Голубая Валентинка. Год в несколько страниц.

Сижу на теплом песке, нагретом за целый день июльским солнцем. Смотрю, как несколько чаек выполняют трюки в небе; вместе им не так страшно, в этом бездонном небе. Сюда я прихожу бесцельно, просто смотрю на волны, катера, на жизнь, что продолжается в теплых течениях. Банка пива уже давно нагрелась, и эту теплую горькую жижу я пускаю в себя, предварительно задержав во рту, затем большими глотками проталкиваю внутрь себя. Что я здесь делаю, как я здесь оказался? Я стал призраком, научился ходить сквозь стены и преграды и в долю секунды оказываться в знакомых местах, словно меня кто-то включает и выключает, кто-то имеет пульт власти надо мной. Пульт власти, надо же что придумал, лишь бы только не брать ответственность за свое состояние. Ухмыляюсь и прикуриваю сигарету. Бросил тогда, пообещав больше никогда не браться, а сейчас все обещания — лишь иллюзорная сторона нашей жизни, мыльные пузыри. Думал, что тогда я смогу всё: переплыть через эту водную гладь, прыгать до неба, строить новое настоящее с тобой. Такая сила была в моих руках, я ее видел и чувствовал и мог слепить из нее счастье, похожее на что угодно, мог запускать ее в синеву воздушным змеем, тратить на букеты цветов, на красивые украшения для тебя, менять на наши фотографии. Мог вставать рано, бежать в супермаркет за продуктами, отвечать морщинками в уголках глаз на флирт продавщицы, и нестись как ветер, огибая все преграды, домой — готовить завтрак до твоего пробуждения. Падаю на теплый песок, наблюдаю подруг-чаек над собой. Выписывают знаки, понятные только им двоим. А что сейчас? А сейчас я открываю глаза после сна и понимаю, что опять пришел в этот мир, в котором для меня нет места. Я потерял свою силу, иссяк. Могу лежать и пускать слюни на подушку часами, пока не захочу поссать и приходиться вставать. Я разлагаюсь. Мне все ровно, сколько дней моей щетине, есть ли синяки под глазами и какое у меня дыхание, сколько дней я ношу одну и ту же рубашку, или же откуда взялась жвачка на джинсах. Скорее всего, от бордюра, когда я в умат пьяный сидел на нем и голосовал, опустив голову между колен, потому как так меньше укачивало. Я помню лишь очередной бар: прокуренное помещение, где в сизом воздухе в интимной полутьме я шагал к яркой барной стойке и заказывал бурбон, много бубона. В этих одинаковых забегаловках можно разглядеть яркие разноцветные всполохи надежды и иллюзии одних и пурпурные разряды отчаяния и тоски других. Я вижу эту погоду в каждом, я стал чертовым метеорологом душ. Слышу Тома Уэйтца — «Голубые валентинки». Ты всегда любила блюз, эту музыку грусти, пустых дорог, всегда расставания, тоски и осмысления потери. Спрашивал тебя, кто привил тебе любовь к блюзу, ты говорила об осени на родине, о бесконечных звездопадах и любви к Тому Уэйтцу. Я ревновал к этому хриплому пропойце. Не понимал. «И я вижу тебя каждый раз, когда оглядываюсь…» Я в ионосфере, не могу дышать, только голос Тома и круговорот бутылок, лиц, ярких вспышек цветных светильников. Я центр притяжения всего и всех в этом баре. «Да ты все шлешь мне эти голубые валентинки…» Все сливается в едином хороводе неопределенности настоящего. Я повис. «Зачем же я храню это безумие в ящике у кровати?» Я опрокидываю очередную стопку бурбона. «Со слепым и разбитым сердцем…» Вся эта карусель вычерчивает мне тебя: ты выходишь из этого светового потока и тянешь руку, как приглашение на танец. «Умираю, детка, потихоньку... каждый Валентинов