Симбиоз

Почему это ад из меня, а не я из него появился? Кристофер Марло Все — это пустыня. У неё два лица, как было у того греческого бога, который то ли жрал своих детей, то ли не жрал. Может быть, это был другой бог, у которого было не два лица, а… Неважно. В жопу, сколько там у кого было гребаных лиц. У пустыни их два. Одно красное и облупленное, будто обгорело на пожаре и теперь шелушится кусками омертвелой кожи, трескается, морщинится, и из его морщин ползут мохнатые пауки с бархатными тельцами и пушистыми суставчатыми лапами, таращатся немигающими зенками под полупрозрачными веками изумрудные и рубиновые ящерицы, в унисон многоголосо шипят твари, которым Джесси не знает названия, и высовывают острые ядовитые хвосты скорпионы, и солнце палит так, что мир вокруг застит слепотой, колюще-режущей, как нож, слепотой, в которой подыхает всё, что не умеет жить, как песок, как кактус, как камни, как вараны, как опрокинутое небо оглушительной звенящей синевы. Здесь — только остервеневшее солнце, словно увеличенное лупой, оно гнет тело к земле, и дышать под ним почти невозможно, делаешь вдох и глотаешь пыль, скрипящую на зубах, щекочущую ворсинки бронхов. Тут злое солнце, оно ничего не хочет, только сжечь человека, оставив от него сухой хрупкий скелет, который затем, обглодав кости, выбелит время, под этим солнцем не живут даже черви, под ним нет гнили и разложения, под ним — стоячая, спаленная тишина, в ней жизнь не преображается через смерть, а остается тут навсегда, безмолвная и безнадежная, брошенная Богом на съедение богам, псам и свиньям или вовсе никому не нужная. Эта пустыня была бы похожа на ад, если бы Джесси не знал, что ад — ещё хуже. Второе лицо пустыни совсем другое. Голубое, хрусткое, холодное и безразличное, как поцелуй дешевой шлюхи, которая отсасывает за двадцатку, дает в пизду за сорок, а в задницу за полтинник, её никто не просит целоваться, никто не позарится на её рот, изъеденный болячками, на искусанные губы в жирных подтеках дешевой помады, от их стертых лиц отворачиваются, их сажают сразу на хуй, обтянутый резинкой, их поддатые поцелуйчики даром никому не нужны, разве что последнему неудачнику, которому до такой степени одиноко, что он готов к интимному жесту, к имитирующему близость прикосновению все равно с кем. Вот что такое голубая пустыня, рай для лузеров, а это значит — все равно ад. Жаркая пустыня разрумянилась от крови, взопрела от беготни, сочится соленым потом от усилий, от вечных попыток что-нибудь сделать, как-нибудь изменить если не прошлое и настоящее, то хотя бы будущее, если не свое, то хотя бы чужое, если не выжить, то хотя бы сдохнуть так, чтобы остался след от твоего ботинка на песке, знаешь, что не останется, ведь иссушающий ветер занесет его через пять минут, знаешь, что и рождаться-то на свет тебе не стоило, знаешь, что твоих следов здесь и не должно было быть, знаешь, и все равно пытаешься. — Идиот, — шепчет Джесси, — мудак, чмо, гондон ебаный… Вот бы раз, вот бы час, хоть минуту, секунду, мгновение о себе так не думать. Он отдал бы за это все. Только у него ничего нет. Джесси пуст. А это значит, что от голубой пустыни ему ничем не откупиться. Лед, прозрачный, сверкающий, переливается всеми гранями, бриллиант, бриллиант, бриллиант и его осколки, его осколки, его осколки. Любой осколок, любая крошка, самая мелкая, как воробьиный чих, горстка блескучей пыльцы, останки его останков так дорого стоят. Так дорого… Дороже, чем Джесси мог когда-либо это себе представить. Если бы он только знал раньше, но да