ворочали… резкая боль… и вновь вглубь, на дно, под толщу забытья… пробудился… боль… лампа… чьи–то лица… голос Вадима… упал обратно, тошнит… Бежал, бежал, несмотря на то, что ноги увязали, не хотели двигаться, бежал… Схватил его за волосы, успел — на самом краю, на самой черте. Но потом полетел вниз, ударился о камни, больно, меня стало трясти, услышал звук железных колёсиков по кафельному полу. Больница. Чесалась бровь до одурения, но не мог поднять руку. Я в какой–то капсуле, металл вокруг, щелчок — и я начал двигаться… Это не гроб? Увидел Серьгу: он сидел на подоконнике в нашей комнате и красил чёрным карандашом глаза, от старания вытащил язык. Смешно! Я начал ржать, но тут же резь, как нож в грудину, и опять свет, лица, запакованные в синие шапочки и зелененькие маски. «Тампон! Ставим четыре кубика. Ещё… Танюша, давай потоньше, а то накрашенному парню ещё жить, девчонок кадрить. Кто это там его ждёт? Брат?..» Опять погасло, затянулось ночью и тягучей мглой…       Игра организма в катание с горок сознания закончились диким холодом на животе и звуком разговора.       — В нашем деле лучше перебдеть, чем недобдеть, вы всё правильно сделали. Селезёнка жива, разрыва капсулы нет. А это было наиболее вероятное последствие. Разрыв мышц брюшной стенки серьёзный, но не патовый. Самое неприятное — перелом десятого ребра и гемоторакс. Но пункцию мы сделали, подчистили. Сейчас только обезболивающее, покой. Три–четыре недели реабилитации. Что же касается сотрясения мозга — пока не ясна вся картина. Бровь подшили, шов, конечно, останется, но не такой страшный. Всё будет хорошо. Ага! Видите, красавец приходит в себя! Ну? Молодой человек, откликайтесь. Слышите меня?       — М–м–м… — промычал я согласно.       — Тише, тише. Вам нельзя бегать, куда собрались? Давайте поступим так: эту ночь мы оставим его у себя, понаблюдаем за черепно–мозговой. Если лёгкой степени, то лечиться можно амбулаторно, заберёте его домой. Ну и заявление надо писать на обидчиков. — Я разглядел довольно–таки молодого круглолицего доктора с очень густыми бровями и близко посаженными глазами. Руки у него красивые, оголённые по локоть. Хирург говорил с Вадимом. Тот спокоен, серьёзен, на лице печать смертельной усталости, серые глаза потускнели, брови приподняты.       — Фил, как ты? — спросил меня Дильс.       — Супер, — просипел я.       — Что у нас с полисом? — поинтересовался доктор.       — Надо искать, — прошептал я. — Можно Серьге позвонить.       — Без полиса не можем его оставить.       — Давайте я съезжу, далековато, правда.       Круглолицый хирург заметно погрустнел:       — Что ж вы сразу не берёте? Как сейчас оформлять его?       — Ну, давайте я заберу его домой, только вы помогите мне его доставить. Я послежу ночью, если что — вызову «скорую». А потом мы придем с полисом на приём.       Доктору очень понравилось такое предложение. Мне, честно говоря, тоже. Особенно это «мы». Врач распорядился меня одеть и всё на той же «скорой» увезти к дому Дильса. Во время этих «процедур» я немного пришёл в себя, растряс себе сознание. Так, что из машины вышел почти сам. Дильс подхватил меня с левой стороны и поволок наверх.       Ларик нервничал, суетился, мешался под ногами, издавал какие–то скулящие звуки, выглядывал из–за Вадима, тыкался чёрным носом мне в руку. Я, конечно, был не настолько слаб, но не буду же я против, чтобы Дильс меня раздел. Он был осторожен и очень застенчив. Покраснел, когда, стягивая джинсы, чуть не снял с меня трусы. А я, раненый герой, наблюдал за ним сквозь тошноту и ломоту. Вадим мокрым полотенцем протёр моё пропитанное больничным потом тельце, аккуратно промокнул лицо, особенно осторожно вокруг глаз, не задевая толстую повязку. Тогда же я понял, что у меня разбита губа и болит нос.       — Я красавец?       — Тебе надо спать, — не ответил мне Дильс. — Доктор сказал, что есть нельзя сегодня, что надо лежать, кантовать нельзя. Вот эту хрень выпьешь. А если будет болеть ребро, то я сделаю тебе укол. Я умею. Тебе не холодно? У меня есть ещё одно одеяло. Я позвоню Сергею? Надо ведь предупредить?       — Вадим, всё успеется. Мне не холодно. Скажи мне, ты сам–то как?       — Не я же пострадал!       — Ты послал этого своего придурка?       — Послал.       — Навсегда?       — Надеюсь, что да.       — А теперь главное. Ты меня простил за Эфа?       — Не факт, — грустно улыбнулся Вадим. — Мне будет не хватать его.       — Ты хоть и препод, но идиот. Эф — это тоже я. И это не ложь, не маска. Я тебе почти ни в чём не соврал, ну… кроме Таллина. У меня и ник такой изначально был. А фотка там моя, сделана перед поступлением в академию, то есть давно. И я там на себя не похож.       — Похож. Я должен был заметить это. Да и ник твой, там же всё понятно: swan — «лебедь», Эф — Фил. Я был просто слеп.       — Вадим, я не буду тебе больше писать там! Говори со мной вживую.       — Говорю.       — Расскажи мне то, чего я не знаю. Например, про Самохвалова.       Вадим выгнул удивлённо бровь:       — Про Самохвалова? А при чём здесь он?       — Он тебя любил?       — Любил? — Вадим поморщился. — Он опасный человек и самоуверенный тип, ему всё изначально дано на блюдечке с золотой каёмочкой. Вряд ли он знает, что такое любовь?       — Вадим… а ты знаешь, что он погиб?       — Артур погиб? — голос Дильса сразу съехал куда–то в низы, в глухой колодец. — Когда? Как?       — Давно уже, шесть лет назад. Его убили во время каких–то разборок.       — А я–то думал, почему он прекратил мне звонить…       — Ага! Так вы с ним общались!       — Я бы так не сказал. Он мне звонил с курса так с третьего. Я ему по дурости свой телефон дал, он меня тогда подвозил… Звонил, спрашивал какую–нибудь ерунду, часто говорил всякие гадости. Про меня, про Гари… Иногда просто чтобы рассказать похабный анекдот. Придурок. Мог ночью позвонить, спросить: «Что делаешь?» Я наору, а он: «Я так и думал». Чего звонил, спрашивается?       — Хотел услышать тебя. Он влюбился в твой голос.       — Нет, ты ошибаешься. Он просто был странный и Гарика ненавидел.       — То, что он ненавидел ублюдка, это как раз не странно. И я не ошибаюсь. Я разговаривал с Яковом, его другом, и точно знаю, что это так. Он тебя любил. А ты выбрал не того человека. Почему? Артур мне даже интересней показался на фотках.       — Я никого не выбирал. Любовь, она вообще не выбирает. Падает на голову ледяной глыбой — и контузия.       — Вот и сейчас выбирать тебе не дам. Вадим, я ж не уйду теперь от тебя… Ты можешь сейчас облевать меня с ног до головы, хотя я надеюсь, что на увечного студента ты постыдишься это делать… Но я скажу. Я тебя люблю. Более того, люблю не как отличного преподавателя, по–другому… Я собираюсь отремонтироваться. Поучаствовать в твоём лечении. Тебе же предстоит какой–то второй этап имплозивной терапии. Переехать к тебе, а то Серьга как идиот шкерится от меня, зажимая Юльку втихаря. Летом поехать в Таллин с тобой, сфотаться у «трёх сестёр», погулять по датскому парку, залезть на какую–нибудь башню, посидеть в кафешке у Ратушной площади и попробовать блины с кровью. Между делом буду доделывать диплом и спать с тобой.       — Блины с кровью? — Дильс поражён, но я не наблюдал испуга и бегства от моего «люблю».       — Это единственное, что тебя напрягает?       — Меня напрягает, как ты лихо всё решил за меня.       — Ну, можно другое блюдо, суп молочно–рыбный…       — Фил, наверное, у тебя всё–таки не лёгкое сотрясение мозга, а тяжёлое, — вдруг улыбнулся Дильс, — тебе нужно спать, а не болтать. А я пойду–ка в душ!       — Тебе не кажется, что ты сейчас трусливо сбегаешь?       — Я мудро беру тайм–аут.       И он ушёл. Он не дёрнулся на мои слова про любовь и про «спать». Что это значит? Он настолько ко мне равнодушен, что его это не задевает? Или он излечился? Врезал своей фобии в подбородок и разбил её вдребезги. Чёрт, больно двигаться. Неужели спать надо на спине? А я хотел уткнуться в него носом, украсть его тёплый запах. Вот сейчас он придёт, и я украду… как–нибудь… возможно… можно… но…       Ночью я просыпался. Вадим помогал мне встать и водил в туалет. Делал укол. Нихрена не романтично: всё болело, бровь нещадно чесалась, спина и задница устали от лежания.       — М–м–м… — капризно завыл я. — Не могу так лежать! Умираю…       — Чем помочь–то? — прошептал в темноте Вадим.       — Ко мне хоть повернись! И ближе ляг. Ещё ближе!       — Ты — террорист: даже избитый, а крутишь мной, — его шёпот совсем рядом, тёплым дыханием в ухо, его рука легла на моё плечо, и я почувствовал, что он спокоен и он рядом. Я победил. Можно спать. На спине — моя любимая поза.       Утром Дильс звонил на работу и «снимал» пары. Собственно, от этого я и проснулся, да ещё Ларик беззастенчиво ткнулся мне в нос.       — Ларго, не буди Фила, — прошипел собаке Дильс. — Пойдем. Гулять!       