день…» Из алкогольных снов меня выводит рывок вверх. Вздыхаю. Знакомый интерьер «Рейндж Ровера», мягкая кожа сидений принимает меня в свой просторный салон. — Ты прям как Чип, а я Дейл, — кидаю я Андрею, моему другу. Единственному человеку, с которым у меня настоящая мужская дружба, без утаек, без выгоды, мы простые друг для друга. Срослись на подсознании, думаем в одном направлении. Друг другу как братья, которых у нас не было. — А где наша Гаечка, а, Чип? — заливаюсь я икающим смехом. — А нету! — Заткнись, — бросает Андрей, неотрывно смотря вперед на дорогу. И я затыкаюсь, понимаю, что жалю его неосознанно, это природа такая сучная наша: поделиться болью и дерьмом мы всегда готовы, а вот счастьем и любовью — хрен-с, запираем только для себя. И я яркий представитель этого эгоистичного вида — человек. Я готов раздавить своей болью Андрея, лишь бы мне стало легче, хотя прекрасно знаю, что ему еще хуже, чем мне. — Сам заткнись! Не можешь помочь, терпи мою боль. Даже не пьешь со мной. — Я усаживаюсь в кресло удобнее и открываю окно, чтобы закурить. — У тебя беременная жена не умерла. Трясу пьяной рукой с сигаретой в его сторону. Пепел падает на панель, а мне плевать. Андрей управляет правой рукой, а левую руку согнул в локте, и я слышу, как он судорожно глотает слюну и выдыхает урывками воздух в кулак у своего рта. — Послушай, брат, ее не вернуть. Будешь и дальше так себя вести, упадешь на дно, я не смогу тебя вытащить. Она бы не одобрила… — на этих словах он поворачивается ко мне, я вижу, как фонари бликами отражаются в стеклах его очков. Глаза, что хотят действительно помочь мне, наполнены слезами, я вижу в них осуждение моего поведения и отсутствия воли. Видел его слезы только на твоих похоронах. — Я не могу, брат, я не могу. Три месяца прошло, только три месяца, а мне кажется, что тридцать лет. Я стал ничтожеством без нее! Она забрала с собой всё, всю мою реальность, все мои мечты. Слезы катятся по моим щекам и застревают в недельной щетине. — Я был так счастлив под этим небом, счастлив, что стану отцом, что она мать моего ребенка, я пил эту жизнь и не напивался, я был слишком жадным. Андрей отворачивается от меня, и я вижу, как его кадык ходит под комом правды, которой я его кормлю, и он еле-еле ее проглатывает. Не могу удержаться от выплескивания боли на близких, я уродец. — Когда у тебя был секс? — затягиваясь крайней затяжкой, я выкидываю окурок в окно. — Хватит, — Андрей резко отвечает, и я понимаю по его тону, что он раздражается. — Поделись, у меня даже не встает по утрам. — Я хватаю себя за член сквозь джинсы и сжимаю, обращаясь к нему: — Эй, чувак, может, ты умер, и мне тоже пора? Ты подаешь мне сигналы, что пора готовить белые тапки и писать завещание! — Серега, хватит нести бред! Изводишь себя, воспоминания не вернут ее, ты должен встряхнуться. Ты в настоящем. Начни с возращения на работу. Я интересовался — там все понимают и ждут, но пора взять себя в руки. — Андрей периодически поворачивает в мою сторону голову, сжимает плечо, подбадривает меня. — Выйдешь в общество, начнешь с кем-то общаться. В конце концов, приведи шлюху, только не пей. — Иди ты на хрен, мне хорошо! — Хорошо, — он ухмыляется. — Сейчас ты ничто, ты пьяный день изо дня. Посмотри на себя, ты видел свои глаза? — На свои посмотри, паук! — Ты, неблагодарная тварь, — схватил меня за рубашку и встряхивает меня, — ты все разрушил, хочешь сдохнуть — иди прыгай в канал, мешать не буду. Выход для тебя в самобичевании и показушных