откуда ему было? А все потому, что… — Идиот, мудак, чмо, гондон ебаный. И ещё торчок. Тупой, никчемный, ни на что не годный торчок. Конечно же. Голубой лед блестит так красиво, крупные кристаллы рассыпаются драгоценными камнями, но только ничего не рассыплется, не пропадет почем зря, это же не человеческая требуха, а настоящая ценность, все заботливо соберут, и аккуратно запакуют в прочные целлофановые пакеты, и отправят во все стороны света, отправят далеко-далеко, чтобы ими повсюду могли любоваться, приобщились бы к их совершенству, оценили бы вложенный в их творение труд. Их сделал не мороз, не ветер из Антарктиды, не вода, не зима. Их сделал Джесси, Джесси Пинкман. Человек невысокого роста, человек проворных рук. — Девяносто два процента, Джесси. Мистер Уайт бы им так гордился, он бы так им гордился. — Умница, Джесси, умница, — хвалит его мистер Уайт, хвалит, похлопывает его по плечу. В глазах мистера Уайта, между ресницами, еще не ободранными химиотерапией, внимательно посверкивают голубые кристаллы. — Умница Джесси. Какой ты хороший мальчик. Какой ты, Джесси, хороший мальчик. Какой ты, Джесси, хороший. Джесси кричит и просыпается. Просыпается на дне ямы, прикрытой сверху брезентом, сквозь который не видно звезд и выхода из темноты. Темнота сосет сердце, Джесси лежит на голом бетонном полу, вокруг — голые бетонные стены, и сам Джесси голый в своей беззащитности, таким голым он не был даже тогда, когда появился на свет, когда кто-то перерезал пуповину, отделив его от матери, и хлопнул легонько по спине, чтобы извлечь из него первый крик, первое: «Йо, битч, чё кого, в натуре, падла!», и все умилились, пришли в восторг и начали улыбаться друг другу, любуясь его голубыми (не лед) глазами, щечками, пухлыми пальцами и плюшевым животом. А потом, когда его завернули в пеленки, в заботу, в тепло и в любовь, завернули его в защиту от лап, что тянут к тебе чудовища из темноты, и все стали говорить о нём и гадать, кем он станет, когда вырастет, и что сделает — полетит ли на Марс в серебряной ракете, откроет ли новый континент или изобретет лекарство от рака. Но Джесси не полетел, не открыл и не изобрел. Прости меня, мама. Извиняй меня, батя. Сорри, в натуре, сорри, братан, ты там давай, лабай на своей дуде, не просри свои шансы. Я не смог. У Джесси не получилось. Ничего не получилось. Он и от мистера Уайта не сумел лекарства изобрести. Впрочем, где рак, а где мистер Уайт. Мистер Уайт сильнее. Сильнее и беспощадней: рак жрет только чужое, мистер Уайт жрет и своих, как тот бог с двумя лицами, придумавший радикальный способ разделаться с теми, кого он родил. — Не искажай факты, Джесси, — говорят голубые кристаллы, недовольно прищуриваясь за стеклами очков. — Ты не мой сын. — Да, — отвечает Джесси, послушно кивая, — конечно же. — Мой сын не может быть таким бесполезным, сторчавшимся, никому не нужным уродцем. — Да, — отвечает Джесси, — конечно же. Кто-то вклинивается в их нехитрый разговор. — Девяносто шесть процентов, Джесси. Сегодня получилось девяносто шесть. Отличная работа. Голос звучит удовлетворенно. Голос облизывается, подсчитывая миллионы однотипных бумажек, и в награду спускает Джесси вниз жареную сосиску на веревочке. Сосиска пахнет вкусно, возбуждая аппетит. Джесси вцепляется в неё зубами, как пес, рвет оболочку и глотает, жадно урча. Вскоре сосиска попискивает у него в желудке, шевеля крысиными хвостиками, из которых сделана, и удержать её в себе становится непросто. Но удерживать надо. Ему нужно есть, ему нужны силы, ему нельзя себя