Цветная Череда

На выходных в начале осени мы, как всегда, приехали на машине, чтобы забрать старших членов семьи с дачи, на которой они благополучно жили все лето. Машина въехала на участок, и я поспешил выйти. Пользы в погрузке вещей от меня было мало, поэтому я от нечего делать просто отправился гулять по территории. Я бесцельно ходил по дорожке, выложенной серой плиткой, задевая растущие вдоль нее кусты и сбивая с листьев и ветвей капли дождя, пока не дошел до большого дома из красного кирпича, в котором я жил здесь прошлым летом. Делать было все так же нечего, и я решил заглянуть внутрь; прошел темную прихожую, как всегда споткнулся об угол лестницы, ведущей на второй этаж, и, тихо сматерившись, отправился в гостинную. В этой большой, пустой комнате, казалось, было холоднее чем на улице. Здесь я задерживаться не стал и прошел сразу в спальню, ту самую комнату, которую я год назад называл своей. Как и во всем доме, в спальне было холодно и царил неприятный, практически зловещий полумрак. Она была похожа на маленький пыльный склеп. Я, не решаясь пройти дальше дверного проема, просто стоял и осматривал эту маленькую комнатушку, предаваясь воспоминаниям обо всем, что связывало меня с ней. Странно, но здесь совсем ничего не изменилось с прошлого лета; очевидно, сюда с тех пор никто и не заходил: все было на своих местах, при этом покрытое заметным слоем пыли, что придавало комнате вид какой-то дряхлости. Мое сознание постепенно стало заполняться воспоминаниями; мутными картинами прошлогоднего страдания, протекавшего главным образом в этих стенах — нескончаемая цветная череда мыслей и ощущений, самых разных, картины вроде бы забытого, но теперь так ярко представшего перед глазами прошлого. Вот мое истощенное тело безжизненно лежит на низкой кровати в углу комнаты, как всеми забытое, изъеденное молью белье валяется в темном и старом шкафу. Вокруг тишина, но я не могу расслышать своих мыслей. Возможно, вся проблема в том, что их попросту нет. Я не понимаю времени, ни какое сейчас время суток, ни сколько я так уже лежу. Тусклое серое свечение проникает в мой склеп через окно, занавешенное грязными шторами. Наверное сейчас день, или утро; ну или вечер. И, должно быть, прошло уже так много времени, что я не могу вспомнить даже, как пришел сюда. А вот снова я, и снова в этой же комнате - не могу найти себе места от невыносимой боли. Она занимает все мои мысли и выворачивает наизнанку каждую клетку моего тела. Иногда я подхожу к стене, отчаянно, изо всех сил бью по ней кулаком; я жду облегчения, но это не помогает, а лишь усиливает страдание. Терпеть больше нет сил. Но нельзя сорваться. Подхожу к столу, хватаю ножик и быстро наношу порезы на свободную руку. Из глубоких ран, обагряя одежду, брызгает кровь. Наверное, дикая картина для стороннего наблюдателя; однако, даже если бы это кто-то увидел, мне было бы наплевать, ведь ожидаемый результат достигнут: адреналин в крови и заставляет сердце биться быстрее, а зрачки – расширяться. Мне становится легче, и появляется слабая вера в то, что я не умру. Но на долго ли все это? Иногда позволяю себе наконец забыться. Боль отходит на второй план, мутнеет рассудок - несказанно приятное ощущуние, особенно на контрасте со всеми прочими, долгожданный перерыв между агонией и апатией. Однако все хорошее когда-нибудь заканчивается, и спустя треть суток все только хуже: тоска, боль да бесконечное презрение к тому, чем я стал. Странно, что я в таком состоянии был способен делать хоть что-нибудь, кроме как медленно умирать в темной комнате; ведь я рисовал картины; неумелые, но живые и яркие, они так явно контрастировали с тем, что было в моей жизни, что я всерьез тогда думал, что сошел с ума. И мне казалось, что отнюдь не сами картины были яркими, а я, безумец, их такими видел. На тот момент всем было на меня плевать, кроме, разве что, одного единственного человека, дарованного мне судьбой. Еще в мае просто знакомая, которую я знал около 3-х месяцев, взялась на свой страх и риск спасти мою сгнивающую душу. Неосторожное начало, клиническая смерть; с тех пор свой день рождения я праздную 11 мая. Однако потом, когда ей пришла в голову идея снижать дозу препарата постепенно, мое лечение стало немного более безопасным. Летом, хоть и на расстоянии, но она старалась помогать мне как могла: советами или же просто моральной поддержкой... Мотивы такой заинтересованности позднее вскрылись, но это уже другая истории. Каждый день она меня спрашивала, как я, и ужасно расстраивалась, если воля моя давала сбой; а давала она его часто... Поэтому я многое недоговаривал. Да что уж там... Мне страшно вспомнить, сколько я врал этому святому человеку, которого одного во всем белом свете тогда интересовала моя жалкая судьба; сколько клятв я не сдержал; как много всего, рыдая, потом я ей рассказывал с тем чувством, с каким грешники произносят исповедь и сколько осталось того, в чем у меня так и не хватило духа признаться. Как много было лжи - мне самому страшно все вспомнить; я был не эгоистом, но чудовищем, мерзкой, ничтожной тварью, какой и остаюсь. И нет мне прощения. Бедная девочка... Я умолял ее вернуться, клялся измениться, но не менялся; она прощала, возвращалась, а я имел наглость осознавать, что она мне не нужна, и вместе нам обоим только хуже; и снова, и снова... И до сих пор. Я вновь оглядел комнату. Все такая же мрачная, она, казалось, прекрасно помнила все, что было тем летом в ее стенах. Даже осталось пятно крови на ковре, почерневшее и похожее теперь на разинутую пасть, а звон в ушах зазвучал теперь отголоском моего собственного крика; — во всей красе началась игра чуть потрясенного сознания. Я поспешил покинуть комнату и, воткнув в уши наушники, направился к машине; вещи были почти собраны, и мы собирались уезжать.