алкогольных угарах. Ты ждешь, что я тебя пожалею, иди ты в жопу, вот что я тебе скажу. Ты думаешь, ты думаешь, говнюк, что только тебе плохо без нее, только ты умираешь?.. Урод! Андрей осекается, набирает воздуха в легкие и задерживает дыхание. Я смотрю на своего друга, на его терзания. Он в одночасье потерял свою любовь, которая была для него под запретом. У него есть еще силы сопротивляться, он всегда был сильнее меня, он бы смог тебя защитить. Я не могу удержать слезы. Единственное, что я могу выдать в таком состоянии, это согласие, будто подписал сам себе приговор на страдания жизни без тебя. Вмерз в кресло, упав на подголовник. Фонари отдаются быстрыми набегами света в закрытых глазах, я словно вхожу в транс под этот электрический танец… Помню, как на этом самом месте я посыпал твои ступни теплым песком. Так же кружили назойливые чайки, ветер путал твои волосы, и ты попросила меня о ребенке. Я был шокирован. Мы жили друг другом, и я не думал, что тебе нужен кто-то еще. Ты будто проверяла почву — не ставила перед фактом, а так тихо и мягко просила, что я не силах был отказать ни твоей просьбе, ни твоему шепоту, ни твоему запаху, что я вдыхал от твоей ладошки. Никогда прежде не хотел ребенка. Вдруг в один миг стал еще счастливее от твоей просьбы, стал светлее и еще сильнее. Мысль о новой нашей жизни увлекала меня. Я осознал, что ты хочешь часть меня — настолько нашей любви много друг для друга, что мы готовы делить ее. Казалось, я был настолько наивен. С тобой я превращался в пятилетнего пацана, на все согласного, верящего всем твоим словам. Ты была моей волшебницей. Меняющей самого меня и всю мою жизнь по одному твоему желанию… Я мучился, хотел отказаться от этого. Смотреть на тебя после каждой неудачи было невыносимо. Твои глаза гасли, надуманная собственная ущербность поедала тебя изнутри. Ты была потеряна, считала себя виноватой передо мной. А я и не мог подобрать нужных слов, сказать тогда, что я люблю тебя больше жизни. Я растерялся. Я кусал свои губы, нервно дергал галстук-удавку, когда не мог забрать тебя из поликлиники. И я не мог запретить тебе звонить Андрею. Он вез тебя, словно побитого градом воробушка, сначала в ресторан, отогревал, отпаивал, а затем, велев водителю ехать к нам, обнимал тебя за плечи и говорил, что у нас все получится. Его мазохизм меня поражал, я думал, меня предали. Яды гнева и ревности захватывали мой разум и сердце. Я готов был разорвать с ним тогда отношения, но лишь твоя мудрость не позволила совершить эту ошибку. *** Выхожу на работу. Я чисто выбрит, даже купил новую сорочку. Ты всегда говорила, что костюм меняет мужчин. Я не понимал, что ты имела в виду, я верил тебе, что в нем я другой, и под этим имиджем другого ходил на работу и был другим первым консультантом президента в компании. Меня встречают немые взгляды коллег, в которых я не вижу сочувствия, одна лишь неловкость от того, что я вернулся. Без меня у них все было хорошо, они не сталкивались с моей унылой рожей и тем бременем моего несчастья. Сейчас им необходимо делать вид, играть в сочувствующих, понимающих мое горе, мою боль, мою потерю. Моя помощница Лена, молодая, красивая, ухоженная, до тебя я имел ее после работы на ее рабочем столе и подумывал завести роман. Она стоит передо мной, отгородившись папками в руках, стоит и не знает, что и сказать; дежурная улыбка, а в глазах белый шум. Я прохожу дальше, на пути Миша, мой заместитель — жмет мне руку в приветствии. Всегда плевался внутренне от его