Люди умирают от одиночества.

Когда-то давно я смотрел кино. И там, кажется, врач говорил, что люди умирают от одиночества. Особенно в моем возрасте. Нет, хотя я еще не так стар. Просто больше не молод. Люди. Умирают. От одиночества... Но об этом не пишут в свидетельстве о смерти. Не пишут. Но это так. Эх... Сколько одиночества в этом городе... Вы знаете, его можно даже услышать. Нужно только чуть-чуть прислушаться. Чуть-чуть. Чуть-чуть... В моем старом доме было тихо, как в склепе. Иногда я пытался заткнуть тишину и прислушаться к себе (быть может, где-то под ребрами трепещет нечто, похожее на мое сердце?), но время шло — я засекал секунды на мутном циферблате наручных часов — а я не мог расслышать ни звука. Возможно, к старости я стал глуховат. А может, там и нет ничего, под тонким слоем кожи и костьми? За окном было серо и глухо. Снова ни звука. Как в любой другой день. Календарь упрямо твердил, что сегодня восьмое мая. Я ни на день не прекращал следить за временем. Верил, что вот сейчас, вот именно в эту секунду произойдет что-то такое, что... Что сделает этот момент не таким, как те, что были до и будут после. Только не таким, какие были тогда. После распада Super Junior. Иногда я скучал по ним. А потом ловил себя на мысли, что по мне уж точно скучать никто не станет. Иногда меня узнавали женщины лет тридцати пяти-сорока: в продуктовых магазинах, рядом с домом, когда я гулял с Микки - моим дряхлым псом, едва передвигавшим свои короткие конечности. Бывало, меня даже упоминали в различных шоу, что, собственно, заставляло лица и молоденьких девушек, вряд ли заставших пик моей популярности, удивленно восклицать: - Вы же Чо Кюхен, правда? Я говорил с ними о многом, не задирая нос. Да, я был известным когда-то, но сейчас стал рядовым пожилым мужчиной, какими полна столица. Часто подходили и молодые парни, которые рассказывали о собственных находках в комнатах их мам: плакатах нашей группы, автографах и лайтстиках с перегоревшими лампочками. Все это заставляло улыбаться. Все же меня еще помнили. Как и тебя. Спрашивали о тебе, делая вид, что не замечали капелек грусти в моих потухших глазах. Ты уехал в Японию, о которой грезил давно, сразу же, как срок контракта с агентством истек. Я, по глупости своей, подорвался, собрал вещи в считаные часы и побежал за тобой. Я всегда это делал: всегда шел по твоим следам, рассчитывая на понимание. Зря? Я понял это слишком поздно. Тогда километры между нами казались тем, что могло убить меня. Сейчас же я понимал, что нужно было убить все еще тогда. Но в то время я по ночам прижимался к твоей спине, коротко целуя молочную кожу, боясь отодвинуться хоть на миллиметр, а ты и не страшился этого. Я не видел твоих глаз, но представлял умиротворенное лицо спящего человека, которому все равно: засыпает он в обьятиях любящего человека или же нет. Это било под дых, но я терпел. Сжимал зубы и гладил горячими ладонями твои замерзшие бока. А потом не выдержал. Собирал вещи гораздо медленнее, чтобы не наделать шуму. Только вот уверенность в том, что тебе плевать на мое общество, крепла. Ты молчал, когда полки с моими вещами заметно поредели. Молчал, когда из ванной исчезла вторая зубная щетка. Молчал, когда утром проснулся без меня. Так я думал. Уже в аэропорту, в зале ожидания, на меня налетело что-то холодное. Сжало в объятиях и лепетало что-то ласковое на ухо. Мне казалось, что я впервые так бесполезно всхлипывал, сжимая пальцами твое жесткое от холода пальто, замечая, что стена безразличия рухнула. Все казалось таким неважным тогда. И если мои глаза лишь нещадно щипало - слезы были необходимостью, которую я пытался выдавить из себя, надеясь избавиться от горького кома в горле - то ты натурально рыдал, нащупывая в кармане билет на самолет и беспощадно сминая его в руке. Мы весь день просидели на заднем сидении твоей машины. Я периодически засыпал в твоих медвежьих обьятиях, а когда просыпался, меня ждали лишь жалящие поцелуи в саднящие веки и наверняка соленые на вкус щеки. Я начал отвечать, услышав ту заветную фразу, ради которой летел сюда. Все нормализовалось на миг длиною в полгода. Твоя жена была наимилейшей женщиной. Я видел те горы фотографий, на которых вы нежно смотрели друг другу в глаза, держались за руки, улыбались. Я всегда думал, что это блажь. Нет, я знал. Знал, что ты лишь прекрасный актер. Не догадывался я только о том, что ты мог вжиться в роль примерного супруга - пусть и не сразу - насколько, что и сам действительно поверил в нее. Я встречался с тобой около трех раз в неделю с самого дня свадьбы. Шафер из меня вышел неважный, хоть я и искренне веселился, смеялся, заигрывал с подружкой невесты. Кажется. Наверное, тогда я действительно не думал, что что-то изменится. Да, определенно. Я верил в то, что свадьба фиктивная, необходимая исключительно для поддержания твоего имиджа. Как еще объяснить