Ludovico Einaudi — Underwood
Растерзанное небо, проливающее слёзы, смотрело в никуда, будучи повсюду. Мрачное, темнеющее и безмолвное, оно ничего не доказывало своим существованием, но заставляло замирать сердца перед своим неосязаемым могуществом. Ему, далекому, было всё равно и не важно; небо плакало просто так. А люди — нет.
Среди могильных камней и тяжелых надгробий шёл человек. На вид ему было около тридцати, не больше. Одинокий путник, зашедший на огонёк к мёртвым душам, твёрдой походкой ступал по земле, останавливаясь лишь на короткие мгновения: потухшим взглядом пробегал по витиеватым надписям, через минуту забывая имена ушедших навсегда.***
У него не было определенной цели, лишь дыра на полсердца. В неё падали, цепляясь за края, чужие души, оставляя на прощание въевшиеся под кожу слова. Крики. Мольбы. Просьбы. — Прошу, не надо. — Пожалуйста, не убивайте. — Я сделаю всё, что угодно, только… Отголоски прошлого пластами засели в памяти и выходили дикой мигренью. Дробили сон, разрушали сознание, молили, молили, молили.… Однажды, он пошёл на поводу несчастных; почти ощутил вину за содеянное и выпил горсть разноцветных таблеток. Он был счастлив, медленно падая в пропасть — его печальное лицо давно позабыло, как уголки губ дугой поднимаются выше. По-настоящему. Яркие, пёстрые таблетки! В них было умиротворение целого мира, пока оболочки не растаяли в желудке, превратившись в бурую слизь, заполонившую тело. Почти бездыханное, но улыбающееся тело. Полёт оборвался резко и больно: рвотный рефлекс, вызванный чужой рукой, выхватил мужчину из лап смерти, знакомым голосом впервые приказав: — Не смей умирать, чёртов ублюдок! Не смей. Он ответил сжатым смешком, похожим на рычание, и залился кашлем. Глаза Морана, осуждающие и злые, отражались в зеркале, но он не видел их. Он внимательно слушал пустоту — голоса исчезли. Мир погрузился во тьму.***
В нём всегда было слишком много добра. Так говорили в школе учителя, с грустью замечая новый синяк под глазом. Так говорила мама, смотря, как сын тайком отдает половину своего скромного ужина дворовым кошкам. Так говорили многие, когда систематически убивали в нём всё хорошее, окропляя кровью по-детски наивное сердце. Слишком добрый. Теперь карие глаза изменились, растеряв по жизненному пути свою прелесть и яркость солнца. Безжизненные, глубокие и насмешливые — где-то вдали растоптанная нежность, где-то вдали отражение мёртвых улыбок. Он хранил где-то вдали растоптанные чувства и несбывшиеся надежды, даря жестоким чужакам тонны боли. Заслуженно. Ненависть плескалась повсюду. — Слишком добрый, правда? Слишком добрый… Тишина пустынного кладбища откликнулась протяжным эхом — старые склепы сохранили его голос на память. Человек в сером пальто усмехнулся и остановился, почувствовав взгляд чьих-то глаз. Всего лишь вороны. Чёрные омуты, смотрящие в пропасть. Птицы взмахнули крыльями и улетели прочь, и, как ему показалось, не просто так. Наверно, почувствовали, что внутри душа уже давно сгнила и рассыпалась прахом. Тонкая, едва заметная дорожка вела в тяжелеющие сумерки, ложившиеся на плечи непосильной ношей. Каждый шаг знаменовался тремя ударами сердца. Он смотрел вдаль, но вместо горизонта видел лишь улыбку темноволосого мальчишки из прошлого и добродушный взгляд любимой однажды женщины.***
Она была совершенно обыкновенной. Такой, что пройдешь и не заметишь среди бегущей куда-то по делам толпы. Хорошо, что он её услышал. Он услышал её, когда тонкий голос нежно, но с надрывом протянул знакомую песню. После, он сотни раз благодарил небеса за эту встречу, целуя златокудрую девушку, спящую на его плече. Внутри стучало слишком часто, выбивало неизведанный мотив и раскрывало крылья: никогда ранее и никогда после человек в сером пальто с бездонными глазами не любил так сильно. Он смеялся вместе с ней, пел песни на французском языке и дарил белоснежные ромашки, наслаждаясь смущенным взглядом. Он жил по-настоящему. Она пела на их свадьбе песню о вечной любви — к нему. Навсегда. Скрипка плакала над этой клятвой двух безумцев, не знавших истинной боли. Сын стал их лучшим произведением. Улыбчивый, темноволосый мальчик с её зелёными глазами — мужчина пообещал себе, что его никогда не обидят старшеклассники и вообще кто-либо.Обещание нарушилось поздней осенью.