рукопожатия: никакой силы, одна лишь видимость, как и от его мускулов, накачиваемых три раза в неделю. Говорит мне слова поддержки, как он рад меня видеть, что все без меня скучали и работа шла не так, как надо. Лицемерие его меня начинает выводить из себя. Я же знаю, кто ты на самом деле: карьерист. Был рад управлять отделом, пока меня не было. Однажды мы с ним пили в баре на параллельной улице, и там я слушал животрепещущую Мишину историю переселения в столицу из глубинки, и как ему было тяжело избавиться от южного акцента, и прочую трудную жизнь лимитчика в столице, и не было слова о любви и его семье, детях. Этот индюк говорил о своих проблемах и возводил их в апогей своего бытия. За спиной Миши появляется Алексей Алексеевич, и мы скрываемся в моем кабинете. Кладу портфель на стол, а сам, не дожидаясь Алексей Алексеевича, сажусь в свое кресло. Не учтиво, встань, говорят мне остатки совести и корпоративной этики. Мне плевать. Я поднимаю глаза и смотрю на своего руководителя, шестидесятилетнего крепкого мужика со стальными яйцами, пережившего и лихие девяностые, и кризисные нулевые. Седина уже покорила все волосы, но все еще поджар и крепок, даже есть любовница. Его биографию надо издавать как пособие для молодых бизнесменов. — Сергей, я рад, что ты вернулся. Как ты себя чувствуешь? — Хорошо, Алексей Алексеевич, я сам рад вернуться и быть полезным, — кривлю душой и выдаю банальщину для руководства. Обмен вежливостями произошел. Он кивает головой в знак того, что он все это проглотил и все понял, переходит к делу. — Эти чертовы идиоты из «Планэт билд» начали судебное разбирательство по поводу участка на набережной. Сам понимаешь, кроме тебя никто не приструнит этих псов. Я перевожу взгляд на белый потолок своего кабинета, такой же, как в номере в итальянском отеле, кристально белый потолок… Лежал и думал, что такого цвета не бывает, тянулся и подминал тебя к себе. Именно тогда, в те дни я чувствовал, что завишу от тебя как наркоман, и был рад этой зависимости. Тогда я проводил с тобой большую часть светового дня в постели, изучал тебя снова и снова. Целовал все твои родинки и чаще останавливался у той, что на внутренней части бедра. Ты так мягко сжимала мои волосы и тихо просила, что я вновь не мог тебе отказать. Именно тогда я понял, что у нас получится, я видел эту веру в твоих глазах, в твоих раскрасневшихся губах, твоих твердых сосках, что касались моей груди. Я видел твой оргазм и был счастлив. Я видел в тебе неиссякаемое желание познать друг друга. Мы любили друг друга каждой порой, каждым вздохом и всхлипом. Я верил в твою веру, и это раскрепощало нас. Говорят, что мужчины ходят к проституткам, потому что делают с этими телами что хотят — чего не могут сделать со своей женой. Для нас не было преград в сексе. Ты знала все мои тайные страсти и всегда с упоение приносила мне удовольствие. От одной мысли, что делать минет будешь ты, я мог кончить… — Все материалы тебе передаст Миша, — голос Алексей Алексеевича становится отчетливее, и я понимаю, что у меня стояк. Ты возбуждаешь меня до сих пор. Я стою в туалете в кабинке и пытаюсь поссать, чтобы снять напряжение и успокоиться. Держу ствол в нужном направлении, закрываю глаза, сосредоточен на том, как пускаю струю. Твоя рука касается моей мошонки, проводит пальцами по всей длине и продолжает лакать меня. Я всегда любил минет и мастурбацию твоими руками. Твоими руками все выходит умело и так, как я люблю. Вот и сейчас я чувствую, как толчками из