К Элизе

Семья Хозенфельда погибла при британском авианалёте. Это случилось ещё до коренного перелома в войне. Вильгельм с охотой заплатил бы за победу своей жизнью взамен жизней родных, но ничего не поделаешь. Ему в Варшаве оказалось безопаснее. Здесь он, кроме службы и положения всё потерявший, остался тянуть долгие дни на развалинах своего горя. Нацисты победили. Установился новый, беспощадный и непоколебимый порядок. Хозенфельду, повышенному в звании, получившему новую должность и окончательно, по его просьбе, переведённому в Польшу, полагался новый дом и роскошные владения для него и его семьи. Но он был один. Тупая ноющая боль потери, всё ещё не осознанной и как родной дом далёкой, нарастала и грозила однажды разорваться и затопить его, но пока он держался — в одиночестве, упорном чтении мудрых книг, полном отсутствии слёз и работе. Он не терял связь со Владиславом Шпильманом, укрывал его в разных местах, подкармливал и поддерживал, а когда появилась такая возможность, перевёз в свой дом на окраине города, где было просторно, совершенно безопасно и тихо. Хозенфельд сделал это, чтобы помочь ему, сделать доброе дело, успокоить совесть и вернуть равновесие благородной душе, отдать долг своей ответственности, одним словом, хоть чем-то утешиться. Ничьё другое присутствие Вильгельм вытерпеть не смог бы, да и Владек был практически незаметен. Незаметен, но всё-таки с его появлением в огромном пустом доме стало светлее и чище. В первое время Владек перемещался как призрак, боялся досадить благодарностью и вообще всего боялся, и потому по привычке продолжал едва ли не прятаться. Прекрасным сном, который вот-вот развеется, казались ему окружающая чистота, тепло, сытость и исключительное вежливое к себе обращение. Правда, учтивость Вильгельма была отстранённой и совершенно холодной. Без лишних вопросов было ясно, как он подавлен и как глубока его рана. Владек, стараясь угадывать его настроение, невольно терзался вместе с ним, хоть сам уже за пестротою опасностей и передряг незаметно для себя смирился со своей потерей. И всё-таки правящая в доме тихая скорбь была общей. Месяцы шли и Владек смелел. Хозенфельд его не торопил, да и не навязывал ему своё общество, но всё же они постепенно привыкали друг к другу. Шпильману некуда было больше деться, а Вильгельм рад был о ком-то заботиться, со временем для него это стало, пусть не радостью, но хоть какой-то отдушиной и поводом почувствовать себя сильным и нужным. Так же дедушке, суровому и скупому на ласку, нравится баловать внука дорогими подарками. Детей Вильгельм видеть не мог, так хоть о Владеке заботился — покупал ему вещи, книги и цветы, в конце концов приобрёл даже пианино, на котором можно было играть без опаски. Взамен Владек не порывался уйти и был молчаливо благодарен. Он следил за домом, готовил и по вечерам играл — Хозенфельду нравилось, работая с документами в своём кабинете, слышать доносящуюся из другой комнаты музыку. Владеку это нравилось тоже. Пусть играл он не на Польском радио и не в филармониях разных городов, а только для одного слушателя, но он вкладывал в игру всю душу и старание и при избытке времени стал даже совершенствоваться, разучивать новые вещи и создавать свои. Привыкший к одиночеству, Владек не страдал от отсутствия компании. Да и потом, гости не сулили ничего хорошего — прийти могли только сослуживцы Хозенфельда. Несколько раз такое случалось: шурша по гравию, к крыльцу подъезжали незнакомые автомобили, слышались чужие немецкие голоса. От этих тревожных звуков, от редких выстрелов и от звучащего откуда-то издалека, каждый день в одно и то же время нацистского гимна, сердце у Владека сжималось и он всегда готов был бесшумно метнуться и скрыться на чердаке. Он чувствовал себя в полной безопасности только когда Хозенфельд был дома. Не столько в его реальной защите было дело, сколько вообще в ощущении спокойствия и порядка, которыми были наполнены его размеренные движения и редко звучащий голос. Даже нацистская форма, которую он не снимал и дома, не могла этого отменить. Владек догадывался о причине этого — Вильгельм постоянно держал себя в руках и не давал себе воли. Очевидно было, что его непрестанное напряжение, дойдя до предела, выльется или в нервный срыв, или в ещё что похуже. Этого