Повесть о счастье.

Клод Фролло сидел в глубоком кресле напротив камина, разглядывая причудливый танец языков пламени. На небольшом столике напротив кресла небрежной стопкой лежали несколько потрепанных алхимических фолиантов, поверх которых находилась сравнительно небольшая по размеру Библия в богатом переплете, инкрустированном драгоценными камнями. Однако мысли священника сейчас были далеки в равной степени и от религии, и от Фламеля. Клод думал о Париже, о величественном готическом его сердце, о Квазимодо, который, должно быть, по-прежнему звонит в колокола, приглашая горожан к заутрене, о пастве, которая непременно заметит отсутствие своего духовника. А может, и не заметит; и сорокалетний добросердечный отец Лоран придется им по душе гораздо больше, нежели суровый и мрачный архидьякон Жозасский. Не мог не думать он и об Эсмеральде. Хотя, надо признаться, первые несколько дней он искренне старался не вспоминать цыганку, и порой ему это даже удавалось. Ее отъезд с капитаном породил в архидьяконе чувства отнюдь не самые лучшие, и ненависть изо дня в день заполняла желчью сердце Клода. Однако образ цыганки с ангельским ликом и весьма запальчивым нравом с завидным упорством преследовал несчастного священника; последнему оставалось только молиться во спасение своей души. Уединение архидьякона беззастенчиво прервал мсье Трестли, громко опустившийся в соседнее кресло и разбрызгивающий темно-бордовое вино на белоснежные расшитые покрывала, укрывающие кресла гостиной мэтра Шармолю. - Вы не против моей компании, Ваше преподобие? - Отнюдь, мсье. А где мэтр Жак... Вы оставили его в одиночестве? - Ах, прокурор копается в своей библиотеке. Наткнулся на какой-то клочок бумаги и уверяет меня, что это обрывок из старинных рукописей. Даже дурак бы заметил, что клочок написан рукой самого Шармолю. Право, как ребенок! - Не лестно Вы говорите о своем protege. При нашем первом знакомстве Вы были более, так сказать, застенчивы. - Это все вино, Ваше преподобие! - расхохотался юноша. Клод Фролло вновь уставился на огонь. - Любуетесь, - понимающе сказал Трестли, пододвигая кресло ближе к камину. Архидьякон, напротив, отстранился от огня и внимательно, со свойственной ему суровостью посмотрел на молодого человека. Поймав этот взгляд, Люк невольно вздрогнул и не помедлил с ответом. Около полминуты мужчины прожигали друг друга глазами, пока Люк Трестли не решился, наконец, нарушить тишину. - Ваше Преподобие, для меня и для господина прокурора было весьма лестно то, что Вы так великодушно приняли наше предложение. Право, когда Вы отказались поехать с нами, я был очень удивлен, ибо я не понаслышке знаю, как велика Ваша тяга к алхимическим знаниям. Но тогда я подумал, что, должно быть, у Его Преподобия какие-то очень важные дела в Париже, ради которых он вынужден жертвовать любимым занятием и приятной компанией, под которой я, разумеется, имею ввиду не Вашего скромного слугу, а господина Жака Шармолю. Но когда вечером следующего дня Ваш экипаж подъехал к дому мэтра прокурора… мы были приятно удивлены, мсье Фролло! Не сочтите за неуважение к Вам, Ваше Преподобие, но что же заставило Вас передумать и принять столь правильное решение, отец Клод? - Как Вы верно сказали, у меня были срочные дела в Париже, которые необходимо было уладить. - Интересно, в чем же была срочность этих дел? - Вас это не касается, мсье Трестли, - грубо одернул собеседника Клод Фролло. - Просто я предположил, что эти дела могли бы быть связаны с тем цыганским амулетом, что лежал у Вас в кабинете… Архидьякона словно ударило молнией. Он побледнел, голова его закружилась. Лишь через несколько минут он пришел в себя и со злобой посмотрел на довольно раскинувшегося в кресле юнца. Сейчас для Клода уже не было смысла отпираться и делать вид, будто он не имеет ни малейшего понятия о ладанке, которую он нашел на полу своей