меня выходит напряжение. Я кончил в туалете офиса, воображая твои руки. И мне не стыдно. Ты умерла три месяца назад, и я не хочу спать с кем-то другим даже в фантазиях. Ты — моя женщина. *** Еще шесть месяцев без тебя. Решил поехать на выходные на дачу, побыть там один, сменить обстановку. Сменить одно одиночество на другое. Звал с собой Андрея, он отказался — улетает на переговоры. Кажется, он не изменился, все те же очки с платиновой оправой, тот же Дюпон и портфель с крокодиловой кожей и биркой «Эрмес». Он всегда был педантичен по поводу таких вещей, но делал это только в поддержку статуса своей конторы. В сущности, деньги ему нужны только для того, чтобы кого-то из близких делать счастливыми. Поэтому всегда в деле. Кажется даже, когда он спит, его мозг думает о стратегии и плане мероприятий для развития бизнеса, чтобы утром выдать результат. Я не могу так, я хочу забить на работу и уехать в горы, там умереть от тоски и голода. Знаю, звучит по-мальчишески, но как должен себя чувствовать тридцатилетний вдовец, которого лишили быть счастливым мужем и отцом? Я не захожу в комнату, которую мы выделили под детскую — мне кажется, что там я завою и не выйду из нее никогда. Ты была словно солнце и луна, лучшими травами и цветами, радугой и небом. Ты хотела мальчика, а я девочку. Ты искренне удивлялась: все мужчины хотят мальчика, сына, продолжателя рода, а ты, глупый, хочешь девочку. Стою перед дверью в комнату и думаю, что хочу увидеть вновь, как ты все обустроила для моей девочки. Глупая, шепчу тебе в волосы, ты ничего не знаешь про мужчин и чего они хотят. Я хочу вторую тебя, чтобы ты, наконец, начала меня ревновать. На дороге каша, управлять тяжело, но надо выбраться из этого урбанистического ада, где всем наплевать друг на друга. Все знают, что в городах все становятся замкнутыми, хмурыми, ищущими обогащения. Но соглашаются на рабство, платя душой и временем. Забывают свои души в своих маленьких городках, где были детство и беззаботная юность с кислым вермутом и гитарами, драками до первой крови и неумелыми поцелуями, осмыслениями кто ты и чего хочешь. Город заставляет стать резким, колким, неприветливым, постоянно быть начеку, подозрительным. Ты подарила мне этот город заново. Открыла залив и беседы с морем. Показала мне душу этого города, я услышал его музыку — каждый день разную. Он разный, понял я. И принял его. Старые, тусклые улицы с толстыми кошками и воробьями не казались мне разрушенными, грязными, разлагающимся мусором под дерьмом, что чавкало под подошвами. Они были полны магии и тайн, я видел хрупкие слои и массивные вехи истории в каждом окне, дворе, брусчатке. Ты была проводником. Открываю багажник и достаю пакеты с продуктами на два дня. Я скучаю по твоими редким пребываниям на кухне — это получалось у тебя, только когда ты хотела сама. Я же никогда не был привередлив, поэтому львиную долю готовил сам. Любил готовить для нас. Вот и сейчас набрал, будто буду готовить на двоих. Хожу по магазинам и не могу пройти мимо твоих любимых грейпфрутов или фиников, потом же выкидываю все. Вхожу в гостиную дачи, и твой голос преследует меня, ты вновь рассказываешь мне, что хочешь убрать перегородки и сделать большую террасу, а на втором этаже только комната для сна — вот так ты поделила этот дом грез. Я же готов был воплощать любой твой каприз, снести и заново построить, как тебе хочется. Вот и сейчас хочу взять электропилу и начать крушить все перегородки, лишь бы твой голос был реальностью, лишь