The Letter to Nowhere

Я сижу на подоконнике, наслаждаясь шумом первого весеннего ливня, и пишу тебе письмо. Послание в никуда... Ведь твоя рука никогда не коснется этого пергамента, твой взор не зацепится за эти строки, написанные витиеватым почерком... Ты не станешь подносить его к лицу, чтобы уловить едва заметный аромат фрезии и чего-то цветочно-пряного... С тех пор прошло три года, а я все еще не могу опомниться. Проснуться из кошмаров, в которых ты кричишь: "Уходи". Ты улыбаешься мне со свадебной фотографии в " Ежедневном пророке", и я понимаю, что все это было не зря... Я обмакиваю тонкое гусиное перо в синие чернила и принимаюсь писать полутонами свою жизнь... Столько лет прошло, а я все еще помню, с чего все началось. В то погожее утро тысяча девятьсот девяносто второго ты вошла в кабинет трансфигурации и принялась нервно оглядываться по сторонам в поисках свободного места. Маленькая рыжеволосая девочка с растерянным взглядом глаз цвета шотландского виски... В классе душно, окна распахнуты настежь. На дворе золотистый сентябрь, солнце светит уже совсем по-осеннему, и его блики отражаются в твоих глазах. Все шепчутся по углам, мест больше нет. Только я сижу на первой парте центрального ряда совсем одна. "Можно присесть?" — смущенно улыбаясь, спрашиваешь ты. Я лишь молча киваю в ответ и отодвигаю для тебя стул. МакГонагалл диктует постулаты превращения мыши в чашку. Мне скучно записывать монотонную лекцию, и я начинаю рисовать на полях страницы. Астры, георгины, солнечных зайчиков... и тебя. Ты сидишь, уткнувшись в свою тетрадь, и упорно пытаешься что-то писать, украдкой поглядывая на меня, смешную девчонку в мантии с гербом Когтеврана. Сочетание голубого и бронзового — это я. Ты не раз шутила по этому поводу... А мое чувство юмора давно сломано. Так уж повелось, что я смеюсь только над предрассудками, над несовершенностью мира, а не над сальными политическими шутками. Таким, как я, вообще не место среди людей... В классе царит тишина, безликая, но в тоже время манящая в свои сети, словно паук. Отчетливо слышится жужжание какой-то назойливой мухи... Ты сидишь, подперев голову руками. Видимо, устала писать, но еще больше — сгорать от любопытства. Оторвав крохотный клочок пергамента, убористым почерком пишешь: "Меня зовут Джинни Уизли. Позволь посмотреть на твои рисунки". Знаешь, а ведь эта записка до сих пор хранится в моей коробке с воспоминаниями. Я пыталась забыть. Не смогла... Не сумела... С того дня нас всегда было двое. Джинни и Луна. Огонь и ветер. Помнишь, как мы мечтали, что станем подружками друг у друга на свадьбе? Ты украдкой посматривала на Поттера и что-то писала в тетрадке с коричневым переплетом. Если бы я только знала, что с каждой строчкой утекает твоя жизнь... Но я не знала, не видела, не замечала. Тогда ты была тихой. Даже слишком. Вечно в тени своих шестерых братьев, ты не мечтала о славе... Лишь с завидным упорством повторяла имя Гарри. И иногда — мое. А однажды ты исчезла. Осталась лишь кровавая надпись на стене да случайно оброненная страница дневника... Тогда мне опять захотелось кричать, как тогда, несколько лет назад, когда… Впрочем, об этом после... Я помню свои спутанные волосы, вкус прокушенных до крови губ, красную диванную подушку в черную крапинку, которую я баюкала, как ребенка, чьи-то руки, которые заботливо подхватили меня и куда-то понесли. Помню, как дрожала под пуховым одеялом и шептала твое имя, не в силах поверить, что тебя больше нет, что из-за дурацкого дневника и моей невнимательности ты, скорее всего, навсегда останешься узницей Тайной комнаты... А затем был запах полыни и валерьяны. А еще — темнота, родная, вязкая, принимающая в свои объятья. Мне не нужен был свет без тебя — второй половинки сломленной души... Ты ведь … не смеялась над морщерогими кизляками, нарглами, златоследами... Понимала, что это — всего лишь попытки уйти от реальности, чтобы не слышать летящие в спину насмешки и злой хохот. И не замечать, как отец прикладывается к бутылке и ведет задушевные беседы с портретом матери… А затем запирается в своем кабинете и принимается писать статьи в "Придиру" о несуществующих, но таких реальных животных. Он ведь совсем как мама. Знаешь, она всегда любила что-нибудь мастерить. Астрально-спектральные очки были последним ее изобретением... Ей всегда хотелось изменить мир к лучшему, но она просто не успела. И даже имя у нее было солнечное — Гелия... Гелия Аврора Лавгуд. Зараженная ее примером, я тоже пыталась сделать хоть кого-нибудь лучше. Втолковывала когтевранцам законы жизни, но они лишь отмахивались от меня, как от назойливой мухи, и зарывались в прописные истины пухлых фолиантов... Тогда я надевала мамины очки, и мир взрывался калейдоскопов красок, поэтому, когда я принималась читать "Придиру" вверх тормашками, мне казалось, что все изображения несуществующих зверей оживают и становятся такими живыми и реальными, что стоит протянуть руку — и ты коснешься их теплой шерсти. Полоумная Лавгуд — так они меня называли. А я лишь улыбалась улыбкой Моны Лизы. В чем-то они ведь правы? Я никогда не говорила тебе, но однажды на третьем курсе на Пасхальных каникулах я шагнула в камин и назвала адрес: «Клиника имени святого Мунго». Больница встретила меня запахом лечебных трав и серыми стенами, похожими на дождливое осеннее небо. А еще — на мои глаза. Серо-голубые. Переменчивые, как человеческие эмоции. В приемном покое не было ни души. Все праздновали со своими семьями. А мой отец снова витал где-то среди дыма и вина, и играл на рояле какой-то безумный романс мимо нот... Мне хотелось заткнуть уши и убежать... Захотелось — вот и сбежала. Нажимаю на кнопку лифта, поднимаюсь на пятый этаж. "Недуги от заклятий" — гласит вывески на двери. Отделение безнадежности. Здесь не лечат больных, здесь сводят с ума здоровых. Дежурный колдомедик дремлет над выпуском "Ведьмополитена". Вокруг царит тишина. Слишком неправильная, удушающая, совсем как в склепе. Я снимаю желтые туфли-лодочки, и бесшумно крадусь по холодному каменному полу. Заглядываю в боксы, отделенные прозрачными дверями. На них стоят заглушающие чары, поэтому тишина — ложь. Там, за стеклом, кто-то смеется, кто-то кричит, разрываемый внутренними демонами, а вот та женщина со спутанными рыжими волосами смотрит куда-то в пустоту и что-то беззвучно шепчет. Она напомнила мне тебя, твое лицо в то утро, когда ты проснулась в Больничном крыле после событий в Тайной комнате. Я никогда не говорила тебе, как меня пугал твой пустой взгляд в одну точку и едва слышный, бесцветный чужой — родной голос: "Луна, это ты?". Поэтому и о той женщине в Мунго тоже промолчала. Незачем тебе об этом знать. Ведь в тебе еще столько жизни, пусть и без меня... Я иду по длинному коридору сломанных судеб и вглядываюсь в лица узников этой больницы. Потерянные для мира... Или мир, потерянный для них. Все зависит лишь от восприятия. Много воды утекло с тех пор, а их лица до сих пор являются ко мне во сне... Большинство из них было уничтожено во время нападения на больницу в тысяча девятьсот девяносто седьмом... Знаешь, иногда я даже жалею, что я не была одной из них... Наконец, я нашла пустую палату, натянула на себя больничную сорочку, лежавшую в ящике тумбочки, задернула плотные черные шторы и упала на жесткую кровать, свернувшись калачиком. Темнота скрыла очертания комнаты, но я понимала, что она — лишь иллюзия. За окном светило яркое ослепительное солнце, а я пряталась во мраке, чтобы привести мысли в порядок, чтобы найти себя среди сумасшествия под названием жизнь. Внезапно в отражении стекла я увидела пациента из палаты напротив. Заметив меня, он улыбнулся одними кончиками губ и подмигнул мне, а через секунду его облик померк, растворился в