Без сахара и без соли

Косые струи дождя с глухим стуком разбиваются о тонкие стены палатки, и кажется, будто плотная ткань вот-вот не выдержит и прорвется под яростным водяным напором. Но внутри — сухо. Внутри тепло, и еле-еле горит оплывшая свеча на маленьком деревянном столике. Рев ветра снаружи напоминает Гарри о соседском автомобиле с Тисовой улицы — пожилой мистер Фарелл никак не мог завести свое старое ржавое «ведро» по утрам, а когда ему это все же удавалось, машина гудела, дребезжала неисправным мотором, и из днища со звоном валились мелкие детали. Дядя Вернон не любил мистера Фарелла — то и дело ворчал, что сосед вечно будил всю улицу и что ему давно следовало бы заменить колымагу на нечто более современное. Гарри трясет головой, отгоняя непрошеные воспоминания. Мысли, выплывшие вдруг совершенно из ниоткуда, послушно исчезают в нигде. Говорят, в самые серьезные и ответственные моменты жизни постоянно так — на ум приходит что-то совсем отвлеченное, несущественное, дурацкое, а порой даже тянет расхохотаться без причины. Смеяться Гарри не тянет, и это радует. Гермиона стоит всего в нескольких шагах от него, заваривает чай в железном эмалированном чайнике с погнутой ручкой и ложкой стучит слишком сильно — наверное, чтобы заглушить собственные мысли. И не разговаривать, пока они не придут в порядок. Гарри сидит на разобранной постели и, натягивая носки, думает, как сильно Гермионе все-таки идет его футболка — бывшая черной когда-то, а теперь — выцветшая от многочисленных стирок и совсем потерявшая форму. Правда, Гермиона немного нелепо в ней смотрится: вещь слишком большая, висит на ее фигуре мешком и длиной доходит почти до колена. Гарри не удивляется особенно: раньше футболка принадлежала Дадли. Наконец Гермиона поворачивается, и на губах ее играет легкая, немного взволнованная улыбка. — Я чай заварила. Будешь? — Да, спасибо. Гарри встает, идет к маленькому покосившемуся столику и, не удержавшись, чуть приобнимает Гермиону за талию по пути. Она тихо фыркает, но не возражает. Гарри садится на низкую рассохшуюся табуретку и смотрит, как Гермиона разливает по чашкам дымящийся чай. — Извини, что сахара нет, — она жмет плечами слегка виновато и усаживается напротив. Гарри только трясет головой нетерпеливо. Да разве ж ее вина в том, что у них нет ни сахара, ни соли? Зато они — есть друг у друга. И пока это так, Гарри кажется, что отсутствие прочего можно пережить. Только — надолго ли? Крестражи, Вольдеморт, сотни его приспешников, рыскающих по стране… Сколько еще раз удастся ускользнуть от них, прежде чем все закончится? — Я не хочу умирать, — зачем-то говорит Гарри, отхлебывая маленький глоток. — Я знаю, — произносит Гермиона со вздохом. — Просто не думай об этом сейчас. — Постараюсь, — обещает Гарри, но скверные мысли не идут прочь из головы. В ноздри плавно втекают душистые пары горячего отвара. Он чувствует запах разваренной мяты и прикрывает глаза, смакуя. А Гермиона смотрит на него как-то странно, почти неуверенно. — Мы ведь Рону ничего не расскажем? — Никогда, — заверяет Гарри. — Да мы, наверное, уже и не увидим его. С губ Гермионы почти срывается: «Я надеюсь», но она спохватывается, плотно сжимает челюсти и скашивает взгляд куда-то в сторону, на одну из кривых ножек двухъярусной кровати. Гарри снова отхлебывает чай — слишком шумно, как ему кажется, и горло обжигает горячая терпкая жидкость. Ветер за тонкими стенами палатки успокаивается потихоньку, и дождь уже не хлещет — стучит равномерно, по капле изживая себя. — Пойду посмотрю, как там на улице, — бросает Гарри, ощутив вдруг сильную потребность в глотке свежего воздуха. Гермиона только кивает и, когда он уходит, убирает опустевшие чайные чашки со стола. Дождь моросит едва уловимо. Выйти, присоединиться?.. Или Гарри специально отделился — потому что хочет поразмыслить над всем происходящим, потому что хочет побыть один? Гермиона остается в палатке, хотя и обещала себе не давать ему погружаться в уныние, отвлекать от мыслей о том, что предстоит… Только что здесь можно поделать? Если и она не будет держать дистанцию, уважая личное пространство Гарри, — кто тогда будет вообще? Тем не менее, Гермиона думает, что любит его. Рона, конечно, тоже — по-своему. Правда, когда Рон был здесь, она пять раз на дню мечтала его убить и еще пять — покалечить. Время от времени Рона хотелось то обнять, то отослать как можно дальше, чтоб никогда уже не возвращался. В такие моменты Гермиона ненавидела и его, и себя. Любовь к Гарри — другая: спокойная, последовательная, равномерная, без особенных взлетов и падений, без крика. И оттого — самая прочная. Гермиона потому и осталась рядом, что любила последовательно. Наверное, Гарри тоже чувствует нечто подобное. Или отчаянно нуждается в поддержке. Или пытается забыть Джинни, Гермиона не знает — и не слишком хочет об этом думать. В конце концов, разве важно, почему они вместе, если пока все хорошо, если пока оба живы?.. Пока что. Гарри возвращается с улицы мокрый, и с его волос капает прохладная дождевая вода. Гермиона приближается, осторожно стирает пальцем капли с его очков. — Как там на улице? — спрашивает зачем-то. Нужно же что-то спросить. Гарри с минуту стоит, моргая, будто и не услышал вопроса, и говорит совсем не то, что она ожидала: — Гермиона, ты пойдешь за мной до конца? И быстро смотрит на нее, чуть взволнованно ожидая ответа. — Не за тобой, — поправляет Гермиона негромко, касаясь пальцами его ледяной руки. — С тобой. Я пойду с тобой. Гарри обнимает ее, благодарно прикрывая глаза, и Гермиона слегка вздрагивает, когда мокрая холодная щека касается ее шеи. И впервые по-настоящему хочется, чтобы Рон никогда не возвращался.