бы ты стояла посреди этого хлама планов и мечтаний. Хочу слышать твое осуждение: «ты погорячился». Хочу гореть. Раздвигаю шторы и ставни, пускаю свежий воздух. Надо запустить котел, в доме слишком холодно. Если бы мы собирались сюда вдвоем, то я бы приехал и все протопил заранее. Сейчас ты бы была на девятом месяце. Ты мне снишься молчаливой. Часто мы просто сидим и молчим, или я лежу у тебя на коленях, но никак не могу разглядеть твое лицо, солнце ослепляет меня, я могу лишь слышать твое тепло от прикосновений. Ты гладишь меня по волосам, и в своем сне я мирно и спокойно засыпаю. Только так я чувствую, что сплю — у тебя на коленях в моем же сне. Просыпаюсь от того, что дождь начал попадать на руку, изрядно намочив рукав — можно выжимать. Ощущение, что присел на кресло несколько минут назад, а оказывается, провалился в сон на часы. Гадское состояние быстро передается телу, и меня начинает бить мелкий озноб. Я болен. Открываю бутылку бурбона и делаю большие глотки. Капли с рукавов падают на шею, пойло жжется холодом. Привык к бурбону. Ты любила выпить со мной немного, грея его до своей температуры. За окном лает собака, заставляя встать и подойти к окну. Отдергиваю шторы, вижу маленькую девочку с лабрадором — бегут по моему участку за мячом. Собака прыгает вокруг ребенка, та же заливается смехом или шикает на пса. Яркий свет позади меня и голос Марка Ленегана заполняют эту комнату без перегородок. Я ослеп и оглох, но я вижу и слышу. Мне страшно — неужели я проспал столько лет, представляя, что ты ушла? «Прошу: пусть сегодня я воскресну. Я хочу увидеть возрождение». Делаю шаги к центру комнаты и жду, что ты выйдешь и скажешь мне, что я опоздал, уже успел где-то выпить, и где я только нашел этот старый свитер. Любимая, кажется, я был в аду! «Ты мне нужна в этом грехе. Положи конец моему страданию». Подхожу к тебе. И вижу твои голубые глаза, золотистую челку до красивых бровей. В глазах непонимание, что происходит со мной, а затем и испуг. — Дорогой, что с тобой? «Почему я ослеп с широко раскрытыми глазами?» Я стою с мокрым рукавом и в этой же руке держу бутылку бурбона. Кровь отлила у меня от лица, и меня бьет дрожь. На ее месте я бы тоже испугался за себя. «Сейчас ты так мне необходима, эта тьма в ночи должна закончиться». — Милая, что происходит? Где ты была, где мы? Я в аду, я не верю этому яркому свету и музыке, этой комнате без перегородок. — Дорогой, ты забыл? Сегодня у нашей дочери день рождения. — Ты обнимаешь меня. — Хватит столько работать! И мое сердце остановилось. Я чувствую тебя, слышу твой запах. «Я хочу сегодня возрождения. Боже, дай мне воскреснуть». — Что? У дочери… нашей дочери? — Дорогой, все хорошо? Хочешь, я скажу, что ты приболел и поздравишь ее позже? В глазах забота, ты гладишь меня по волосам, переходишь к бровям, щекам. С первым ударом сердца я разворачиваюсь и выбегаю на улицу. Девочка с лабрадором никуда не делась, я вижу ее. — Стой, не уходи, малышка, я здесь! Папа здесь, не уходи! Делаю шаги в ее сторону, оступаюсь на ступеньке, и мир переворачивается со мной. *** Лежу в больнице около двух недель. Порваны связки, и пара дней в лихорадке. Пролежал в отключке под дождем непонятно сколько времени. Андрей приезжает через день, приносит натуральные витамины. — Мой разум играет со мной. Делает подмены. — Ты понимаешь, к чему ты идешь? В следующий раз я буду навещать тебя не здесь, а в другом отделении. Андрей вздыхает и садится на подоконник. Внутренне соглашаюсь с ним. Родная