Purification

Его небо было серым и равнодушным; казалось, город совсем не изменился за то время, как он отсутствовал тут столько времени. Он перебирает бумаги на столе; на них было много неизвестных имён, половину из них он уже вовсе не помнил. Впрочем, знакомые фамилии проскакивали изредка, единично, мало заметно — все его бывшие пациенты сгинули на страницах историй болезней и скорее всего уже давно как мертвы. Где-то там, за дверью, можно было услышать шаги или шум; всё сливалось в едино. Одинаковые звуки — кто шагает, кто ползает — все смерти выглядят будто бы в дешевом кино. Но он не причастен к ним, конечно же нет!, он просто решает, кому жить, а кому — нет. Мужчина копается в ящиках, достаёт оттуда ключ и запирает входную дверь на замок. Город становится совсем не тем местом, чтобы кончить здесь свою жизнь. Доктор уже сомневается, что это правильно — возвращаться туда, где ты уже был. Так поступают только убийцы. На момент вокруг становится тихо — первый признак опасности — он прислушивается к окружению, но ничего не меняется. Он снова пытается сосредоточиться на работе, навести порядок в этом беспорядочном хаосе, но всё никак не может придти в себя, вернуться как было. От отчаяния он даже берёт в руки ручку — и зачем она ему в этом месте? — и пишет размашисто, почерком мелким: «Мёртв». На ветхом картоне всё выглядит блёкло, а также уныло, будто сверяешь реестры, где все имена — дань профанации. Но ведь его руки — это жизни без прошлого; только настоящего. Зачем они им? *** Весь момент застыл в напряжении, и парень с опаской наблюдал за каждым её движением. С первой встречи ему казалось, что всё очень странно — а может, это привычная ему паранойя? — но что-то подсказывало быть лишний раз настороже. Хотя дом судьи выглядел гораздо мрачнее, чем прежде, но это скорее было проблемой погоды, нежели того, что внутри — относительно чисто, лишь тонкий слой пыли местами, но в некоторой неразберихе. Пожалуй, Алекс и не мог с уверенностью сказать, что помнит, каким всё было здесь до того момента, как он уехал отсюда — время омывает память, словно прибрежные камни океаном. Лишь только одно оставалось неизменным, несмотря ни на что — много бумаг, находящихся в порядке, когда он порой заглядывал в комнату судьи. Сейчас её здесь не было, как и не было многих, кто был знаком ему с детства — скорее всего, всех приняла в свои покои земля. — Извини, Алекс, тут ничего не осталось, — девушка смотрит на него извиняющееся, приглушенно. — Я не думала, что всё настолько плохо. — Ты редко бываешь дома? — Да... что-то вроде того, — она соглашается, и весь её вид кажется ему абсолютно несчастным. — В последнее время город совсем опустел, и работы становится всё больше и больше. — Мне казалось, ты всегда хотела... уехать отсюда, — Алекс говорит осторожно, понимая, что это не совсем та тема, которую стоило бы поднимать. — Это место стало ещё более заброшенным, чем было. — Люди исчезают. Кто-то из них уезжает отсюда, кто-то наоборот, умирает, — Элль будто бы игнорирует его слова и продолжает говорить о своём, — и всё труднее становится следить за всем этим. Работа судьи... весьма сложная. Но что насчёт тебя, Алекс? — парень вздрагивает, услышав своё настоящее имя. — Я потерял палец, — он демонстрирует свою левую руку. — Так получилось, что он решил поплавать в реке, и поэтому ушёл на корм крокодилам. — Война... настолько жестокая вещь? — её голос подавленный, странный. — Тебе приходилось убивать людей, да? — девушка смотрит на него с сомнением и ожиданием. — Это ужасно. — Если ты защищаешь дорогих тебе людей, то это не так плохо, я думаю. — Да, наверное, — она кивает в ответ и смотрит на него с потаённым страхом во взгляде. — Ты ведь здесь ненадолго? Он выжидает некоторое время, стараясь найти свой ответ. Но всё звучит буднично, а значит и верно. — Кто знает. *** Их общее прошлое — здесь, под этой землёй. Сегодня она будет холодной и мёрзлой, а завтра... про неё и вовсе забудут. Разве кого-то волнует, на чём будет построено их общее будущее? Мужчина проводит рукой по застывшему камню — он и не мёртвый, но и не живой — кровь скрыла за своей пеленой всё то, что изначально было написано на нём. Непонимание ведёт к страданию; так объясняли то, что должно было быть ясным без слов. Но если объяснения нет, то откуда взяться пониманию сути? Вероятно, они и сами не знали. Сейчас уже поздно что-то менять; когда кости спят и не тревожат покой, то значит, будто бы их и не было вовсе. Это было как с его собственным братом — в один день он существовал, как и все другие, но впоследствии его существование стёрли; его никто не заметил. Он просто исчез. Неизменные вещи — предметы. Не люди. Их никто не трогает, они никого не заботят — их не меняют, они просто существуют. О них беспокоятся больше, если они уникальны, но это свойство абсолютно любого. И человека тоже. Свечи, стоящие на полках — их много. Их можно зажечь, они будут гореть так, как и прежде. Их не теряют; их никто и не ищет. Они также бесцельны, как и многие вещи — у них нет мыслей, нет эмоций, нет чувств. И переживаний — аналогично. Горят? Не горят. Меняется от этого мало. По отношению к ним или даже к живому. Аналогично. И поэтому кровь. И поэтому кости. И бывшая кожа. Оно абсолютно неважно, если нет смысла того, кому они принадлежали в прошлом. А сколько их было? Они даже не считали, наверное. Его ненависть ничто по сравнению с нуждами многих. *** Она чувствует себя на удивление легко; даже нож в руках, сжатый в руке крепко, на автомате, был неестественно тёплым. Взгляд блуждал далеко от реальности, которая окружала её, где перед ней, на ступеньках, лежал труп человека, считавшегося ею одним из оплотов их веры. Всё могло быть неверно, будь это было в другом месте и в других обстоятельствах. Но сейчас она не задумается, правильно это или же нет; убеждённость закрывает глаза на вещи, несвойственные для обычного мира. Здесь не существует насилия; только порядок или же хаос. — С вами в порядке? — женщина замечает вопрос не сразу, отвлекаясь на то, как преображается мир вокруг. Незаметно для всех, но очевидно для неё самой. — Он... — Он предал нас, — безапелляционно, равнодушно; он ведь просто еретик. — Но Бог видит всё, и поэтому Судный День близок. Это лишь отблеск того, что ждёт нас, как только он принесёт нам спасение. Всё идёт совершенно не так, как она желала того. Почему? — Если мы останемся, то вы будете в опасности, — его голос звучит беспокойно. — Вы должны быть вместе с остальными в Убежище. — Если мы будем скрываться, то чем мы будем отличаться от крыс, убегающих с тонущего корабля? — её вопрос вводит собеседника в ступор, а позже — в крайность восхищения. — Мы не должны отступаться от собственной веры перед лицом тех, кто пытается помешать его возрождению, — Маргарет верит искренне, не сомневаясь ни секунды в сказанном намного ранее многими. — Моя смерть ничего не изменит. Улицы пустынны; город живёт жизнями чужими, не собственной. Он умирает не сам по себе, а со всеми, как звено из длинной цепочки, созданной судьбами ручного плетения, закрытыми системами без вмешательства извне. Всё это — их руки, их собственное творение, оно не может исчезнуть так просто. Потому что основа всего — это личная вера. *** — Эти еретики должны были