Владек ждал и боялся, но ещё сильнее боялся без спроса влезть в чужую душу. И вот, через несколько месяцев их относительно благополучного сосуществования это началось — Хозенфельда, днём всегда собранного и строгого к себе, стали по ночам мучить дурные сны. Он и до этого спал мало и плохо, но теперь, израсходовав все ресурсы и силы организма, стал буквально терять сознание по вечерам, а затем начинал разговаривать, кричать и метаться. Чтобы не задеть его гордость и достоинство, Владек поначалу старался делать вид, что ничего не слышит и не замечает разбитых рук, искусанных губ и нечаянно нанесённых синяков. Но долго оставаться безучастным он не мог, да и нестерпимо было ночь от ночи слышать крики. Он хотел Хозенфельду только добра и потому однажды ночью, разбуженный, повинуясь порыву, поднялся и пошёл к нему. Его повели не только благодарность, честность и простая человеческая потребность помочь ближнему, но и желание тоже хоть чуть-чуть побыть спасителем. В темноте своей полупустой, до сих пор необжитой комнаты Вильгельм сидел на кровати, крупно вздрагивал и прижимал руки к лицу. Из его груди всхлипами рвалось что-то между стоном и звериным рёвом. Прогнав в горле ком, Владек осторожно подошёл к нему, решившись, положил дрожащие руки ему на плечи и постарался уложить. Но Хозенфельд, едва поддавшись, тут же рванулся вперёд, закричал по-немецки со страхом и гневом и так взмахнул рукой, что Владек едва успел увернуться. Безуспешно стараясь придать своему подламывающемуся голосу твёрдость и громкость, Владек просил его проснуться и снова укладывал, но это было бесполезно. Немного подумав, Шпильман вспомнил, как когда-то безумно давно мама успокаивала его во время какой-то тяжёлой детской хвори. Приободрившись, он бегом отправился в ванную, где быстро отыскал полотенце и тазик, который наполнил водой. Вернувшись, Владек решительно зажёг свет и чуть менее решительно шагнул к постели. Сев поближе, он изловчился и крепко обнял Вильгельма, прижался щекой к его уху и стал, хоть это было непросто, мерно раскачиваться и, сплетая в песню, говорить что попало на нежном польском. У мамы, помнится, получалось, голубиное воркование. У Владека получалось, скорее, кудахтанье и он сам этому улыбнулся. Когда Хозенфельд немного затих, Владек обтёр его лицо влажным полотенцем и аккуратно уложил на подушку. Ещё несколько раз прерывисто всхлипнув, Вильгельм успокоился. Решив, что теперь всё в порядке, Владек собрался было подняться и уйти, но в этот момент Хозенфельд медленно открыл затуманенные глаза. Несколько мгновений они смотрели друг на друга в тишине. — Хотите пить? — Владек не сумел сказать это громче, чем странным шёпотом. Хозенфельд приподнялся на локте, помотал головой, в несколько секунд сбросил с себя оцепенение и снова стал прежним, уверенным и сильным. Владек потянулся к тумбочке и подал ему стакан. Нечаянно стукнув им о зубы, Вильгельм поморщился, но выпил спокойно и сухо поблагодарил. — Вы кричали и не просыпались, — начал Владек, и без того зная, что оправдываться не обязательно. — Понятно, — в его хрипловатом голосе ощутилось всегда пугавшее нетерпеливое и строгое отчуждение и даже раздражение. — Я, наверно, пойду, — неловко обронил Владек, соскользнул с кровати и в проёме, не решившись ни обернуться, ни дотронуться до дверной ручки, произнёс робкое как ветерок «доброй ночи» и услышал в ответ безразличное «и тебе». На следующую ночь всё повторилось. Владек дал себе зарок, что не пойдёт, но на втором часу криков и разговоров с умершими не выдержал. Хозенфельд был менее груб и вообще с каждым разом стал воспринимать вторжения в свой сон всё спокойнее, а затем и с благодарностью. Видно было, что ему трудно довериться, но постепенно он к этому шёл. Одним поздним вечером долгого трудного дня, когда Хозенфельду пришлось участвовать в подавлении бессмысленного восстания, он после ужина сидел и смотрел, как Владек моет и убирает посуду. Вильгельм редко к нему приглядывался — и из вежливости и тактичности их соседства, да и вообще Шпильман не особо его интересовал, во всяком случае не больше обыкновенной домашней кошки, но сейчас ему бросилось отчего-то в глаза, что Владек выглядит уставшим и понурым и двигается, как заболевший, еле-еле. Следом пришло на ум, что