воздухе. А меня вдруг охватило веселье и я начала смеяться: неистово, зло, безудержно... Стекла в палате от этого начали дрожать, но мне почему-то не было страшно. На душе вдруг стало легко — бояться себя глупо, ведь от себя не убежишь... Наверное, если бы ты меня увидела в ту минуту, то посчитала бы, что тебе не стоит больше дружить с сумасшедшей. Но мой ум ничуть не поврежден. Я не сошла с ума. Я просто смотрю на этот мир по-другому... Он вовсе не черно-белый, и даже не в крапинку. Он — отражение буйства красок в нашем сознании. Тогда я поняла, что мир — придуманная нами действительность, которая существует лишь, пока мы живы... Я сняла свое "рубище" и покинула гостеприимную темноту палаты. Знаешь, я могла бы провести здесь вечность. Но прятаться от проблем совсем не тоже самое, что их решать… Льет дождь, небо пронзают молнии, в воздухе витает запах озона, а я все сижу на подоконнике в своей круглой комнате, сложив по-турецки ноги, и вспоминаю... Для меня это болезненная, но такая необходимая пытка... Перед глазами — лето перед третьим курсом, Чемпионат мира по квиддичу. Мы приехали с отцом за неделю до начала матча. Здесь было шумно и людно. Даже слишком. На мне зеленая мантия в поддержку ирландской сборной, даже вечные сережки редиски перекрашены в цвет трилистника. В самодельной палатке пахнет подсолнухами и отчего-то твоими духами с запахом фрезии. Лагерь замер в ожидании самой масштабной игры в мире, а я искала в толпе твою хрупкую фигуру... И наконец-то нашла. В компании Гарри и Гермионы. Ты тоже заметила меня, и, шепнув что-то на ухо Грейнджер, побежала ко мне. Обняла так крепко, что я вспомнила о том, что у меня есть ребра. А затем улыбнулась и начала болтать о всякой ерунде, вроде садовых гномов, которых тебя мама заставила обезвреживать. Я отшучивалась, что тебе следовало просто покормить их плимпами, и мы обе счастливо смеялись над этим. Но в глубине твоих глаз я увидела грусть... Для постороннего обывателя такие мелочи едва заметны, но мы ведь лучшие подруги? "Гарри?" — едва слышно спросила я. Ты лишь молча кивнула в ответ, а улыбка на твоих устах померкла... Я без слов обняла тебя, мне так хотелось защитить от жестокости этого мира, от себя самой, потому, что со свойственной мне прямотой я порой задаю совершенно неловкие вопросы, а потом пытаюсь обратить их в шутку... Матч мне не запомнился совершенно, я видела только твое счастливое лицо и глаза, в которых зажегся азартный огонек. Квиддич — твоя стихия, возможно, когда-нибудь твое имя будет вписано в историю вместе с Крамом. А я слишком люблю ветер в волосах и свободу, чтобы загонять себя в рамки... Поэтому стану болеть за тебя с трибуны. Помню, ты щелкнула меня по носу, когда это услышала... Но веселье оказалось разбито зеленым черепом в ночном небе... Поднялась паника, в воздухе начал витать запах страха и крови. В ушах звенели крики, напоминающие симфонию сумасшедшего композитора. Я схватила тебя за руку и потянула в сторону опушки леса… В кромешную темноту подлунной ночи, где только твои рыжие волосы, похожие на пламя, освещали мой путь. Ты боялась, я видела это в твоих остекленевших от страха глазах. Я никогда не говорила тебе, но тогда я тоже была сама не своя... Просто не подавала виду. Мне казалось, что если я сдамся и позволю панике завладеть мной, то не смогу спасти тебя и спастись сама... В моих строчках слишком много многоточий, но в них — моя жизнь. Я ставила точки, убегая от себя, и продолжала жить по-прежнему. Просто не могла иначе. Но теперь — придется. Но сначала выкричусь. В последний раз... Ты только выслушай, молю, до конца. А после — меня смоет весенний дождь, и я растворюсь в неизвестности. Оглядываясь в прошлое, я вижу, как ты влетаешь ко мне в комнату в башне Когтевран. Когда тебе необходимо что-то, Сфинкс на входе это вовсе не препятствие. Ты совершенно случайно