умереть... все, абсолютно все! — у мужчины уже начала болеть голова от криков, но он пытается терпеливо и равнодушно читать историю болезни. — Они пошли против бога! Самого Бога! Кауфманн смотрит на пациента как на надоевшую мошку, летающую вокруг одной большой светящейся лампы. Если бы он мог, то давно пристрелил бы его — или даже задушил бы собственноручно, он так ему надоел! — но приказы не обсуждаются. Он только смотрит на него, наблюдает; в противоположность этому ему сопротивляются, мешают, заставляют испытывать неприятные чувства. Когда же наступит день его смерти? Доктор торчит в этой больнице уже целую неделю, питаясь сухими пайками на случай такой ситуации. Так оно и стало — весь город не только в руинах, но и в хаосе — он даже не знает, выживет он или нет. Однако всё же надеется; он не хочет терять эту жизнь. Хотя мужчина потерял её — она скрашивала его откровенно серые дни — где-то в городе, и больше всего его волновало только лишь это. Впрочем, теперь уже вряд ли кому-то есть до этого дело. Весь ближайший месяц будет как в его личном, собственном кошмаре. — Они уже идут! Еретики! Они свергнут Бога! Мужчина качает головой, откладывает папку с делом на стол у кровати. Он так его ненавидит. *** В библиотеке стало уже немного темнее, чем прежде, хотя времени от силы прошло всего лишь пятнадцать минут. Небольшой канделябр, стоящий на столике, теперь откидывал длинную тень, верхушкой касавшуюся границы стены — сплошные из книг, находящихся в полках. Зачастую казалось, что здесь ещё обитают тени былого и прошлого; оставшееся за чертой истории, теперь их будут помнить как данность, уважение утилитарно. Это звучало кощунственно, грубо — оскорбление собственной веры — но пойти против истины было непросто. Найти вектор развития, поиска веры — тоже непросто. Заставить людей пойти за тобой, убедить их в правильности решения свыше гораздо труднее, чем кажется с первого взгляда. Без понимания ошибок из прошлого, без знания истоков осквернённых еретиками идей нельзя найти единственно приемлемый путь из прогнивших догматов чужого, неверного. И это... ...не то, на что можно найти ответ в книгах. Но вера сильнее любого проявления логики. Без неё не существует реальности, не существует людей как основы экзистенционализма. Если исключить то, что делает их таковыми, останется... ...лишь только ненависть. Уолтер читал много. И сейчас он лишь перечитывает всё то, что было написано руками чужими, живыми людьми, Святыми их Ордена. Никому из них не удалось найти ответ на вопрос. Все пытались ответить, писать об одном, донести единственно верную мысль — Бог один, и он все ещё жив. Но реальность противоречила этому. Всё обращалось в прах, каждая попытка — бесполезна. И даже тогда, когда никто не пытается изменить их реальность, то всё равно — бесполезно. Почему Бог не хочет проявить то сочувствие, о котором избранные писали священные книги? Почему она заставляет убивать их друг друга? Это не то, на что можно найти ответ в книгах. *** Осенний ветер срывает листья с деревьев, словно отправляя их в путешествие вечное, не имеющее окончания — где-то там, за пределам города есть мир, который нельзя увидеть глазами. Он отличается от того, что внутри, и не является составляющей большего — различные слои реальности. Он видел его своим сердцем, своими словами — неописуемый ад, похожий на изломанные линии фантазий больного. Парадоксально, абсолютно; не имеющее связи с привычным, обыденным. И всё это — именно то, к чему стремились они. Но ещё не поздно всё изменить. — Я нашла их, Алекс, — её голос звучит потусторонне, будто бы из бочки с водой. — Извини, что так долго. — Это были мои слова, — смущение. — Из-за этих ключей теперь ты вся перепачкана в пыли. — Тут всегда было так. Дом слишком большой, чтобы здесь можно было управиться вдвоём. Мама всегда занята документами, на повседневные дела не остаётся практически времени. Коридоры похожи на тёмные лабиринты сознания к общему склепу. К их склепу. — Здесь стало пустынно. Я имею в виду дом, — он не знает, что говорить, когда видит этот странный отблеск в глазах. Воспоминания. — Тут тоже всегда было так? — Пока папа был судьёй, тут было чуть оживлённее. После его смерти она решила взять всё на себя... она полностью ушла в работу. — Знакомо. Пустые дома без детей. Их отправляли в небытие, заполняя город иллюзией жизни. Всё живое принадлежит Богу, не им. Они все верили в одно и то же — по обе стороны рукавов единого, проклятого озера. Толука. — Мы можем немного... увидеть город? Мне хотелось узнать, насколько он изменился за время отсутствия, — он уводит себя от вопросов, но мысль о необходимом не перестаёт биться в такт сердца. — Конечно. Конечно, Алекс, — всё начинает напоминать события последней осени года его версии города. Было похожее чувство лучшего будущего. Шаги утихают не сразу, а только со временем. *** С её рождением ей казалось, что она слишком похожа на обратную сторону этого мира. Это абсолютное ощущение неправильности. И с каждым годом это ощущение усиливалось всё больше и больше — вплоть до того, что теперь у неё иногда начинались трястись руки, будто бы кто-то требовал от неё сделать большее; нечто, о чём она не знала сама. И если раньше она могла хоть как-то сопротивляться этому чувству, то теперь сейчас это получалось гораздо труднее, чем раньше. Чувство того, что она теряет остатки рассудка и не успеет сделать всё необходимое, давило тяжелым грузом. Она боялась оскорбить память, предать доверие людей, боготворящих её, и просто оставить её наедине с этим миром: всё это было слишком сложным, чтобы решить посмертной волей. Тем не менее, время не любило ожиданий. И не делало уступок. — Я думаю... — голос прозвучал взволнованно и отчасти обеспокоенно, — она точно вернётся? Правда? — Она вернётся, — пускай Маргарет и сама верила в это с трудом, но потеря веры была равноценно предательству. — Бог защищает тех, кто слышит его голос. Она видела, что верят с трудом. И даже не верят — не видят! Разве такое возможно? — Нам хватит припасов на несколько недель, — но её мало беспокоят возможные жертвы. — В остальном... — он замолкает, как только понимает ошибку, — мы в безопасности. Свечки — недолговечные вещи. Они исчезают так скоро, что трудно заметить кончину их жизни, перешедшую к смерти. Весь мир недолговечен; всё в нём исчезает через отведённое время. Но пытаться изменить мир для людей остальных, не тебя, никогда не будет поздно. *** Кожа у шеи на удивление мягкая и тёплая — руки ложатся свободно, удобно. Его глаза всё такие же, как и всегда: абсолютно безумные, полные гнева. На лбу несколько капелек пота, дыхание тревожное, но такое же тёплое, как нежная кожа у шеи. Он не сопротивляется; кажется даже, что ему безразлично происходящее с телом. Только губы беспорядочно движутся, хаотично, без слов. Дыхание Бога эхом проносится над могильной плитой. *** Озеро привычно накрыто белой пеленой из тумана, что через неё нельзя увидеть даже очертания города, находящегося на противоположном берегу Толуки. И хотя он примерно помнил, где находился маяк, то сейчас он не мог точно определить его положение. Возле берега было прохладно; вечерело. — Мы тогда все вместе плавали в лодке, — он помнит всё так же, как в тот самый день. — Это была очередная