убивать, иначе довольный голос, сообщающий про проценты, убьет Андреа и Брока, а пацан и так едва не откинулся недавно, потому что у мистера Уайта есть желание: доказать всему миру, что у него, мистера Уайта, — самый большой в нем, мире, член и самые крепкие яйца, доказать, что нет и не будет в нем, мире, ни одного учителя химии, который был бы круче него, мистера Уайта. Йо. — Ты неправильно понял, — расстраиваются голубые льдинки, — ты все неправильно понял, Джесси. И твое заблуждение весьма для меня обидно. Я сделал это ради нас. У всего есть причина. Такая большая-большая, умная-умная, серьёзная-пресерьезная причина. Я сейчас тебе все объясню. Вот смотри… Голос мистера Уайта — дрель, сверлящая дырку в черепе Джесси, чтобы сквозь неё вытекли последние сторчавшиеся мозги. А думать без мозгов не получится, и тогда Джесси снова ему поверит, как верил всегда, теряя то немногое, что у него когда-либо было. Мистер Уайт вещает нудным учительским голосом, стоя у черной доски, чертит на ней мелом графики, формулы и диаграммы, разливается про дозы, проценты, соотношения и контролируемый ущерб. Его теория всепрощения самого себя звучит все настойчивее и убедительнее, и дырка в голове Джесси становится все больше. Ещё немного, и последние капли мозгов просочатся наружу, оставив пустоту гнилого ореха, сдутой шины, выеденного яйца. — Я знаю, что ты расстроен и огорчен. Но, по сути, твои претензии ко мне, Джесси, выеденного яйца не стоят. Признай это. Джесси сдавливает крепко-крепко сухие губы, запирает рот, стискивает кулаки и молчит, и молчит, и молчит. Он молчит изо всех сил, раздражая и огорчая мистера Уайта, как бестолковый непослушный ученик. — Разве я недостаточно понятно объяснил? — Мистер Уайт стучит по доске указкой. — Скажи, что веришь мне, Джесси, скажи, что я тебя убедил. Нет, сука, падла, мразь очкастая, старый хрен, нет! Нихуя ты меня не убедил! Обгрызенные грязные ногти впиваются в ладони до крови, пальцы сводит, сердце хочет выпрыгнуть наружу из ушей, рванув, как бомба. — Согласись со мной, Джесси, — настаивает мистер Уайт. — Не нужно спорить со мной. Не нужно ссориться. Скажи, что понимаешь меня. Но у Джесси — роток на замок и фак в кармане. Вот так-то. Но мистер Уайт всегда знает, как и когда нужно изменить подход. Ладонь ложится Джесси на плечо, большая и жаркая, как душное одеяло. Медленно скользит вниз по спине, собирает заскорузлыми пальцами испарину с кожи. — Ты так запутался, Джесси, так запутался, — ползет по шее щекотный шепот, — но мы поговорим, и я все исправлю, я знаю, как это сделать, знаю, как о тебе позаботиться… Что-то гладкое и прохладное касается щеки, стекла очков, наверное, а ладонь все спускается ниже и ниже, ласково поглаживая и царапая холмиками жестких мозолей. — Мы с тобой — партнеры, мы приглядываем друг за другом. Помнишь, ты сам так однажды сказал? Это было, да, мистер Уайт верно вспомнил, Джесси говорил такое, ещё давно, ещё в прошлой жизни, когда не понимал, что связался с дьяволом. Дьявола называют отцом лжи, а нет ничего опаснее того вранья, которое наполовину правда. «Я делаю это ради семьи. Я делаю это ради нас. Это нужно было сделать». — Это нужно было сделать, Джесси. Ты знаешь, что все это нужно было сделать, — убеждает мистер Уайт. Вкладывая в руку Джесси пистолет, он улыбается своей питбулье-акульей улыбкой. — Ты мне нужен, — говорит мистер Уайт и все его ребристые зубы сияют на солнце. Босоногий Джесси стоит в луже крови, и та доходит ему до щиколоток, темная, вязкая, пахнущая алюминиевой стружкой. Мертвые