Стены. Повсюду окровавленные стены. А может, просто показалось, и были только капли, падающие ниц оглушительными ударами набата. Их имена выкрикивались не голосом, а рёвом раненного животного. Эйфория умерла вместе с пониманием. Больше нет. Нет. Он упал на колени и прополз так несколько беспощадно-длинных метров, пытаясь не верить собственным глазам и обжигая слезами кожу продрогших рук. Их тела лежали небрежно, раскинутые на кровати, но даже в этой кровавой драме она обнимала безжизненной рукой сына, будто защищая от всего на свете. — Проснитесь, давайте. Папа пришёл. Папа пришёл домой! Откройте глаза, я прошу… Он повторял бессмысленные, странные речи, прижимая жену и ребенка ближе. Маленькие ручки сына становились холоднее и он, обезумевший, пытался их согреть. В тот день, вместе с убитой семьей, погиб в беспощадной боли любящий муж и отец Ричард Брук.***
Холодное осеннее дыхание опалило шею, но мужчина не обратил внимания на ветер, осторожно дотронувшись до каменного надгробия. Глотку сдавил солёный ком: щемящая, спрятанная за семью печатями боль потери рухнула резко, не оставив возможности дышать и думать. Гравировка с двумя именами расплылась перед глазами, но даже окажись он слепым, пальцами смог бы прочесть заветные буквы. Они давным-давно выбиты под рёбрами. Мужчина встряхнул головой, отгоняя наваждение. Легче не стало. Паршиво, отвратительно, мучительно, но никак не легче. К чёрту. Резким движением руки он смахнул пыль с гранитной плиты. Засохшие цветы, рассыпавшиеся на листья и лепестки, заменились букетом белых ромашек. Мужчина хрипло прошептал: — Папа вернулся. И ему без вас чертовски плохо. Шелест жухлой листвы откликнулся её голосом, и на момент он забыл слова. Показалось. Снова. — Девять лет, представляете? Дэнни, ты бы стал лучшим футболистом, я точно знаю. Помнишь, ты всегда любил играть в мячик. Играли бы вместе.… Сколько захочешь. Ходили бы в зоопарк, я бы отвез тебя в Диснейлэнд. Чёрт, Дэнни, тебе уже двенадцать, а я так и не отправил тебя в школу, не увидел, как ты научился писать. Прости меня, малыш, слышишь? Прости, что не вернулся раньше с работы и не спас вас с мамой. Лучше бы меня, я знаю… Внутри разразилась буря — говорить стало физически больно. Грудную клетку изнутри дробило сердце, а мысли путались, превращаясь в бесполезное признание. — Мне на самом деле сложно. Если вы видите меня, то наверняка разочаровались. Я больше не добрый, Эллен. Всё осталось в прошлом. Правда, я больше не убиваю своими руками — для этого есть специально обученные люди. Не осуждай, они заслужили. Все, до единого. Мужчина замолк, но внезапно с улыбкой продолжил: — А знаешь, я больше не слышал, чтобы кто-нибудь пел так же красиво, как ты. Не веришь? Я серьезно! Впрочем, какая разница, Эллен. НИ-КА-КО-Й! Он громко смеялся, разбивая кулаки в кровь о могильную плиту. Удар, ещё один. И ещё. Вороны чёрными глазами смотрели на безумца, а после взмахивали крыльями, улетая ближе к безразличному небу. Когда дыхание дало сбой, а кулаки не смогли сжаться, мужчина взял телефон в руки. Несколько длинных гудков. Низкий мужской голос на том конце провода ответил быстро и по существу. — Джим, машина у ворот. — Спасибо, Себастьян. Скоро буду. Он сделал несколько шагов по пожелтевшей дорожке, но обернулся, взглянув потухшим взглядом в темноту ночи, вновь отнявшую у него смысл жизни. Надгробия, мраморная плита и два имени: всё, что осталось у человека в сером пальто, которого уже как девять лет мир знал под именем Джим Мориарти.***
Ветер запомнил слова, а небо разразилось слезами. — Когда-нибудь папа вернётся навсегда. Я обещаю.