моя, я схожу с ума. Мне страшно, я слишком слаб без тебя. Я был в бреду около года. Был в тумане воспоминаний, и они не грели меня. Душили. Не хочу так, не хочу получать от тебя боль. Все это — самое лучшее, что было со мной, что было во мне. Все цвета в монохроме, все звуки в монотоне. Я сам разрушаю тебя, крашу серым и черным тебя, моя родная, мое солнце, моя луна, мое море. Я люблю тебя и нашего ребенка. — Я хочу уволиться и уехать. — Поднимаюсь с кровати и, опираясь на костыль, медленно подхожу к своему брату. Опираюсь на его плечо. — Брат, я хочу воскреснуть, не хочу жить в мыльном пузыре. Он лопнет, и я задохнусь, словно подопытная обезьянка. — Ты отпустил? — Нет, — сжимаюсь внутри. — Ее — никогда. Я люблю ее до последней мысли. Просто я хочу попробовать сам управлять настоящим. — Ты выбрал направление? — Думаю о востоке. Может, Корея? — Южная, надеюсь, — он улыбается и поправляет очки. Смотрю в окно, где дождь из листьев покрывает желтой грустью этот день. Любимая, покажи мне направление, дай мне подсказку. Проведи меня к новому витку. Я устал. *** Почти год без тебя. Сижу на другой стороне водной глади. Уволился. Алексей Алексеевич подписал заявление, когда я не вышел на работу на четвертый день. Андрей в эти суматошные дни был рядом. Обнимал его в аэропорту с тяжелым сердцем. — Брат, прости меня. — Мне не за что тебя прощать. Хочу, чтобы ты был счастлив. Вижу, ты готов проснуться. Я всегда рядом — прилечу, только маякни. Ком в горле мешал говорить мне, я молчал. Был словно под водой, глотал слова. Ему не стыдно было показать свои эмоции, поэтому, крепко сжав меня за затылок, уперся своим лбом в мой. Замерли, понимая все без слов. Я развернулся и ушел на регистрацию. Любимая, я здесь, вдали от прошлого. Я не отпускаю его, нет. Я принимаю его, постепенно, маленькими шагами, как канатоходец иду по настоящему. Снял квартирку с вентилятором на потолке и москитной сеткой на окнах. Здесь я король, по местным меркам. Но именно этого контраста мне не хватало. Видеть истинное настоящее. Уехать от этих маленьких людей с трагичными лицами в непаханное, девственное для меня место. Сердце начало наполняться кровью и кислородом, я чувствую свои гулкие толчки отчетливее. Не знаю, может, это местная живая вода или колкое солнце действуют на меня так — стал улыбаться. Люблю ходить на пляж и думать о моем прожитом дне. Рассказываю все чайкам и волнам. Когда приехал, они стали первыми, кто услышал нашу историю. Плакал и думал, что обманываю себя и тебя, что повел себя как трус, решил бежать от мыслей и воспоминаний. Здесь уже два месяца, не заметил этого времени. Искал легкости и отсутствия ответственности в других женщинах. Вбивался в них без эмоций. Размазывал свой соленый пот по их телам. Смывал соль с лица под струями душа после. Был исследователем. Не помогало — чувство не приобретешь за деньги. Любимая, тоска ушла, пришел страх, что я все же что-то потерял. Веру. Надежду. Любовь. Познакомился с соседом — тот оказался ведущим на радио. Думал, что молодой студент, а оказалось ровесник, не поймешь по ним, откуда они и сколько им — сказочные люди. Решил помогать с переводами с русского и английского новостных лент. Редактор — средних лет азиатка с непонятными глазами, не видел их взгляд из-за очков, но зато я хорошо его ощущал — согласилась взять меня после нашей беглой беседы. Внутри смеялся ее акценту. Платят немного, но этот вопрос меня не волнует. Что меня устраивает, так это пешие прогулки до редакции