то, что в самый разгар торжества, когда я вышел покурить на крыльцо, ты совершенно неожиданно, но, одновременно, так, черт возьми, ожидаемо выбежал и прижал меня к стене, целуя? Было слишком наивно с моей стороны ожидать продолжения. Так я думал. Только вот ты поддержал идеи моей наивности еще через полчаса в туалете ресторана. Тогда я был самым счастливым на Земле. Теперь же, оглядываясь назад, понимал, что в тесной кабинке поимели не только мое тело, но и мои никому не нужные чувства. Грязнейшим из всех существующих способов. После женитьбы ты все еще пел, а я не мог не примкнуть к тебе. Наш дуэт был популярным долгое время. Напарник, коллега, ближайший друг твоей семьи - так ты говорил обо мне, приобнимая за плечи, перед камерами и бывшим составом Super Junior, с которыми мы встречались иногда. - А еще ты мое вдохновение, - пьяно шептал ты мне в губы в те ночи, когда удавалось убедить жену в необходимости работы в ночное время суток и приехать ко мне. Сказка продолжалась недолго, а я будто чувствовал, что времени осталось не так много: утаскивал тебя к себе как можно чаще, заставляя смотреть только на меня. Твоя супруга все меньше радовалась моим частым визитам, а потом и вовсе увезла тебя в отпуск на два долгих месяца и запретила говорить об этом мне. Только когда ты вообще ее слушался? Я писал тебе ежедневно, с каждым днем все больше разбавляя нежность прямыми намеками на секс. Писал с глупой улыбкой на лице, не догадываясь о том, что впоследствии буду жалеть об этом всю свою жизнь. Кто знал, что ты, не сумев унять возбуждение от моих грязных сообщений, решишь, что вполне возможно воплотить все свои сексуальные фантазии с законной женой? Верно. Я не знал. Идиот. Вы вернулись уставшими, но довольными, а я поник. Влюбленные глаза девушки и ты, словно возмужавший рядом с ней, говорили сами за себя. Дали мне понять, что теперь-то игре пришел конец. Мне оставалось лишь разевать рот и закрывать его вновь не в силах сказать хоть что-то. - Неужели вы только и трахались на этом острове?! - орал я, когда ты выбрался ко мне через неделю. Совершенно умотанный, ты пытался удержать мои руки, что так и норовили ударить тебя. Я успокоился, как казалось внешне. Внутри же творился хаос, ураган, с ветром которого время от времени наружу вылетало злое: - Ну и уходи к ней. Ты целовал кончики моих пальцев и шептал свое совершенно бесполезное «прости». Знал бы я, что последует за этим, ни за что бы не полез целоваться, безмолвно говоря: «Прощаю». - Я скучал, Мин. Иди ко мне, - горячо шептал я, оправившись от гнева. Твои ладони каким-то мистическим образом успевали гладить мое тело с макушки до самых пят. А затем тебя словно ударило током... - Она сказала, что беременна. Я не видел твоих слез, потому что еще секунду назад кусал оголенное плечо, в которое от неожиданности вцепился зубами. Я чувствовал их. Не снаружи. К чему бесполезная вода? Ты вновь лил слезы. Внутри. Где-то в подкорке твоего головного мозга нечто рыдало, стирая вспотевшими ладонями непрерывный поток из глаз. Я кричал. Бился в твоих руках раненой птицей и посылал тебя ко всем чертям. Ты сгорал от стыда: соседи стучали по батареям. - Я люблю тебя, Кюхен, - хрипел ты сорванным голосом, а я все еще верил, за что был готов хлестать себя по лицу до тех пор, пока из глаз не полились бы кровавые слезы. Да какие угодно слезы, только не самые обычные, заурядные: соленые, словно морская вода, которую я глотал, пытаясь вырваться из стальной хватки. - Так будь со мной! - молил я, кричал тебе прямо в лицо, уворачиваясь от вездесущих губ и пытаясь заглянуть тебе в глаза. - Не могу... *** ...Время отправки самолета Токио — Сеул приближалось. А вскоре я улетел из ненавистной Японии, в которой мне с самого начала не было места. Тогда, уже в свои тридцать с хвостиком лет я понял, что отныне не произойдет ничего. Ты больше не примчишься в аэропорт, кутая меня в теплый шарф, не скрасишь полные уныния будни. Тогда-то все вокруг и начало наливаться коричневым... Я сидел в кресле и смотрел в окно. Нет, я не был старым дедом с седыми висками. Мне было всего-то пятьдесят шесть лет и ровно одиннадцать месяцев. Только вот чувствовал я себя на семьдесят. До пятидесяти семилетия оставались считанные дни, которые, я знал точно, я проведу так же коричнево, как и прежние. Почему не серо? Мое одиночество было коричневого цвета. Цвета твоих глаз. Ах, конечно же, не только твоих. У большей половины земного шара карие глаза, но должен же я обвинить тебя хоть в чем-то, верно? По сути, одиночество в моем доме должно было занимать все стулья, кресла, диваны, пол. Оно должно было расползаться по стенам, загрязнять собою воздух. Но когда я возвращался с улицы в мою собственноручно созданную тюрьму, оно теснилось, сбивалось в кучу и освобождало мне кресло. Жалело, наверное. Оттягивало конец. Ведь люди умирают от одиночества.