оказалась в совятне и услышала, как Поттер приглашает красавицу Чжоу на Святочный бал. Со стороны казалось, что ты влюблена в героя, но я знала, что ты смотришь на него и видишь четырнадцатилетнего мальчишку, которого побила жизнь... Маленькая храбрая Джинни, тебе всего лишь хотелось спасти его от всех бед и подарить ему кусочек счастья. Ты живешь и жила им, а я дышу тобой. Нет, не в романтическом смысле. В душевном. У этого чувства нет имени. Это больше, чем просто дружба, но и не опошленная бульварными романами любовь... Помнишь ту темную комнату с зеркалами, где мы давали обещание в святочную ночь всегда дружить? Помнишь то странное чувство единение, которое захлестнуло нас тогда? Оно до сих пор разрывает меня на части. Потому, что твоя боль — моя. Когда ты плакала на подоконнике в моей когтевранской спальне, я ненавидела, нет, не тебя — Поттера, за его дурацкие предрассудки о том, что ты сестра его лучшего друга. После войны он однажды сознался мне, что это его всегда останавливало. В чем-то мы с Гарри все-таки похожи. Дружба для нас всегда была выше, чем любовь... Ты никогда не узнаешь о том, что я тогда попросила Лонгботтома пригласить тебя на Святочный бал, чтобы подарить тебе несколько мгновений в обществе Гарри, возможность украсть несколько взглядов, и, быть может, осмелиться пригласить его на белый танец... А я уехала из школы до бала, потому, что не хотела оставлять отца одного в тот вечер... Знаешь, говорят, что если ведьма умирает в Йоль, то ее душа попадает в рай. А у меня была своя примета — если в этот день над нашим домом идет снегопад, значит, мама про нас все еще помнит. Там, наверху... Чернила капают на пергамент, оставляя нелепую кляксу, похожую на кошку. Черную, как и ночь в моей душе. Теперь уже навечно... Так много хочется сказать, но слова расплываются на пергаменте, а в горле стоит ком... Четвертый курс вспоминается мне с особым трепетом... Знаешь, у меня на потолке тогда появилась картина масляными красками. Одуванчик из лиц членов ОД и подпись по ободку. Друзья, друзья... Каждому хочется хотя бы однажды почувствовать себя нужным. Незаметно для самой себя посреди отголосков грядущей войны я нашла свое место. Кто бы мог подумать, что Лунатичка с отстраненной улыбкой умеет сражаться? А я и вправду воевала все эти годы... С собой и своими мыслями, спутанными в клубок Ариадны. Посылала проклятия в манекенов. Сражалась с ветряными мельницами... А ты все искала в толпе глаза цвета весенней листвы и писала что-то в маггловской тетрадке, какие-то стихи без рифмы, но никогда — без смысла. А на Рождество ты случайно услышала разговор Рона, Гермионы и Гарри о том, что тот целовался с Чанг. Что губы у нее были соленые от слез... Мы ворвались с тобой в Выручай — комнату и уселись на синий в клеточку диван, ты положила голову на мои колени и уставилась в одну точку. Слез больше не было, они давно ушли в землю... Я помню, как гладила тебя по макушке и шептала: "Отпусти. Он не стоит того". И ты послушалась... Несколько слов, сказанных невпопад, пару фальшивых улыбок — и ты встречаешься с Майклом. Веселишься от злости Рона, смеешься над глупыми шутками Корнера. Улыбаешься кончиками губ, а в глазах — лед... Надеваешь маску безразличия, притворяешься, что отпустила, а сама продолжаешь наблюдать за ним... Меняешь парней, как перчатки. Обжигаешь своим огнем... Красишь ногти в алый, а затем оставляешь кровавые следы на щеке... Врешь самой себе. Разделяешь мое сумасшествие. А я ищу пропавшие вещи, проклинаю нарглов и делаю вид, что все это меня не касается. Пью холодный чай с малиной на подоконнике и не могу уснуть по ночам. А после, в Министерстве, я прикрываю собой тебя, вытаскиваю из ада твоего брата и Гермиону. Мне не страшно, потому, что бояться — значит опустить руки... Сдаться. Мама бы не простила мне эту слабость, я знаю... Я — продолжение ее