виной этому, должно быть, его вынужденные бессонные ночи. Но, с другой стороны, почему бы ему не выспаться днём, дел ведь у него не так много? Да мало ли почему… Да и не нужно себя обманывать. Это уже и само по себе в голове несколько дней вертится. — Владек? — Вильгельм дождался, пока он, едва заметно вздрогнув от обращения (и что же он до сих пор вздрагивает, несчастный?), выключит воду и, пугливо спрятав руки за спину и опустив растерянный взгляд в сторону, обернётся. — Тебе стоит лечь сегодня со мной, — он постарался произнести это мягко и примирительно, словно могла быть прежде между ними ссора. Предсказуемо заметив, что глаза Шпильмана наполняются ужасом и побелевшие губы начинают удивлённо раскрываться, Вильгельм поторопился избавиться от двусмысленности, — послушай, мы оба не можем нормально спать, пока я бужу тебя, а ты тратишь время, помогая мне. Тебе нечего опасаться. Давай просто попробуем так и посмотрим, что из этого выйдет, а если ты будешь чувствовать себя неуютно, то я не буду тебя держать, возвращайся к себе. Владек смотрел на него горестно, но покорно. Вильгельм впервые заметил, будто только сейчас открыл глаза, как он красив. Как изящен, молод, чист и тонок, как много в его фигуре оленьей осторожности и вместе с тем небывалого вынужденного доверия к охотнику. Как бы ни был Владек ему благодарен, сколько бы ни сочувствовал и сколько бы ни нуждался, всё равно Вильгельм оставался для него немцем. Защитником и спасителем, да, но в то же время нацистом, которому сила дана посредством жестокости и абсурда — как он скажет, так и будет, это непререкаемо, но даже если решение его верное, в его неколебимости и подавляющей неизменности есть высшая извечная несправедливость. Одним словом, Владек рад был соблюдать почтительную дистанцию, но отказать был не в силах. Очень уже не хотелось знать, что будет, если он откажется. А ночь уже стояла возле тёмных окон. Времени на опасения и размышления не было. Сказано — сделано. Переодевшись, Владек тенью проскользнул в комнату Вильгельма и, не взглянув на него, неслышно забрался под самый край одеяла на противоположной стороне кровати, достаточно широкой для двоих. Между ним и Хозенфельдом, тоже лёгшем с самого краешка, оставалось обширное пространство, так что если бы не звук чужого дыхания и не редкие колыхания матраса, можно было бы почувствовать себя спокойно. Но Владек не чувствовал. По его ощущениям, он целую вечность пролежал как на иголках, боясь пошевелиться и заставляя себя держать глаза закрытыми. Сказывалась привычка — он не засыпал по ночам сразу, а пол ночи с тревогой и тоской ждал криков. А после этого не мог уснуть тоже, потому что голову застилал сумасшедший туман бог знает каких мыслей, а тело горело и беспокоилось от произошедшего контакта. Владек так давно отвык от людской близости, что теперь она выбивала его из колеи… Однако к своей неожиданности он уснул и понял это, когда проснулся, почувствовав спиной тепло. Сначала он сквозь сон насладился им и даже прижался теснее, а уж потом, в ужасе замерев, осознал, что это значит. Отодвинуться он побоялся и так и остался лежать, уверенный, что больше в жизни глаз не сомкнёт, однако уснул и снова. Хозенфельд тоже спал мирно и крепко. А утро для Владека вновь началось с испуга и паники. Не помня, где он, ощущая приближение ласкового весеннего рассвета, он стал потягиваться и вертеться, а открыв глаза, увидел лицо Вильгельма. Увидел и сначала засмотрелся на него, ведь сейчас, в противовес всегдашнему выражению, оно было успокоено и расчищено сном. Ни упрямо сжатых губ, нахмуренных бровей, ни внимательного и болезненно-острого взгляда… Владек и раньше замечал красоту этого простого и честного лица, но боялся в своих мыслях зайти куда-то не туда, и потому только теперь… Тут он заметил, что рука Вильгельма, лежащая поверх одеяла, протянута так, будто он до этого обнимал кого-то лежащего рядом. Владек сначала задохнулся от прилившей к лицу краски, а уж потом стал поспешно себя убеждать, что ничего страшного и стыдного тут нет — случайность, дополненная тем, что Хозенфельд скучает по жене и мог неосознанно, а то и осознанно, искать во сне опоры. Стоило шевельнуться и Вильгельм тут же, как по команде, раскрыл свои васильковые глаза. Его зрачки не