"Домой"

Шанг не верил, что когда-нибудь сможет сойти с ума. Отец ему всегда говорил (да и он сам об этом знал, как будто бы родился с этой мыслью), что сходят с ума только от безделия и женской истеричности. То есть когда ты баба по характеру, да к тому же не занимаешься ничем полезным, тогда да, тогда-то с ума и сходят. Ну, ещё есть вероятность испытать горе той силы, которое бы заставило тебя отказаться от собственного разума, но это скорее было исключением, чем правилом. Отец ему говорил об этом, Шанг знал и верил, и с этим ему жилось невероятно комфортно. До поры до времени. Он не помнил, когда поймал себя на мысли, что как-то подозрительно часто думает о недотепе Пинге. Хотя тогда он, кажется, объяснил себе это довольно просто: большей головной боли, чем дурак Пинг, он не видывал нигде — он теоретически знал, что есть люди, которые в силу физических болезней не могут быть хорошими воинами, но чтобы здоровый парень был настолько слабаком и бабой?! Воистину, старику Фа было чего стыдиться в нём. Хотя Шанг на его месте поступил бы по-другому — не прятал бы среди женских юбок, воспитывая и без того женственного юношу ещё большей девушкой, а гонял по плацу, пока тот не докажет ему свою мужественность… что, в принципе, Шанг и делал. Но долго врать себе он не мог: характер его мыслей был далёк от воспитательных. Отец ему рассказывал с отвращением, что был в тех местах, где мужчины, обряженные в женские платья, предлагают себя другим мужчинам; рассказывал, что в армии его отца были такие порядки — когда на войну брали с собой красивых юношей, которые должны были исполнять женский долг… Но лично ему это всё всегда было противно, и Шанг соглашался. — Да, у верующих это первая ступень к отказу от бренного — перейти с женщин на своих товарищей, — говорил брезгливо отец, — но это совсем не значит, что мы должны уподобляться. И Шанг был целиком и полностью согласен с ним. Тем более как раз тогда и появилась у него невеста, милая Чжо Гэнь, с личиком круглым, луноподобным, и он со спокойствием настоящего воина принял свою грядущую с ней свадьбу… Пока не появились эти мысли. Пинг развивался медленно, но верно: Шанг долго не мог поверить, что тот недоумок, слабак и рохля, которым он его знал, теперь уже мог многое из того, что умел сам Шанг. Конечно, до мастерства своего командира ему было далеко, да и не получилось бы у него это никогда — Шанг немного знал медицину и поэтому, глядя на женские кисти солдата Пинга, уже представлял, какими проблемами в будущем обернется ему мастерство, доступное Шангу — но ему это было и не надо. Тем более что его рвению и способности работать над собой мог позавидовать любой из старичков отряда. Шанг гордился собой, гордился им и… заинтересовывался в нём всё больше и больше. Он много думал о причинах такого своего нездорового интереса, пытаясь найти более-менее убедительные доказательства, лишь бы только не говорить себе ужасную правду. Разумеется, он интересуется Пингом, потому что парень делает невероятные успехи и способен стать достойным воином. (равно как и Ли, Яо, Чьен По и многие другие, но о них он почему-то не думает настолько часто) Естественно, он думает, как помочь ему в дальнейшем преодолеть свою проклятую природу и стать мужчиной. (при этом с тоской размышляя о том, как с возрастом испортится его красивое лицо) Конечно же, он не может не отметить женственную красоту своего солдата: не один солдат шутил над тем, что Пингу лучше было бы идти в невесты, а не солдаты — и как он обижался на эти слова! (губы яркие, полные, в такие — только целовать; и руки — это не руки воина, это руки женщины!) Конечно же… Да что там бесконечно себе врать: Шанг был невероятно влюблен в… этого мальчика. И одной этой мысли было достаточно для того, чтобы в какой-то момент стало невероятно дурно. И тем более сильными были его радость и обида сейчас, когда он стоял перед Мулан (Пингом), пока та не уехала домой: ему многое надо было ей сказать… ох, многое. Эти чувства, мысли, вызванные ими — он никогда в этом не разбирался, считая их одним из проявлений порочной женственности и слабости, и поэтому сейчас он чувствовал себя куда более растерянным, чем любой на его месте. — Шанг, — у Пинга неожиданно оказался более низкий и грудной голос: как он раньше этого не слышал, когда внимательно слушал его рапорты? — Прости меня. Я не должна была… Но… Они стояли совсем-совсем близко друг к другу. Шанг смотрел на волновавшие его ещё с давнего времени губы и думал о том, что природа, должно быть, мудрейшая из мудрейших, и не обманешь её ничем — ни мужскими доспехами, ни храбрым мужественным поведением… — Ты хоть понимаешь, что ты сделала?! Но обида его была не менее сильной, чем желание поцеловать героиню всего Китая. — Шанг, что ты… — Я же думал, что ты мужчина! Я подозревал себя в противоестественном! Я всё-таки должен был тогда… — Прости, что? Шанг замолчал. Глаза Мулан округлились: похоже, неожиданное признание командира поразило её, и теперь она лишь могла стоять и смотреть на него, не в силах даже моргнуть. Шанг устало вздохнул. Он вспомнил свои страдания в лагере, вспомнил, как видел её один раз во время купания, когда ещё думал, что она мальчик (и вот же глупец из глупейших, как её такую можно было перепутать с кем-нибудь?!), губы её приоткрытые, отчаянное старание на тренировках, свои самоуничижения и практики по сдерживанию зова плоти… — Неважно. И тут Мулан засмеялась. Это было очень неожиданно, не такая реакция должна быть у человека, который слышит такое в свой адрес… но это было так просто и естественно, что Шанг не сдержался и засмеялся с нею. И стояли они напротив друг друга и смеялись: девушка в голубом платье и бравый командир с серым и помятым лицом… — Поехали домой. И Шанг покорился ей и не переспрашивал, чей же дом она имела в виду. Их, конечно же.