годовщина основания Шепард Глена. Она подхватила какую-то странную лихорадку, и после недели болезни случился выкидыш. Мы решили... похоронить его. Джошуа. Мне было тогда девять лет. — Поэтому... ты сбежал из города? Молчание. — Они умерли вместе? — ответ известен заранее. — Мы узнали о смерти Адама через неделю после его исчезновения. К берегу прибило лодку с его вещами. Лилиан... её нашли всю в крови дома, лежащей в кровати. Я не знаю причин смерти, мама настояла на том, чтобы её похоронили как можно быстрее, потому что труп начал разлагаться, — слова даются с трудом, от подробностей её начинает мутить. — Я... я не знала, как связаться с тобой, но она сказала, что попытается это сделать. Его глаза разыскивают здание, но туман не желает уходить так просто. Он, конечно, был готов ко всему, но он оказался на редкость густым. — Я никогда не чувствовал себя нужным им. — Алекс? — Я готов был сделать что угодно, чтобы они перестали быть такими счастливыми, — она смотрит с удивлением и одновременно испугом. — Когда это произошло, я был даже немного рад, что всё закончилось так. Я думал, что бог понял, что мои родители поступали плохо. Мне казалось, что вскоре всё изменится, но в итоге ничего не произошло. — Я не знала этого... извини. Если бы он признался, что вся его жизнь — одна сплошная ложь — и даже не столько себе, сколько остальным людям, то он счёл себя бы обыкновенным привидением. О нём все слышали, о нём все знали, только никто не мог сказать наверняка, существовал ли он. Все версии сходились в одном и том же: все его видели и да, кажется он существовал когда-то, но никто не мог сказать определённо, как он выглядел. Но он не расстраивался из-за этого. Он уже давно привык быть незаметным. Не существующим ни для кого. — Мы должны жить настоящим. Так мне сказал один хороший человек, — парень смотрит прямо в глаза, на удивление серьёзно. — Поэтому я хотел, чтобы ты знала об этом. Мы должны поторопиться, — он сразу же переводит тему, — уже темнеет. Не хотелось бы заблудиться в городе ночью. Он уходит вперёд её, а она рассматривает его спину задумчиво, с некоторой горечью внутри. На момент девушка порывается сказать что-то в ответ, но слова не находятся, теряются в беспорядочных мыслях. Он остался таким же, каким он и был. *** Прошло ещё несколько дней. Кауфманн страдает от одиночества. Его головная боль окончательно ушла в другой мир, и тело пациента забрали на кладбище. В городе все ещё небезопасно, и поэтому он старается не выходить из больницы — благо, в этом нет никакой необходимости. Ещё вчера убили одного из жрецов Ордена. Говорят, это случайность. Из окон третьего этажа можно изредка увидеть, как по улицам ходят сектанты. Он не знает, как их отличить; наверняка на это и был расчет изначально. Один раз он даже видел, как один из них убил другого ножом, и вскоре этого тела не стало. Но в этом нет ничего удивительного. На самом деле его беспокоит другое. Когда кончится этот кошмар? *** В церкви было на удивление холодно. Со временем здесь стало тихо: все постепенно рассеялись, будто бы город очередной раз пришёл в запустение. Недавние воспоминания того, что происходило, все ещё теплились в сердце болью, но теперь уже поздно было что-то менять. В любой из возможных вариаций событий всё было бы именно так, не иначе. Он не в силах повлиять на чужую судьбу. Он чувствует, что будто бы живёт не собственной жизнью, хотя с другой стороны это была абсолютно его, нет контрадикции этому факту. Даже если он претендует на кого-то другого, то это не меняет того, кто он есть в реальном положении дел. Никто не посмеет усомниться об этом или даже скорее — теперь — уже никто. Даже если он всего лишь отражение прошлого, изжившего, он ещё может сделать что-то. Для кого-то другого. Приближающаяся ночь следует традициям смерти. Он сам согласился на всё, и теперь окончательная точка — закончить всё так, как должно, по правилам. Всё будет захоронено вместе с землёю, событием прошлого, через время это будет забыто, ошибка. Опять же из прошлого. Все души, служившие Богу, уйдут в его дыхание жизни. Туману. *** Всё выглядит весьма знакомым, привычным, будто бы всё неизменно. Но внутри — всё смешалось. Жизни его, принесённые в жертвы. Это было чужим, но в момент он перестал сопротивляться течению жизни. Его линии параллельны судьбам многих, ещё до него. Парень рассматривает кресло-качалку — на ней лежит старый, потрёпанный плюшевый медведь. На правом ухе повязан красная ленточка, он не знает, откуда она, но это не главное. — Джошуа? Он потрясенно смотрит то на кресло-качалку, то на окно. За окном — темнеет. Избавляясь от наваждения, Шепард уходит из комнаты. Теперь он один, Элль, ссылаясь на позднее время, оставила его наедине с собственным домом. Лестница скрипит под ногами, ему даже на момент становится страшно, как бы она не обрушилась, пока он поднимается на верхний этаж. Его комната — тёмный, удушливый склеп. Его похоронили бы здесь, если только нашли повод для этого. Всё заметно опустело за время отсутствия. Или ему это кажется? На кровати неудобно. Будто бы кто-то пытается сдавить твои лёгкие. Он спускается снова на первый этаж, подходит к окну. Медведь смотрит в него одним глазом. — Джошуа, — голос Алекса подавленный, слабый. — Реальный мир слишком жесток для тебя. Зачем ты хочешь уйти из нашего дома? Всё замолкло в ожидании чуда. *** Когда полночь закрывает небо своей темнотой, начинается шествие. Никто не посмеет нарушить его; это время святого, абсолютно чистого звука, который очищает всё небо от сумрака. Если кто-то посмеет нарушить его, то всё перейдёт в фазу затмения — и вряд ли останется кто-то живой, когда Бог проявляет свой божественный гнев на головы тех, кто нарушает его вечный покой. На улицах пусто и тихо. Люди идут не спеша, они не оглядываются по сторонам, только тихо шепчут молитвы, наслаждаясь моментами спокойствия, безмятежности, вечности. Всё это продлится недолго, каждый из них знает об этом, но сейчас они абсолютно равны — несмотря на то, что среди них могли быть еретики, из-за которых и случилось непоправимое. В лесу также на удивление тихо. Шаги не стихают ни на минуту; все собираются вокруг этого места, словно проклятые, не нашедшие покоя во внутреннем мире. Бог знает только имена тех, кто пожертвовал душой или сердцем для его эфемерной фигуры. Хотя он, был готов поспорить Уолтер, никогда не желал для них смерти. *** Последнее время Кауфманна мучает бессонница. Прошла уже неделя. Несмотря на то, что состояние стало гораздо лучше, чем в первые дни, как он вернулся сюда, порою его мутит от слишком большой дозировки. Город немного смягчает эффект, но организм в одну из секунд может не выдержать, и в таком случае всё закончится так, как должно. От яркого света начинаются галлюцинации. Он видит этих мёртвых людей. Они молчат. Доктор приглушает свет лампы и отодвигает очередной ящик на край стола. Было трудно представить, что он когда-то узнает об этих документах, ведь он только слышал об этом. После смерти Далии ему пришлось уехать из города, пока всё не утихнет, и поэтому он не успел уничтожить всё, что было связано с его причастностью к этому. Впрочем, большинство уже мертвы. Его начинает снова тошнить, и он уходит отсюда. В одной из комнат пациентов обнаруживается