кельи. - Зачем Вы подбросили мне этот амулет? - Что Вы, отец Клод! – наигранно воскликнул юноша, - Я просто заметил его, когда мы вместе с мэтром Шармолю заходили к Вам в комнату. Зачем мне подбрасывать его Вам?! Я ведь просто предположил… - Что Вы еще можете предположить, интересно мне знать? – сквозь зубы процедил архидьякон. - Ну, например, что Вам не безразлична судьба бывшей обладательницы этого колдовского талисмана. - Мерзавец! – Клод Фролло вскочил с кресла, хватая за воротник куртки замешкавшегося Люка Трестли, который, впрочем, поторопился вытащить из ножен небольшой клинок. На счастье обоих, в комнату вбежал (насколько это слово применимо к неповоротливому королевскому прокурору) Жак Шармолю, размахивающий толстенной рукописью, от которой во все стороны разлетались пылинки, весело танцуя в пламени свечи и густым слоем оседая на ковры и кресла. - Господа, Вы не поверите, что за вещицу я раздобыл! Это апогей знаний! Не сегодня-завтра мы будем самыми богатыми людьми на свете! Наши имена заставят весь мир вставать на колени, нас увековечат в камне!.. – Жак Шармолю на секунду прервал свою пламенную речь, изумленно взглянув на сцепившихся мужчин. Архидьякон выпустил воротник юноши и нехотя обратился к королевскому прокурору. - Дайте мне взглянуть, мэтр Жак, - королевский прокурор с благоговением передал рукопись Клоду Фролло, на ходу поглаживая переплет драгоценной бумаги, - Вы знаете, на каком языке написана эта рукопись? - Нет, отец Клод, но я смею предположить… - Не трудитесь, мэтр Жак, это древнееврейский. И как Вы собираетесь что-нибудь разобрать здесь? - На полях есть пометки, вероятно, кто-то пытался перевести ее, и кое-какие рисунки… Архидьякон покачал головой, устало поднимаясь из кресла. - В таком случае, я могу лишь пожелать Вам терпения, мэтр Жак, и позавидовать Вашему упорству. С Вашего позволения, господа, я пойду в свою комнату. - Отец Клод, я не узнаю Вас! Бывало, вы не спали ночами, боясь прервать очередной опыт, могли часами сидеть над книгами, что же случилось? - Старею, мэтр Жак, - с усмешкой произнес Фролло, - Прошу простить меня, господа. Отец Клод прикрыл дверь в комнату, неспешно зажег небольшую свечку. Нужно было все обдумать. Архидьякон не знал, что замышляет Люк Трестли, но одно было понятно – если этот прохвост вдруг вздумает рассказать церковному суду про беглую цыганку, и про священника, укрывающего ее в доме младшего лейтенанта королевских стрелков на правах законной супруги, то и Клоду, и девушке неминуемо грозит виселица. Ах, если бы можно было бросить все и помчаться в Париж, отыскать Эсмеральду и увезти ее далеко-далеко, где их никогда не найдут. Но ведь она ненавидит его. Даже когда он завладел ее телом, она не пожелала остаться с ним, сбежала от него. Для нее жизнь с ним кажется кошмаром, большим, нежели страх быть в любую минуту быть казненной за прелюбодеяние. А теперь, она, должно быть, засыпает в объятиях красавца-капитана. Он гладит ее волосы, целует ее губы и плечи, шепчет ей на ухо какие-нибудь глупости, а она, как тогда у Фалурдель, доверчиво слушает его сладострастные речи и позволяет ему касаться своего нежного девического тела. Священник передернулся, будто в его кожу разом вонзили несколько тысяч иголок, а после присел в кресло, доставая из внутреннего кармана сюрко маленькую ладанку. Положив ее на ладонь, он долго разглядывал предмет, будто видел его впервые, а после тяжело вздохнул и еле слышно произнес: - Что же ты делаешь со мной, проклятая цыганка!? Вот из-за тебя я уже пренебрегаю алхимией, а скоро и вовсе пренебрегу своей жизнью… Дверь в комнату захлопнулась, послышались стремительно удаляющиеся шаги. На сквозняк это было не похоже – очевидно, кто-то подслушивал. Священник вскочил с кресла, сделал пару шагов и остановился, а после вернулся в кресло и тяжело вздохнул. Нет больше сил противиться року.