жизни. Я ее плоть, кровь и память. Она во мне. А значит, я буду бороться за мир! Я буду листать старый альбом с фотографиями вперемешку с осенними листьями, лелеять мелодию ветра и играть на столетнем фортепьяно лейтмотив мыслей... Твоих и моих. Я буду вдыхать запах полевых трав и вспоминать, как мы вместе утопали в этом живом море посреди Второй магической войны. Как твое изумрудное платье развевалось по ветру, словно парус корабля дальнего плаванья... Рыжие волосы разметались по плечам и щекотали мои обнаженные плечи... Ты держала меня за руку и бежала куда-то вперед, в сторону маггловской части Оттери-Сент-Кэчпоул. Нам было почти по пятнадцать, казалось, что мир вертится вокруг нас. Где-то звучали канонады войны, надвигалась буря. А мне вдруг пришла в голову сумасшедшая мысль покрасить свои волосы в рыжий... Помнишь, как маггловские мальчишки оборачивались нам в след и говорили, что мы похожи? А мы хохотали и мокли под летним ливнем. А после пили чай из щербатых кружек и болтали обо всем — и ни о чем... Время неумолимо летело вперед смятыми стопками выпусков "Ежедневного пророка". Подаренный тобой блокнот полнился именами погибших и пропавших без вести... Это — своеобразная дань их памяти, ведь полное забвение — закрытая дверь в вечность, где нет ни боли, ни страха, ни войны... А я считала своей обязанностью распахнуть для них ворота своего подсознания и пусть не надолго, но все же продлить их жизнь... По утрам я ходила к пруду ловить Плимпов, в обед возвращалась ни с чем и вычеркивала очередную дату на календаре рядом с плакатом "Холлихедских гарпий", которые ты так любила. Первого сентября осень, наконец, вступила в свои права, и старинный паровоз увез нас в неизвестность... Место назначения — школа. Неизвестность — наша судьба. Сентябрь. Октябрь. Ноябрь. В твоих волосах играло солнце. После стольких лет он пришел к тебе, ты искала тепла среди холода жизненного моря, и нашла. В гавани Гарри Поттера. А мой корабль унесло от тебя против течения. Я потерпела крушение и затерялась в Бермудских островах одиночества. Я не винила тебя, за то, что в сутках двадцать четыре часа, влюбленные всегда вне времени. Я, молча, радовалась, наблюдая за тобой. Приходила на Астрономическую башню в полночь и смотрела на звезды. А еще болтала с Поттером о тебе. Для него ты была загадкой, для меня — прочитанной, но любимой книгой... Он боялся тебя целовать, страшился обидеть словом. В целом, Гарри был обычным парнем с гормонами, но внутри у него было столько заморочек и внутренних демонов, что он и в мыслях не мог представить вас в одном ложе... Своими рассказами о тебе я пыталась создать мосты, точки опоры между вами... У меня получилось, почти. Война ждала его в свои гостеприимные объятья, и чувство долга перевесило любовь... Он ушел, не прощаясь, за несколько дней до твоего дня рождения, прямо со свадьбы Билла и Флер. Поттер мог бы укрыться с тобой от шторма, но предпочел уплыть в бурное море, чтобы в твоей гавани всегда был мир. Я хорошо помню глаза Гарри в тот день, в них плескалось отчаяние цвета Авада Кедавра, а губы шептали едва уловимо: "Береги ее". Я отыскала тебя на чердаке в тот злополучный вечер после неудавшейся атаки. Твои глаза блестели от слез, но плакать у тебя сил больше не было. Помнишь, как среди вороха старых коробок мы отыскали бутылку Огденского виски, которую Чарли привез из Румынии? В другое время я бы сказала, что это неправильно, но в тот момент читать морали было совсем не к месту... Терпкий напиток впервые обжигал нам горло, кружил голову... Мысли уплывали куда-то в сторону, в заоблачные дали... В воздухе снова витал аромат фрезии и свежескошенного сена... На грани безумия и сумасшествия, ты запустила руку ко мне в волосы и долго вглядывалась в глаза, словно искала согласия. А затем без слов обрушилась на мои губы. Мой разум сопротивлялся, срывал