тщательно спрятанный шприц с анестетиком. Из-за происходящего теперь дефицит на лекарства, ему приходится экономить их даже больше, чем действительно использовать на нужды для многих. За окном проходят колонна людей с зажженными факелами. Во главе шли несколько людей, несущих гроб, а справа от них — все те же известные люди. Их оказалось больше, чем он думал, — может, из-за того, что это священное действо — но в любом из случаев это даже, наверное, лучше. Он засыпает быстрее, чем даже успевает проводить их окончательно взглядом. *** Сегодня был пасмурный день. Улицы пустые, однообразные. — Они не отберут тебя у меня. Только не тебя, Джошуа, только не тебя, — слова повторяются раз за разом, он слышал их постоянно, каждый день. — Его здесь нет, и никогда не будет. В глазах старшего брата отражается сочувствие. Дома присутствует только его тень. Лилиан гладит его по голове. Каждый день. Они вместе смотрят в окно. — Смотри, Алекс, Джошуа рад, что ты здесь, — женщина оборачивается к мальчику, который стоит возле неё. — Правда, Джошуа? Глаза брата равнодушны. Почему? — Джошуа... — глаза матери полны ужаса, когда она видит, что Алекс выдирает пуговицы из его глазниц. — Нет, нет, нет! Старший брат убегает, у Лилиан трясутся руки, как только она обнаруживает, что у него больше нет собственных глаз. Почему? Разве это плохо, отдать своё зрение тому, кого ты любишь всем сердцем? Он не понимает этого. *** Она с первого взгляда невзлюбила это место. Холодные длинные коридоры, ржавые трубы, будто бы вживленные в бетонные стены, оборванные электрические провода, которые изредка трещали — всё это, в сущности, её пугало больше, чем даже молчание некоторых сектантов и их глухое дыхание из-под резиновых масок. Хотя эти люди и не смели причинять ей никакого вреда, но иногда ей казалось, что если бы она не была бы дочкой судьи, то она бы, возможно, умерла бы так же, как и все остальные, кто хоть немного посмел сомневаться в правосудии её матери. Сильнее этого могла раздражать только тишина. Здесь было тихо до помрачения рассудка, эфира. Звуконепроницаемые двери были специально сделаны для того, чтобы никто их не смог услышать, если они только не подойдут к ним совсем близко. Она не могла с уверенностью сказать, что именно здесь было первым — шахты или подземелья Ордена — но с другой стороны, это место точно было построено задолго до её рождения. И даже рождения матери. И всё, что она знала, ей рассказывала она как сказку на ночь. Пока... пока была жива Нора. Была. Жива ли? Церемониальный зал напоминает ей, что уже поздняя ночь; слишком долго ей пришлось добираться до этого места, чтобы оказаться здесь незамеченной. Вокруг тихо, никого нет, каменные колонны на ощупь холодные, гладкие. Элль здесь никогда не была до этого самого момента, только слышала о существовании этого места. Но сейчас осталось не так много времени, чтобы убедиться в необходимой ей правде. Их склеп. Их общий склеп воспоминаний. Пять общих кругов. *** Он просыпается от непонятного шума; в момент парень осознает, что его тело находится в ванной, в холодной воде. Джошуа смотрит на него как обычно. Пуговицы не выражают чувства. — Твоя смерть необходима, Алекс, — он с ужасом узнаёт знакомый голос, как только смотрит в глаза человеку над ним. — Это необходимо для всех нас. Шепард не успевает ответить, как он весь — под водой. Он не может сопротивляться тому, что наполняет его сознание чувствами. Джошуа. Нет, его имя было другим. Удушье наступает медленно, долго; мысли быстрее мелькают со скоростью доли секунды. Его одиночество, чувство сакрального, когда он видел глазами могилу в лесу — это не вовсе не то, что ожидает его после смерти. Он заставит запомнить их всех его имя, его личность и душу, тот момент, когда они отреклись от него, будто бы существование — ничтожно. Ведь он не только жертва для Бога. *** Когда наступает рассвет, все исчезают вместе с приходящим туманом. Мужчина остаётся один, наедине; вокруг пусто. Они сделали всё, что могли, но этого пока недостаточно. За всем наблюдают души умерших, они не оставят всё в таком положении. Они будут требовать жертв больших, голодные могильные изверги, их гнев абсолютен за осквернение их веры кровью нечистых. Прошло немало времени с тех пор, как всё стало пусто, и свечи над могильной плитой вновь потухли, но этого опять не достаточно. Пройдёт время, но всё останется таким, каким и было. Все забыли о нём. Тем не менее, после смерти Святого потребуется новый проводник воли Бога. Так работают вещи. Но он уже всё решил для себя. Он отречётся от имени. *** Она с трудом пытается сдвинуть надгробную плиту, но она не поддаётся ни на миллиметр. Времени остаётся всё меньше, она теряет секунды в уме — Элль представляла себе всё абсолютно не так. Шепард. Он должен был вернуться в её родной город. Они говорили бы долго, душевно, словно потерянные части единого целого. Года бы не стёрли прошедшего ранее, ещё тогда, когда они вместе находились у берега озера, наблюдая за высокой башней во тьме — маяка из Тихого Холма. Теперь он здесь. Но всё абсолютно не так. Ведь она — причина его душевных страданий. Тот мост, что разделяет их, как озера Толука два города по обе стороны берега. Само её существование неправильно, как только он находится рядом. Если есть он, значит, необходимость жизни условно приобретает отсутствие смысла. Все жизни — в руках единого бога, и она — всего лишь замена для его жертвы, фигуры. Они ведь даже не люди. Элль не хочет, чтобы он снова явился причиной чьих-то проблем. Она не хочет, чтобы ему снились кошмары. Но всё, что она может сделать — наблюдать, как всё уходит сквозь её пальцы. Возможности. Девушка хочет лишь только счастья для них двоих. Разве они не одиноки в этом ужасном и отвратительном мире? — Невозможно... Плита наконец-то поддаётся и сдвигается с места. Луч света попал прямо в его лицо. Это был он. Никакой ошибки. — О боже... Лицо показалось знакомым. Она видела его уже раньше. *** Воспоминания совершенно далекие, выцветшие. У берега Толуки шумно, люди шепчутся между собой. Лодка уплывает вдаль медленно, колышась из стороны в сторону — спокойно и тихо. В груди бьётся страх, хотя чужие руки лежат на твоих плечах легко и уверенно. Ожидание отражается на глади воды, диск луны практически полный, законченный, как на рисунках, оставшихся в его собственной комнате. Людей видно плохо. Далеко от берега. Он один в лодке. Вместе с ним. Он касается пальцами воды — она ледяная — у берега появляются огни, которых становится больше и больше. Они приободряют; ему всего лишь нужно побыть здесь всю ночь, не так долго. Они даже дали ему одеяло, теперь его даже нельзя заметить, если смотреть издалека. Первый час проходит спокойно. Он смотрит на звёздное небо. Джошуа видит их тоже. Они вместе. Третий час... он просыпается. Напротив него сидит человек в капюшоне, он не видит его лица. Он засыпает сразу же, как закрывает глаза. Четвёртый час. Люди у берега продолжают стоять. В лодке снова пусто. Шестой час. На озере становится шумно. Людей много, он не понимают, о чём они говорят. Седьмой час. Джошуа говорит, что он помнит это место. Ещё раньше. Девятый час... ещё раньше... раньше... Слишком сильно хочется спать. Раньше они были на этом же месте. Он ещё не отобрал