Пока они резвились в парке, на месте вчерашнего побоища, я встал, ощущая себя отёкшим, побитым алкоголиком, так как голова гудела и идти приходилось по стенке. Ужасно болел бок справа, кололо, если глубоко вдохнуть. Но я мужественный герой — допёр до туалета сам. А потом даже решил, что было бы неплохо умыться. И вот там, в ванной комнате, я и получил удар отрезвления: я увидел себя в зеркале. Мрак! На лбу вместо штанги желтоватая тяжёлая нашлёпка из бинтов, из–под неё заплывший глаз с кровавой сеткой на белке, нос опух, губа слева не просто вспухла — выворочена, рассечена, кожа серая. Грязные волосы торчали в нецивилизованном беспорядке. Пирсинга на лбу не оказалось, вместо него уродливые красные точки–дырки, вокруг глаз — целого и подбитого — жалкой окантовкой чёрная обводка, с одной стороны она размазана до виска. Да ещё и на подбородке синяк. С трудом открыл рот — зубы со стороны рассеченного места вылезли из насиженной денты, выпирая, десна синяя. Блядь. Даже голова закружилась, сел на край ванны, задумался: реветь–не реветь? Реветь–то поди больно с переломанным ребром?       Бряцание замка, звук открывающейся входной двери. В ванную вбежал Ларик и тут же забрался грязными лапами мне на голые колени.       — Ты чего тут? Ларик, прекрати, живо в ванну! — Вадим обеспокоенно разглядывал меня, а пёс послушно перепрыгнул и оказался позади меня, просунул свою любопытную морду мне под мышку. — Фил, тебе плохо? Зачем ты встал? Иди ложись! Я сейчас сварю что–нибудь, в аптеку схожу, обезболивающее нужно купить…       — Я понял, почему ты вчера залыбился, когда я заявил, что буду с тобой спать… — тихо сообщил ему я.       — Почему? — Не видел его, но почувствовал, что тот опять улыбнулся.       — Потому что я урод… И это звучит смешно. Спать с уродом…       — Ты чего, ревёшь?       — Не–а, не получается реветь. Но хочется. Тебе противно на меня смотреть?       — М–да… Выводы нереально здравые. Я ж говорю, что у тебя мозги серьёзно сотряслись. Пойдем–ка обратно в кровать.       — Нет, ты мне сначала скажи, спать–то будешь с уродом?       — Фил, прекрати!       — Я обречён рядом с тобой на невзаимность? Ты всё ещё филофоб?       Вадим сел рядом на край ванны, а морда Ларика протиснулась между нами и притулилась на его бедре.       — Вчера там, в парке, я сначала думал, что умру. Хотел бежать, но не бежится, надо дышать, а что–то в горле мешает. Знаешь, как будто во мне какое–то адское расширяющееся пространство раздувается и мышцы пытаются это расширение сдержать… А потом я вдруг увидел, что ты улетел в дерево, что на тебе кровь, что тебе больно… И у меня внутри это пространство лопнуло. Бах! Сначала пусто, потом холодно, как будто ветер ворвался внутрь меня. Я понял, что такое ненависть. Я её только тогда почувствовал. Всё это время я не испытывал ненависти ни к Гарику, ни к Кульку, ни к Самохвалову. И вдруг почувствовал. Мне стало так хорошо. Держу тебя в руках, а сам кайфую от ненависти. А ещё через час я понял, что ненависть — это ведь та же любовь, но наоборот. Раз я могу ненавидеть, то могу и любить… Так ведь? Мне Анатолий Моисеевич тогда говорил, что в финале лечения будет самый тяжёлый «сеанс» — сражение со страхом в реальных условиях. Это как люди с боязнью высоты: сначала с ними проводят сеансы гипноза или просто внушения, в которых описывают высоту образно, и человек начинает бояться. Трусливая душа устаёт от таких сеансов, истирается, страх слабеет. А потом психолог ведёт «подготовленного» пациента куда–нибудь на мост, на небоскрёб, на реальную высоту. И вот там уставший страх умирает совсем. Профессор предупреждал, что такая терапия тяжела. Но я сейчас думаю, может, вчера это и был мой небоскрёб?       — То есть тебя не тошнит при виде меня и от моего признания в любви?       — Нет.       — Так. А попробуй сказать, что ты любишь меня!       — Фил! Я серьёзно же с тобой…       — Ну, это ради эксперимента!       — Так, всё, вали в комнату, экспериментатор!       — Хрен с тобой, слова… Я их из тебя всё равно вытяну со временем. Но сейчас больному победителю великой фобии требуется тактильное лечение. Хоть поцелуй, что ли! Правда, мои губы… Блин, я уро–о–од!..       Вадим повернулся ко мне, легонько обнял левой рукой и нежно прижался губами. К моему здоровому глазу. А потом ниже в щёку. И ещё в ухо. И тут же прошептал:       — Иди в кровать… уродец.       Вот гад!       — А губы–то у тебя всё же неминетные, пока незачёт, — печально, но мстительно вздохнул я, кряхтя, встал, чтобы идти в комнату. И получил шлепок по заднице… — Что ж, будем вас учить, дорогой препод!