по побережью. Города, мегаполисы одинаковые везде. Композиция одна, состоит из нот тревоги и спешки, октав вскриков детей и сигналов машин, басовые аккорды с быстрым боем. Намеренно не селился в его гуще, уехал в пригород, но бываю в нем каждый день. Перерабатываю время кусками, не спешу, жду. — Ты видел новенькую ассистентку, Сергей? Такая страшненькая. А я надеялся приударить, если красотка. Мой сосед стоит у кофейного автомата и заказывает эспрессо с большим количеством сахара. Они здесь все сладкоежки. Говорит тихо и заговорщицки. Я пришел во второй половине дня, отдать переводы. Звонил Андрей — просит прилететь, нужна моя помощь. — Нет, — и прохожу дальше, оборачиваюсь, — прости, спешу. Поворачиваюсь и задеваю кого-то из коллег плечом. Извиняюсь на ходу даже не глядя — вот она, моя учтивость. — Госпожа Ли, — прохожу в ее кабинет без стука, — мне необходимо с вами поговорить. Мой редактор отрывается от монитора и откидывается на спинку кресла, делает приглашающий жест. — Вы, европейцы, никогда не научитесь ценить чужое пространство, чувство вежливости и корректности у вас отсутствует. Всегда от тебя веет как-то бурей и мятежом… — Госпожа Ли, у меня немного времени, простите, — обрываю ее литературный диалог, иначе эта красивое отчитывание может затянуться. Она вздыхает, кивает мне, чтобы я продолжал. — Мне необходимо уехать. — Надолго? Думаешь возвращаться? — Еще не знаю, скорее всего, надолго. Моему брату необходима помощь. Она нахмурилась, сняла очки и потерла переносицу. — Хорошо. Что я могу тебе еще сказать? Ты иностранец. Дела передашь новенькой. Когда улетаешь? — Завтра днем. Госпожа Ли, спасибо, и я уже не иностранец. Суматоха оживляет меня, чувствую, что нужен кому-то. Это греет меня. Мне уже тяжело расставаться с моими новыми друзьями, они искренне помогали мне войти в их семью. Эта искренность подкупает меня. Чувство, что ты даришь кому-то пусть даже призрачную надежду, возвышает тебя в его глазах. Хочу чувствовать зависимость кого-то от меня. У нее прямые длинные черные волосы, азиатские скулы, маленькие брови и нос, глаза карие по кругу с вкраплениями голубого в центре, белая кожа — у этой новой ассистентки. Она метиска. Слушает меня внимательно, заправляя волосы за ухо. Не отводил взгляд от этого уха и пальцев, что заправляли пряди волос. Просто наблюдал за ней на прощальном вечере. Хватал ее из толпы взглядом. Видел ее смущение. Иногда выпадал из времени, уходил в себя, мысленно был у моря и говорил с чайками. Задавал им вопросы, оглядываясь, чтобы никто не слышал. Боялся, спугну тихую поступь моей жизни. Чайки вторили друг другу: «Думай сердцем». Я отвечал, что оно изранено, контужено и может слышать эхо прошлого и довериться лжечувствам. «Не бойся, — говорили они, — оно не предаст». Мы не знаем друг друга, противился я. «Так познай ее», — кричали с сарказмом морские птицы. Голова была тяжелая, будто под хмелем. Позже не мог уснуть дома, считал витки вентилятора. Думал о черных волосах, скользящих между моих пальцев, и разноцветных глазах напротив моих. О пухлой верхней губе, такой неестественной для азиатки. Возбуждался. Сижу в самолете. На сердце тяжело, не отпускает волнение. Состояние, будто впервые лечу: ноги немеют, ладони потеют, постоянно вытираю их об джинсы. Не могу успокоиться. Кажется, что я выбираю не тот путь, лечу не на том самолете. Что-то упускаю. Загадываю. Набираю номер. Время остановилось. Сейчас мое настоящее, и я не боюсь его. Я Верю. Я Надеюсь. Я Люблю.