его зрение. *** Немногочисленные столы, стоящие у стен, хотя и были чистыми, лишь малость запыленными, казались ей испачканными в крови. Кто-то стёр эти пятна, скрыл нечестивость за ослепляющим отражением стали, не пожелал показать, что скрывается за их холодной поверхностью. И эта комната ей тоже не нравилась: испачканный в крови железный решётчатый пол, снова ржавчина, снова холод. Она ненавидела это место. Он все ещё без сознания. Она хочет видеть его умиротворённое выражение лица, но вместо этого оно искажено мучительным, тонким, словно ужасная плёнка или липкая паутина. Она слабо прикусывает язык и пытается приободрить себя, хотя больше всего ей хочется просто подойти к нему и прижать к себе, чтобы он успокоился. Но если она это сделает... если она это сделает, то какой смысл в том, чтобы пытаться что-то изменить? Пожалуй, ей было даже жутко задумываться над этим. Внезапно Элль вздрагивает от жуткого вскрика и замечает, что парень наконец-то пришёл в себя. Он выглядит безумным, испуганным, он пытается вырваться из кресла, к которому привязан ремешками, но у него ничего не получается, и от этого девушке становится ещё более неуютно. — Элль? Это ты? — она слышит своё имя. Имя. Когда он произносит его, оно звучит совершенно иначе, нежели в чьих-либо еще устах. Мягко и приятно. Кажется, это имя ей дал её папа, потому что хотел, чтобы она была похожа на прекрасный цветок. А может, и нет. Ведь она ничего не помнит о нём. *** ...Слабый луч света ударил в глаза в тот момент, когда парень уже собирался копаться в карманах пиджака нависающего над ним трупа — неожиданно включился карманный фонарик, который до этого спокойно висел пристёгнутым к ремню штанов. Парень рефлекторно зажмурился и пробормотал ругательство под нос; в его планы не входило возиться здесь больше, чем того требовалось, однако будто бы кто-то или что-то противилось этому, предоставляя всё больше и больше проблем. Наконец-то вынув бумажник из внутреннего кармана, парень со вздохом присел на каменный пол и облокотился на стену. В кошельке не оказалось ничего потенциально ценного, кроме одной мятой бумажки с написанными на ней цифрами и парой купюр. Не чтобы парень ожидал увидеть там что-то ценное, и всё же... Мысли с горечью проносились перед глазами — от рождения до настоящего времени — смотреть на отражение себя со стороны было слишком больно, а оттого неуютно. Ведь в глазах иллюзий это выглядело ни на что есть нормальным, обычным, не искаженным, а следовательно абсолютно безобидным. И всё это означало только одно. Он попал в очередную ловушку времени. *** Она никогда не хотела, чтобы они встретились в подобном месте и при таких обстоятельствах. Но её желание — ничто по сравнению с желанием этого мира. Мир заставил их встретиться здесь, в этом жутком подземелье, в подобном неравном положении, однако возможно, это и к лучшему. Будто бы у неё есть иное оправдание. — Ты знаешь, Алекс, я не хочу тебя убивать. Если бы у меня был выбор, то я бы оставила тебя в живых, — неуверенно произносит девушка, как только убеждается, что она собралась с силами. — Просто сейчас очень ужасное время. Люди пропадают, улицы совсем опустели, а ещё ты... Алекс, ты вернулся так не вовремя, — отвернувшись от него, она отошла ко столу и прислонилась на него обеими руками. — Элль, успокойся, всё в порядке. Просто развяжи меня, и мы сможем нормально поговорить. Только мы. Она обернулась к нему. Посмотрев на кожаные ремешки, которыми парень был привязан к стулу, и задержав на них взгляд, она произнесла: — Нет. Мама сказала, что так ты будешь в безопасности. Ты не сможешь никуда убежать и тебя никто не сможет убить. Так ты будешь в безопасности, Алекс. Почему ты не хочешь этого понимать? — теперь девушка смотрела на него вопросительным взглядом прямо в его глаза, и Шепард с трудом понимал, что случилось с ней. С Элль. С его Элль. — Алекс? Он ещё раз попытался освободить руки из ремешков, но они никак не поддавались, как, впрочем, и ремешки на его ногах. Чёрт. — Но все эти инструменты... Эта кровь... Это место... Зачем? Запомни раз и навсегда, солдат — первое правило переговоров — спокойствие. Пока ты говоришь спокойным тоном, с вероятностью в 50% в тебя не выстрелят и тебя не убьют, если, конечно, это не будет какой-нибудь псих-самоубийца. Но даже они имеют привычку слушать собеседника. — Эти инструменты? — она удивленно переспросила себя, продолжая смотреть всё тем же недоумевающим взглядом на парня. — А, это, — она кивнула головой в сторону странного набора хирургических инструментов, которые лежали на другом краю запачканного кровью стола, — тебе не нравятся эти вещи? Я их тоже не люблю. Насилие — это не тот путь, при помощи которого ты можешь спасти кого-то. Но мама говорит, что это не так. Мы с детства спорили с ней об этом... она всегда была со мной строга, знаешь. Я чувствовала себя немного одинокой из-за этого. Парень снова подергал ремешки, но они вновь не поддавались. Если бы только он нашёл бы что-нибудь, что помогло бы ему освободиться от этого, то одной проблемой стало бы меньше. Хотя самое главное сейчас — не паниковать. Второе правило переговоров — не паниковать. Как только ты занервничаешь, считай, что ты уже мёртв. Они сразу же почувствуют, что ты дал слабину, и считай, что ты провалил своё задание и заодно ты в следующий момент станешь трупом. Если не знаешь, о чём говорить, то спроси о погоде или прочей чепухе, но запомни — во второй раз это не сработает. И пользоваться этим нужно только в исключительных случаях. — Ты никогда не говорила мне об этом, — с трудом сдерживая прерывистое дыхание, замечает Шепард. — Ты тоже никогда не рассказывал о своей семье, — с заметной обидой в голове парирует девушка, отворачивая взгляд в сторону. — Точнее, о своих отношениях с семьёй. Ты рассказывал о том, что хочешь стать солдатом и защищать людей, ты рассказывал о многом, но никогда не говорил о своей семье. Я думала, это больная тема для тебя, и поэтому я никогда и не спрашивала тебя об этом. Или я в чём-то неправа, Алекс? — Нет, ты права. Это... Она молчит. Она снова опирается руками на стол, он снова не может понять, о чём она думает, он снова не пытается понять её. Он снова эгоистично пытается убедить её в том, что он никогда не желал ей зла — просто потому, что он не мог в принципе так с ней поступить. И хотя парень отчётливо понимает, что он не должен в очередной раз лгать, но он не может найти иного выхода. — Ты лжёшь, Алекс, — внезапно говорит Элль, перехватывая одной рукой предплечье. — Я тебе говорила, что ты не умеешь лгать? Ты лжёшь. Лжёшь. Почему ты лжёшь? — она недоумённо переспрашивает об этом у себя. — Разве я давала какой-то повод, чтобы ты мог сомневаться во мне? Разве я недостаточно хороша для тебя, Алекс? — Я не лгал, — неуверенно раздаётся ответ, и парень ловит себя на том, что его голос дрожит. — Я никогда тебе не лгал, и сейчас я тоже не лгу. — Ты обещал меня забрать вместе с собой, если решишь уехать из этого города, — девушка сильнее сжимает рукой своё предплечье, к её щекам наливается кровь, она начинает говорить всё быстрее и быстрее. — Но ты не сделал этого. Ты оставил меня одну, и даже не предупредил о том, куда ты исчез и почему. Третье правило гласит, что если тебя поймали на лжи, то ты должен