глаза таращатся в потолок. — Умница. Какой хороший мальчик. Мы сгорим в огненном озере, думает Джесси, мы в нём, блядь, стопудово сгорим. Или вмерзнем в голубой лед по самые шеи и так останемся навсегда. Руки мистера Уайта теперь огромные, как крылья, и Джесси будто лежит на его морщинистой грубой ладони, закрывая себе лицо, чтобы не видеть пару нависших над ним голубых кристаллов. — Все будет хорошо, — обещает ему мистер Уайт. Джесси дрожит так, что его стучащие зубы могут сами отрезать половину его языка, и все тело дергается в судороге, руки-ноги, ноги-руки пляшут отдельный от мозга танец на холодном бетонном полу. Мистер Уайт вжимается в него со спины, словно хочет защитить от жизни. Словно хочет раздавить его насмерть. И то и другое — правда. Выбирай сам, которая тебе больше по вкусу. — Все будет хорошо. Джесси голый и беззащитный, как птенец. Мистер Уайт выдернул ему все перья, без них не полетишь, если только не надышаться голубым дымом, проникающим в легкие, поднимающим высоко-высоко в воздух, подхватывая сильным теплым потоком и унося куда-нибудь, где навсегда — прекрасно. В Новую Зеландию, где ждет Джейн, которая любит, и Гейл, который простил, и машущий рукой пацан, который не обижается. Им всем не больно, им всем не больно… Голубой сверкающий дым… Что-то складывается в обритую голову, в знакомое морщинистое лицо. — Дыши, Джесси, — велит мистер Уайт, и его рот надвигается, надвигается, надвигается. Рот распахивается, готовый его проглотить, голого, беззащитного. Джесси кричит и просыпается. Или не просыпается, а просто забыл о том, что все это время лежал в больничной палате, где на окнах решетки, на запястьях — ремни, и тухло-желтый свет плюется ему в глаза, бормоча сердито и сонно: — Опять разорался, придурок. Нормально дрыхнуть не можешь? Умотал ты меня, пацан, конкретно так умотал. Тратят на вас, ублюдков, деньги честных налогоплательщиков, лучше бы перестреляли… Ладно, лови свой укольчик и спи спокойно. Но Джесси не хочет никаких укольчиков, потому что спать спокойно не может, он хотел бы вообще не спать или заснуть уже навсегда, чтобы все прекратилось, ничего бы больше не было, может быть, ему повезет, наконец, и вечной жизни не существует, можно будет просто отдохнуть и ни о чем не думать. Оцепенение наваливается на него, туго пеленая в непроницаемый кокон, склеивает ему веки и рот. С залепленным ртом не покричишь, не потревожишь санитаров, тело проваливается в сонный бред, если бы только голова, сука, могла бы вот так отключиться, но в ней вечно что-то работает, функционирует, заливая то жаром, то ужасом, красное и голубое, голубое и красное, лед не тает, пустыня плавится в зное, ничего не меняется. Ничего никогда не меняется. — Все будет хорошо, — врет мистер Уайт и отправляет Джесси себе в рот, забирая его в себя, принимая как свою неотъемлемую часть. Чистым Джесси уже никогда не стать. Целым он ни мгновения непутевой своей жизни не был. Но может быть, хотя бы так, соединяясь… Там, куда он попадает, темно и тихо. А ещё там — вместе. Джесси не знает, как это объяснить, сам не понимает и не потому, что дурак, а потому, что есть в этом что-то такое, чего никому не понять. Чувствуя себя маленьким-маленьким, он сворачивается клубочком, сладко зевает и, закрывая глаза, думает, что потом можно будет пойти туда, где уютно пахнет лаком и деревом, и пол усыпан стружкой, и льется сквозь небольшое окно доброе золотистое солнце, и, когда он отдохнет, можно будет сделать красивую шкатулку, или коробку, или еще что-нибудь. Хорошее. Конец