барьеры... И я впервые сдалась потому, что тебе это было необходимо. Я помню твои глаза, мерцающие лихорадочным блеском и тихий шепот: "Гарри? Это ты, ты снова со мной?". "Прости, но я — не он и никогда им не стану", — бросила я в ответ, а затем сорвалась с места и ушла в ночь, оставив тебя в тишине... Чаша дружбы надобилась и треснула... А впереди была война, долгая, изнурительная, отнимающая силы и жизнь по крупицам. Ты продолжала воевать на моей стороне, устраивать диверсии братьям Керроу и пытать летучемышиным сглазом хорька… А по ночам тонула в облаках табачного дыма и черных глазах Теодора Нотта, пытаясь забыть другие зеленые. У тебя почти получалось. Пусть и ненадолго. И только голос твоих братьев из колдорадио зажигал огонек надежды в твоих глазах... Долгие месяцы в темнице Малфой-мэнора они являлись ко мне в видениях, заставляли цепляться за жизнь и не давать отчаянью поглотить меня с головой. Я терпела боль Круциатусов, сбивала в кровь колени на холодном полу своей темницы потому, что знала — ты тоже ходишь по краю пропасти, а значит, я не имею права упасть и сдаться... Порыв ветра клонит к земле молодые вишни, ломает их ветви, усеянные белыми цветами. Все закончилось после победы, умерло под пеплом останков Хогвартса... Нам, детям войны, разрешили больше не возвращаться в стены старинного замка. К чему какие-то экзамены, если школу жизни мы познали с основания, прочувствовали на себе? Только в "Норе" война никогда не закончится, ее дыхание навсегда застыло в стрелках старых часов, подписанных: "Фред Уизли в смертельной опасности". Уныние поселилось здесь круглосуточно и постепенно сводило с ума. Гермиона не выдержала первой, сбежала в Австралию разыскивать потерянных родителей. Ее никто не винил, только Рон долго стоял под холодным ливнем и проклинал небо, за то, чего уже не вернуть. Однажды вечером Гарри позвал меня с собой потому, что хотел сделать тебе подарок, но боялся ошибиться с размерами. Обручальное кольцо с янтарем пятнадцатого с половиной размера. Ему хотелось развеять твою грусть, а вместо этого он случайно столкнул чашу дружбы и она разбилась. На тысячи мелких осколков... Уже окончательно. Тебе ведь так хотелось поверить, что я увожу его. Что кто-то может значить для меня больше, чем ты. Глупая. Какая же ты глупая, Джин. Впрочем, уже не важно, все неважно… Вот только забыть все равно не получается. Сколько ни стараюсь. Пальцы яростно вцепляются в хрупкий пергамент, который хочется скомкать. Смять и сжечь. А память стереть Обливейтом. Не могу. Потому что насквозь пропиталась тобой и этой чертовой фрезией, что не дает спокойно спать по ночам. Иногда мне хочется, чтобы ты пришла. Уселась снова на этот подоконник и заговорила. Но чаще, когда ветер гуляет по комнате и ерошит мне волосы, хочется закричать: уходи. И больше не возвращайся. Ни в снах, ни на темных улицах. Я не стану искать тебя в толпе. Уходи. Отпусти… Останься… Нет, это не ветер, это твои слова хлещут меня по щекам, врезаются в душу, навсегда разрывают ее на «до» и «после»... "Я больше не хочу общаться с сумасшедшей! Посмотри на себя! И не строй из себя святую невинность — я все знаю. Тебя не заботит мое состояние, ты эгоистка. Но я — не твоя собственность. Я Гарри люблю, а тебе лучше держаться от нас всех подальше. Я же вижу, как ты на него смотришь. И мама постоянно твердит мне, что ты однажды его уведешь, стоит только дать волю! Кто дал тебе право выбирать вместе с ним обручальное кольцо, и говорить, что оно бы понравилось мне!? Лавгуд, я не хочу больше никаких оправданий. Просто уходи!" — кричишь ты, и мой хрупкий мир рушится, словно карточный домик... Хочется кричать, плакать до хрипоты, но я лишь ухожу в пустоту, крепко сцепив зубы... Ярко мерцают свечи в безлунную ночь. Синие чернила впитались в пожелтевший пергамент. Нужно поставить точку, но вместо слов многоточие...