признать её. Они очень чувствительны ко лжи, и если у тебя не хватит смелости признать, что ты ошибся, то он, скорее всего, потеряет всё доверие, которое ты долгими и упорными усилиями пытался завоевать. Но в этот момент Шепард думает о том, как сильно у него болят запястья от кожаных ремешков, сдерживающих его движения. А ещё о том, что ему страшно находиться в этом помещении и думать о том, что до него тут наверняка уже пытали людей, и они их не выдерживали и умирали в страшных муках. И ещё, что он боится, что его поймают на лжи. Что его заставят признаться, что он боится сказать правду. — Извини, Элль, меня вынудили сделать это обстоятельства. Я не хотел уезжать, не поправившись, но я думал, так будет лучше. — Какие обстоятельства? — шепотом и едва слышимо интересуется она, вновь отворачиваясь от него в сторону, с трудом восстанавливая своё дыхание после длинной тирады. — Неизбежные, — только и смог выдавить из себя Алекс. Он не зная, как найти лучшее оправдание тому, что он хотел для неё лучшего. И что он не хотел вовлекать её в свои проблемы. И что он мог рассказать всё, как оно есть, но от этого никому не стало бы лучше. По его мнению. *** — Если ты её встретишь, то что ты скажешь ей? — вдруг, словно ушатом ледяной воды, его окатили вопросом в спину. — Я сбежал из города, потому что я не хотел никого убивать? Я покинул город, так как у меня не хватило духу для того, чтобы взять судьбу в собственные руки? Я бросил всё, чтобы начать всю свою жизнь заново и не думать о том, что я когда-то совершил? Парень не спешил отвечать, на момент обдумывая свои слова. — Я знаю, это не моё дело, — на этих словах Шепард едва слышно усмехнулся, — но я не хочу, чтобы всё закончилось подобным образом. — Мы не выясняем отношения посредством трупов, — это ввело собеседника в замешательство. — Я не об этом, — раздался тяжелый вздох. — Но если это всё же произойдёт? — Она не та, кто станет решать подобное столь радикальным путём, — поспешил успокоить его Алекс, хотя он и не был до конца уверен в том, о чём он говорил. — И зачем ты об этом спрашиваешь? — Я беспокоюсь за тебя. Ответ был слишком странным. *** Почему ему приходится говорить ей правду? Ведь он не хочет, чтобы снова расстроилась из-за него. Чтобы она снова неправильно поняла его. Он не хочет, чтобы его не понимали. Но все — каждый раз — не хотят его понимать. Все отказываются понимать его, отказываются понимать его чувства. Они просто не хотят знать об их существовании, впрочем, как и о его существовании тоже. Он не может не лгать. Он не умеет не лгать. Он лжец. Он даже самого себя убедил в собственной лжи. — Элль... может, ты всё же освободишь меня от этих ремешков и мы сможем спокойно с тобой поговорить... в другом месте? Она молчит и не отвечает ему. Она будто бы боится пошевелиться, боится, что он увидит её лицо. — Элль? Он замечает, что она начинает дрожать всем телом. — Элль, не молчи. Ты же знаешь, что я... — начинает говорить Алекс и вдруг осекается на полуслове. Но если ты, солдат, сказал нечто непоправимое — ты уже не сможешь это исправить никакими средствами. Насколько смертельна была твоя ошибка, ты сможешь узнать в следующие три секунды или в течении следующей минуты. Если ты, конечно, останешься жив. — Что ты ненавидишь, когда я молчу?! — она резко оборачивается к нему, с ненавистью встречаясь с его испуганным взглядом, и парень замечает, что она дрожащими руками держит наставленный на него пистолет. Чёрт. — Алекс, я... я верила тебе! Я ждала тебя всё это время! И всё, что ты говоришь мне после всего, что у тебя были какие-то неизбежные обстоятельства?! Алекс, я... я... — она неуверенно опускает пистолет, захлебываясь в многочисленных слезах, а потом глубоко вздыхает, закрывая ладонями своё лицо, но все ещё никак не успокоившись. — Я верила, что ты изменился, Алекс! Я думала, что ты изменишься. Что если ты вернёшься, то ты признаешь свои ошибки и раскаешься. Но ты... ты... Она от бессилия снова опирается на стол и откладывает пистолет в сторону. Утирает одной рукой свои слёзы и неразборчиво продолжает говорить: — Это всё началось с тебя, — тихо произносит она, все ещё всхлипывая. — Это всё началось с тебя, Алекс, это всё началось с того, как ты присоединился к ним. Думаешь, я ничего не знаю? Она не хотела говорить мне об этом, но когда всё это началось, я поняла, в чём дело. Скажи, кем они нас считают? — она с горечью в голосе обратилась к парню. — Что мы сборище чокнутых людей, которые отказались от их веры в бога? Или что мы грешники, которые не хотят признавать власть бога? Что мы душегубы, убийцы, что мы всего лишь ничтожества, которые не хотят признать бога мессией и посланником рая? Кем?! — Я не знаю, — не найдя иного выхода, ему приходится сказать правду. Лучше бы тебя никогда не существовало. — Я думала о чём-то подобном, — с трудом произносит Элль, чувствуя, как она задыхается от нехватки воздуха. Она все ещё не может успокоиться, но она как-то ещё держит себя в руках. Все ещё. — Я думала, что это странно, что ты вернулся, Алекс. Сначала я не верила всему этому, а потом... потом... а потом я решила не верить никому, кроме тебя. Я подумала, что это будет лучший выбор. Неужели я так многого хочу? — в отчаянии вопрошает она, но ответ на её вопрос так и не следует. — Я уже говорила, что я так и не смогла никого убить, да? — совсем осевшим голосом вдруг продолжает она и растерянно качает головой, снова вытирая текущие из глаз слёзы. — В конце концов, насилие не приводит ни к чему, кроме как к ненужным жертвам. Даже сейчас — даже сейчас! — вдруг истерично и громко выкрикивает девушка, — я не могу убить тебя. Мама была права, когда сказала, что я слишком слаба. Я слишком... слаба для этого. — Я хотела умереть вместе с тобой, — заключает она и ясным взглядом смотрит в лицо Шепарда. — Я думала, если ты не захочешь забрать меня с собой, то ты сможешь просто убить меня. Если... если моя жизнь никому не нужна, если я даже не сгодилась на роль ритуальной жертвы, если я всего лишь никому не нужный и мешающий человек, то какой смысл в моей жизни? Или я всё же нужна тебе, Алекс?.. Ответь мне. Нужна? Нет... или да. Он не знает, что он хочет ответить. Он не знает правильного ответа. Это неправильно. Солдат всегда знает правильный ответ. Для солдата не существует ответа «не знаю». Ясно? — Освободи меня... Она оглядывается на пистолет, лежащий на столу неподалеку, и никак не может отважиться снова посмотреть в его глаза. Девушка чувствует, какая сила исходит от него, от его ауры, от внутренней холодности и равнодушия. На его лице не отражается ни единой эмоции, он внезапно стал казаться ей совершенно расслабленным и не напряженным. Ну, конечно, он будет совершенно расслаблен, если он уверен, что она его не сможет убить и что его жизни ничто не угрожает. Он остался таким же эгоистом, как и прежде. Как она могла обмануться его иллюзорной лёгкостью и теплом? Теперь она и сама не понимает себя. *** — Интересно, какими судьбами тебя сюда завело? — парень в очередной раз протянул привычную фразу, рассматривая распятый иссохший труп, но в голову не приходило ни одной сколько-нибудь логичной причины для подобного. — И вообще, почему именно в этой комнате? — недовольно продолжил он, делая глоток прямо из бутылки. Пару раз ему