двигались, безмолвная пауза длилась несколько секунд, после чего Хозенфельд, как ни в чём ни бывало, развернулся и скинул с себя одеяло. Погибая от смущения и опуская лицо, Владек тоже поднялся и, в ужасе застёгивая несколько расстегнувшихся пуговиц рубашки, спросил: — Как вы спали? — Хорошо, — голос Хозенфельда действительно звучал бодро и даже как-то непривычно весело, — а ты как спал? От ответа зависело, вернётся ли Владек на следующую ночь в свою кровать или останется в этой, что со временем определённо приведёт к чему-то большему. Так и не решившись сделать выбор, Владек предпочёл сдерзить и не ответить. Следующей ночью он снова пришёл и тихонько улегся с самого краю. С каждым днём это происходило всё проще и естественней. По крайней мере для Владека — он, ко всему умея привыкать и быстро приспосабливаться, вскоре перестал переживать и бояться и научился с природной лёгкостью выкручиваться из всё крепче обнимающих его рук и после невинно делать вид, что всё в порядке. Ему действительно нравилось и тепло, и ощущение чужого присутствия, и блаженная безопасность, да и вообще он был рад, что Хозенфельд перестал кричать по ночам. Он, конечно, приходил в ужас, иногда просыпаясь среди ночи и ощущая прикосновения рук и как сжимаются объятья, но этот ужас был весёлым и потрясающим как гроза — Владек ни защититься от него, ни ответить не мог, и потому только поддавался. Что-то подсказывало ему, что порядочность не позволит Вильгельму сделать что-то очевидное, пока их отношения не получили объяснение. Хозенфельд нуждался в нём всё явственнее и, сам в себе замечая эту растущую привязанность, только удивлялся. С одной стороны, ему было странно и даже немного стыдно, что скорбь о семье притупилась. Но с другой стороны, он понимал, что это результат естественного хода вещей, пусть даже банального сна в одной постели — они друг другу нравятся, и они проводят одни неделю за неделей, как тут не сблизиться? Да и Владек замечательный: добрый, красивый и восхитительно податливый, а уж какой талантливый — Хозенфельд обожал его музыку и то жалел, что никто больше её не слышит, то радовался этому с собственнической насмешливой гордостью. Одним новым воскресным утром, выйдя на кухню и увидев приготовленный для себя с любовью и старанием прелестный завтрак, Вильгельм решил, что хватит оттягивать неизбежное. Он уверенно обошёл стол и, подойдя к Владеку, с лёгкостью развернул его кресло к себе. Шпильман тут же заученно опустил глаза и крепче вцепился пальцами в чашку с кофе. Хозенфельду хотелось, чтобы эта его постоянная показная запуганность оказалась наигранной и потому решил ей не потакать. — Я должен сказать тебе кое-что важное, — Хозенфельд остановился, так как слова, что он готовил в своей голове всю ночь, в одно мгновение из нее вылетели. «Я люблю тебя» было бы слишком избито, и капитан сомневался, что это правда… Вильгельм сделал то, что хотел бы делать постоянно — провёл ладонью по голове Владека. Блестящие чёрные волосы мягко рассыпались под пальцами. Показалось, что этого прикосновения хватит, чтобы всё разом объяснить. — Мне очень жаль! — внезапно воскликнул Владек и, выскользнув из-под руки, поднялся с кресла и попытался протиснуться мимо, но потерпел неудачу, упал на кресло обратно и быстро, с выступающими на глаза слезами, заговорил, — я вижу, что слишком долго пользовался вашей добротой. Я причиняю вам слишком много беспокойства, вы даже привести никого не можете, я уйду… — Да нет же, — рассерженно прошипел Хозенфельд, едва сдержал нервный смешок и затем одним порывистым движением подался вперёд и на вдохе прижался губами к его губам. Это было совсем не изящно, даже чуточку грубовато и по-мальчишески неумело, — Владек? — немного отстранившись, он с удивительной нежной несмелостью позвал его и встретился с его полузакрытыми бархатными глазами, сонной влаги в которых прибавилось.  — Это замечательно… — его тихий голос звучал как всегда робко и грустно, но всё же на чуть заалевшее лицо выбралось подобие слабой улыбки, — я не против, если вам нужно моё согласие. Вильгельм радостно, но как-то тревожно фыркнул, решительным движением забрал из его рук и наконец отставил чашку и, нависнув над ним, одной рукой притянул за шею к себе и поцеловал, теперь уже по-настоящему.