приходило в голову как-нибудь вынести отсюда все эти останки, но в последний момент он обычно передумывал. Что-то ему определённо не нравилось в них, а точнее ему явно не нравились возможные последствия этого — если кто-то узнает об этом, то явно не видать ему спокойствия в ближайшие несколько дней после обнаружения этой вещи. К тому же, валявшиеся позади креста ритуальные вещи недвусмысленно намекали на то, почему был убит этот человек. Хотя какова была истинная цель данного ритуала оставалось совершеннейшей загадкой. Я знаю, что не бесполезен. Не бесполезен. Не бесполезен. Нужен. *** После недолгих раздумий девушка всё же приближается к нему. Освобождает его от оков, хотя она вполне могла сделать и обратное, если бы ей хватило больше силы духа — освободить его от земных оков тела — но она так не cмогла нажать на курок и лишить кого-то жизни, даже понимая, что, в сущности, это был единственно верный выбор для неё. Теперь он стоит перед ней в полный рост, как и когда-то прежде. — Извини, но... нет. Как она и предполагала. — Тогда просто убей меня. — Я не могу сделать этого, — спокойным тоном произносит Алекс, и кажется, она впервые смогла возненавидеть кого-то. Впервые в своей пустой и никому ненужной жизни. — Просто убей. Он забирает пистолет со стола, перезаряжает его, но кажется, будто бы он намеренно не замечает её. А у неё... у неё уже нет сил, чтобы её услышали. Нет голоса, который бы снова произнес слова. Нет присутствия, которое все предпочитают не замечать. Бесполезно. Кажется, он собирается уходить. Если бы у неё был бы пистолет, то она могла бы пригрозить ему, чтобы он остался. Она могла его и вовсе не освобождать, а так и оставить здесь, забрать его для себя, только для себя. В конце концов... он и не нужен никому, кроме неё. А если нужен? А если нужен, то тогда для неё потеряно всё. И все. Хотя у неё и не было никого, кроме него. Ей больше не кажется, что он хочет уйти. Она знает, что он уйдёт. — Алекс... — она пытается произнести это имя, но замечает, что у неё больше нет голоса. Второй мыслью она отмечает, что она слышала непонятный посторонний шум, но не обратила на него внимания. Теперь у неё отнялся язык, и кажется, что у неё также отнялось всё тело. Неужели... неужели он услышал её? Без голоса. Но последнее, что она отмечает про себя — удивлённый взгляд Шепарда, который отчего-то пораженно застыл на ней. — Судья Холлуэй? *** Он нервно считает числа в своей голове. Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять. — Вы все ещё хотите услышать об этом? — наконец переспрашивает её Алекс. — Если ты не хочешь об этом говорить, то и не нужно. Не стоит принуждать себя. — Нет, я просто... немного волнуюсь. Десять. На счёт десять он спускает курок и убивает человека. На обратном счету — один — он спускает курок, когда думает, убивать ли кого-то ещё. На двадцатой секунде он понимает, что убить человека — это очень просто. Гораздо проще, чем даже себя. На двадцать третьей секунде он от внутренне натянутых нервов выстреливает ещё раз, но ответа нет. На двадцать седьмой секунде он опускает пистолет. На пятьдесят первой секунде он приходит в себя. Он понимает, что убил его быстрее, чем он выстрелил в него. После первой минуты он перестаёт считать себя убийцей, когда он убивал и до этого. После третьей минуты его нет. Он перестаёт существовать, исчезает. Его тени нет. Фонарик утерян. — Это произошло после того, как кто-то из них принёс в жертву несколько детей у Материнского Камня, — начал говорить парень, боясь смотреть на свои руки. — Это было... на моих глазах. Она не должна умереть. Его тень не должна умереть просто так. Его единственная обсессия. *** Парень на долю секунду покосился в сторону тела девушки — он не мог увидеть выражения её глаз, но он не мог не отметить, что это было чересчур жестоко по отношению к ней. Он не должен был ей лгать; даже ценой того, чтобы спасти её от подобной участи. Алекс напрягся, ожидая очередного выстрела, но этого не произошло. — Можно просто Маргарет, — женщина вышла из темноты, держа в руках пистолет, и спокойно перешагнула через тело своей дочери, которое после выстрела упало на железную и ржавую решетку пола. — Я всё же надеялась, что она убьёт тебя, но она верила тебе больше, чем даже мне. Но я не сожалею о её смерти. Она могла умереть при любых других обстоятельствах. В конце концов, Шепард Глен теперь мёртв, и одна жертва ничего не изменит. Нет. Дело было совсем в другом. — Я не думал, что вы решитесь показаться после той неудачной попытки, — наконец произносит Шепард вслед своим мыслям. — Я уже поняла, что Орден оказался быстрее нас, — женщина без тени улыбки соглашается с ним и садится на практически незаметный стул в стороне, практически у стены, будто бы совершенно не заботясь о том, что на неё наставлен пистолет. — Всё шло нормально до тех пор, пока ты не вернулся сюда, Алекс. И хотя ты знал, что тебе тут не рады, и всё же неужели ты вернулся сюда. Зачем? — Это не ваше дело, Маргарет, — хотел было обрубить парень, но она повторила свой вопрос. — Орден распался, от него не осталось ничего, кроме нескольких одиночных и безумных фанатиков. Неужели есть смысл в нашей смерти? — её взгляд будто бы изучал его изнутри, а её тон казался ему неестественно отстранённым. — В том, что осталась часть Ордена, которую сами же последователи считали еретиками? Или у них уже появился новый лидер? — её голос звучал ровно и спокойно и в нём не выдавалось никакого волнения. — Так что? — Здесь нет никакой особенной причины. — Ты так думаешь? Хотя в этом уже действительно нет смысла, — она кивнула в знак согласия. — Как может кто-то вершить правосудие, если нет людей, которых можно будет судить? Если между не будет разногласий? Если нет людей, нет и порядка. Ты так не думаешь? Солдат не должен задумываться над вопросами, он должен выполнять приказы. — Возможно. — Тогда зачем? — Вы действительно хотите это знать? — осторожно поинтересовался Алекс, расправляя затекшие плечи. — Да. — Здесь не было никакой особенной причины, кроме людей, которых я нашёл. Я мог быть благодарен за то, что меня принесли «в жертву», но я не думаю, что это влияет на остальные причины. Её взгляд был на удивление внимательным и чутким. Как у неё. *** — Я думаю, это не так важно. Единственные слова так и остались у неё в голове. В этот раз слова, возможно, были несколько лишними для этого. — Так? — парень выглядел несколько растерянно и недоуменно, пытаясь смотреть куда-то в сторону и борясь с собственным любопытством. Только не на свет. — Каждый из нас может ошибаться. Мы должны понимать, что каждый имеет право на ошибку. Теперь мы знаем, какая правда на самом деле, и мы должны показать её людям. Он стал слишком нервным в последнее время. Теперь он не может думать ни о чём, кроме как о том, что это наверняка череда случайностей, а не очередной ночной кошмар, который ему снился. В конце концов, ему уже давно не снятся кошмары — не с тех пор, пока он не пребывал в нём несколько лет, находясь в больнице. *** — Ты так не простил его, Алекс? — её вопрос заставил его растеряться. — Нет и... да, — вердикт был окончательно вынесен, и парень спокойно думал о том, что он никогда не хотел, чтобы всё закончилось таким образом. — Я знаю, что это необходимо, но это не правильный путь. — И ты все ещё пытаешься изменить неизбежное? — Разве вы не сами пытались это изменить? — в этом всём было что-то неправильное. В корне неверное. — Мне казалось, у вас были большие планы касательно неё. — У меня не было выбора. Они убили всех, исключая тебя. И её. Даже если он на момент проникся к ней симпатией или понимал её чувства, он не мог изменить того, что уже произошло. Уже было поздно для того, чтобы простить тех, из-за кого всё закончилось подобным образом. Судья смотрит на него безразлично, без тени ненависти к нему. Кажется, будто бы она и вовсе смотрит сквозь него или же наоборот, её взгляд потерял всяческую осмысленность, и поэтому она всего лишь молчит. Если всё могло быть иначе. — Я... не могу убить вас. В этом нет никакого смысла, — он делает последнее, что было неправильным. — Все, кто был виновен в этом, мертвы, и пытаться отомстить просто... глупо. — Ты бы поступил на моём месте также? Её вопрос эхом раздаётся в голове Шепарда, и он никак не может уйти от этого неприятного ощущения. Зависть. — Я поступил так, когда позволил умереть Джошуа. Она улыбается. — Ты всегда его ненавидел. Он не был твоим родным братом. Адам... поступил глупо, когда женился на ней. Ненависть порождает только ненависть. Ещё с того самого времени. — Это уже не имеет значения, — Алекс говорит слова с трудом, стараясь не думать о возможности преломления его памяти в чужом осознании. — Теперь это нисколько неважно. Он не может разубедить себя в обратном. *** — У тебя есть место, куда ты хотел бы вернуться, Шепард? Один. — У меня нет семьи. Два. — У меня тоже нет. Точнее, она была до тех пор, пока моя мать не перерезала отцу глотку, а потом села за это в тюрьму и совершенно забыла обо мне. И я попал в это место. Жутко, не находишь? Три. — Это место? Четыре. — Дом Желаний. Не правда ли забавное название для приюта сирот? Пять. — Кто знает. Я даже ничего не помню о нём. Может, потому что я долго там и не пробыл... не знаю. Шесть. — Повезло тебе. До определённого момента это было жутким местом. Семь. — Насколько жуткое? Восемь. — Я слышал, что там за любую провинность могли замучить до смерти голодом, а то и запросто убить ребёнка. Может, это всего лишь слухи, но вряд ли подобные слухи могли бы появиться из ниоткуда. Для этого должна быть причина. Девять. — Может, так оно и было. Я не знаю. Единственное, что я знаю наверняка — теперь это место пустует. Если его вообще не уничтожили, конечно. Десять. На счёт десять он всегда опускает курок, независимо от того, кто находится перед ним. На счёт десять он становится глухим, немым, невидящим и равнодушным. На счёт десять не остаётся ничего и никого — даже его самого. Остаётся лишь жертва и убийца, остаётся лишь охотник и дичь, остаётся лишь только цель и... ...И он сам. В данный момент он отчётливо понимает, что он спустил курок секунду назад. В последующий момент он не хочет думать ни о чём, кроме как стереть воспоминания, которые он только что запечатлел. Стереть удивлённое лицо, сделав его обезличенным, забыть любые чувства, которые всколыхнулись в момент выстрела, уничтожить возможность того, что могло случиться после того, как он выстрелил. Или даже уничтожить возможность того, что он смог выстрелить? Десять. В комнате ничего нет, кроме его ритуального кинжала, лежащего на столе. Он ему понадобится. Девять. Он испачкал свою обувь в крови. Нужно... нужно не задумываться, чья же эта кровь. Восемь. Он вспоминает о том, что у него могли остаться шрамы от слишком затянутых на его руках ремней. Но это можно и не увидеть за одеждой. Семь. Два пистолета. Где его пистолет? Шесть. Забрав патроны из одного пистолета, он откидывает его на пол, снова осматривая помещение. Пять. Не считая испачканной обуви, вся его одежда более-менее чистая. Разве что только пыльная. Четыре. Бывшей судьи (он так и не понял, по какой причиной он назвал её «бывшей»), похоже, нет в комнате, как и... Три. Он считает время в своей голове по часовым стрелкам, похожим на приплюснутые золотистые пики. Его так мало. Два. Четыре часа чужой ненависти. Час забытья. Минута осознания. Один. *** Дом догорает медленно, будто бы стараясь отодвинуть свою кончину до даты более старой, чем следует по фактам. Старые перекладины трещат как промокшие дрова, практически неслышимо, с ленивым тлением, словно сопротивляясь подобному исходу их жизни. Вместе с ним уходит всё, что принадлежало прошлому — даты, события, имена. Папки с делами уже превратились в пепел, ничего не осталось от событий того, что являлось на месте бывшего Дома Желаний. Место пустует, все ограждения исчезли, и только где-то позади виден проклятый символ воспоминаний — Накихона. — Кауфманн. Доктор вздрагивает от знакомого голоса. Он оборачивается к камню, но пусто. Дьявол побрал бы эту женщину, она даже будучи в аду хочет моей смерти! В лесу становится на удивление холодно. Вдалеке слышны шаги и обрывки разговоров — они пытаются захоронить все тела как положено, в землю. Они используют кладбище позади приюта, задолго забытое многими, даже местными — это было кладбище ещё древних индейцев. Постепенно тишина оседает на землю, всё заполняется густым, молочным туманом, все исчезают, будто бы призраки, невидимые для обычного глаза. Перед Материнским Камнем лежит единственная сохранившаяся папка, которую он так и не смог похоронить со всем остальным, испачканная чернилами полностью, кроме единственной строчки. Статус — неизвестно. *** На озере тихо. Последние несколько лет Маргарет никогда не была тут — с тех самых пор, как Адам женился на Лилиан. После этого она практически не встречалась с ним, а если они и виделись, то их разговоры ограничивались деловыми издержками по поводу жизни города, и больше ничто их не связывало так же, как когда-то Толука. В отражении воды женщина видит себя — заметно потускневшее, тёмное, рваное. Она предпочитает не задумываться над тем, что ей придётся испытать после того, как она умрёт. Орден говорил, что все люди, не заслужившие благословения Бога, превращаются в былые тени себя — в тех самых людей, поглощённых ненавистью к друг другу, не видевшие солнца, живущих во тьме. Конечно, это не то, чего она заслужила. Но рай не так далек, как кажется. Фигура в чёрном сидит на другом краю лодки. За всю жизнь она видела его однажды, за спиной Святой — наверное, он никогда не был таким при жизни. С того времени, как всё произошло, истина затерялась на страницах истории, многие предпочли не вспоминать о том, кем был действительно их Бог. Она касается рукой холодной глади озера, и оно поглощает её всецело. *** На небольшом деревянном столе лежат две игрушки. Привычный медведь с одним глазом теперь соседствует с несколько потрёпанным кроликом — его отдала ему одна из женщин, сказав, что ей это больше не нужно. Кажется, плюшевый кролик был местным талисманом, его продавали в парке развлечений, но Уолтер никогда не мог с уверенностью этого сказать. На то время, как он был тут, всё уже было заброшено. Сегодня или завтра ему придётся забыть своё имя. Только они и будут помнить о том, что произошло в его прошлом. — Я назову тебя, — он на миг задумывается, когда рассматривает кролика поближе. — Пусть это будет Уолтер. Я думаю, он не будет против этого. В ответ раздаётся ожидаемая тишина.