***
Она пришла сюда под вечер, когда уже смеркалось и людей на улице почти не осталось, залезла через выбитое окно — благо оно находилось достаточно низко, а фундамент чуть выступал, образуя некую ступень. Затем поднялась на второй этаж, ступая как можно тише, но старый деревянный пол все равно поскрипывал под весом непрошеной гостьи. Ее чуть не спугнул какой-то алкаш, выходящий из квартиры — он промычал что-то нечленораздельное, после крепко ругнулся, явно обращаясь к незнакомке, ставшей препятствием на его пути. Оттолкнув девушку в сторону, мужчина, чертыхаясь, направился к лестнице, где, кажется, пару лесенок встретил челюстью. Хлопнула дверь — он ушел. Девушка поняла, что пьяница уже через пять минут забудет, что видел кого-то в этом коридоре, а наутро и подавно, так что, продолжая изучение пустующих квартир, она прошла вглубь дома. Нужное помещение нашлось не без труда — многие двери были заперты, несмотря на то, что жильцы уже никогда не вернутся; в других отсутствовала ванна — она была обязательным условием — девушка решила, что перед тем, как предстать перед Всевышним она должна очистить и душу, и тело. Были квартиры подходящие во всем, но по ее мнению там было слишком грязно. Наконец она нашла то, что нужно: небольшая и довольно чистенькая квартирка, только слегка запыленная, дверь которой можно было подпереть.***
Свечи, заранее принесенные в сумке, валявшейся сейчас где-то на полу, уже почти догорели — комнатка погружалась в полумрак. Хотя, может, это закрывались ее глаза… — Батюшки! — услышала она со стороны двери женский голос. — Как же это так-то, милка? Но «милка» не отозвалась, продолжая смотреть прямо перед собой, ожидая скорой смерти. — Ой, что ж творится-то, — продолжала причитать незнакомка. — Помогите! — закричала она, замешкавшись от незнания: броситься к девушке или бежать по соседям. Собравшись с мыслями, женщина поняла, что сама не справится, и ушла куда-то. «Хорошо, — подумала девушка. — Уходи, оставь меня одну. Вернуться не успеешь — ты стара и медлительна, а мне немного осталось». Но женщина вернулась довольно быстро и, кажется, не одна. Они о чем-то переговаривались, подходя все ближе, и вот их голоса стали уже отчетливо слышны: — Ну, какая самоубийца, баб Валь! — возражал явно молодой мужчина. — Топиться пришла сюда, дома ей, что ли, не топится? Тебе привиделось, наверное. — Да говорю тебе, девчонка там лежит — бледная, аки труп, а в ванной кровь, но живая еще — встрепенулась, когда я зашла. Ручка двери потянулась вниз, дверь приоткрылась, но тут же, хлопнула вновь, отделяя несчастную от пришедших: — Да, ну куда ты лезешь-то! — вскрикнула старушка. — Говорю ж, в ванной лежит она — голая. Дай хоть простынку возьму, накрою срам-то. — Ой, баб Валь, все ты о сраме думаешь, а ее вытащить надо, пока не откинулась. — Валерий! — взвизгнула та еще громче. — Последи за языком. Я может и бомжую тут, но женщина я приличная и в возрасте уже, — но мужчину, все же, пропустила, предварительно вооружив посеревшей от старости простыней. Тот, когда зашел, аж отшатнулся. Зрелище и впрямь было пугающим: ванна, наполненная кровавой водой; мерцающий свет, от постепенно затухающих свечей; и тело, больше похожее на труп, если бы не дрожащие ресницы и слезинки, скатывающиеся одна за другой по белым щекам. Где-то на улице послышались звуки приближающейся машины скорой помощи. Они привели в чувства горе-спасителя, и тот, быстро накинув простынь поверх ванны, потянул ее концы вниз, пытаясь подтолкнуть их под тело самоубийцы. Ему это удалось, хоть и не сразу — ткань постоянно всплывала или облепляла его руки, мешая поднимать из ванны девушку, которая была бы и рада сопротивляться, но была уже не в силах. Аккуратно обмотав ее тело мокрой простыней, Валерий вынес несчастную из одной комнатушки в другую, где добродушная баба Валя уже застилала клеенкой старенький диван. Скользкая пленка казалась невероятно холодной, ее уголки, образовавшиеся от того, что она находилось свернутой довольно долгое время, кололи, впивались в кожу, отчего «труп» заметно оживился, начиная тихо постанывать. Казалось, что это агония, и она никогда не закончится. Валерий убежал встречать врачей, а старушка присела рядом на обшарпанную табуретку и начала причитать, поглаживая девушку по мокрым волосам: — Ну, милка, что случилось-то такое, что ты так себя, а? Любовь что ли неудачная? Да будет она еще, любовь-то, а шрамы-то на всю жизнь же останутся. Ну ты потерпи, потрепи, милка. Сейчас врачи придут, они помогут… — Где пациентка? — раздался голос у входа. — Здесь! — крикнула бабушка и встала, освобождая место для прибывших медиков. — Опа! — присвистнул врач, подошедший к дивану. — Маш, у нас тут самоубийца, звони в больницу — пусть операционную готовят. Получив утвердительный ответ от напарницы, он повернулся к бабушке и спросил: — А документы где ее? — Не видела, милок, не знаю. — Ну как же мы без документов ее заберем, а бумаги как заполнять? — Да не знаю я, милок, — затараторила баба Валя, — нет у нее ничего при себе. Я вот пришла, увидела свет в ванной, а там она. — Не можем мы ее взять без документов, — возражал врач, но его прервал голос подошедшего Валерия. — Как бомжар пьяных по подворотням подбирать — это вы можете, а девушку из квартиры не возьмете? Я сейчас в полицию позвоню, с ними разбираться будете, особенно если она умрет к их приезду! Врач, услышав про полицию, явно поумерил свой пыл и тут же начал перетягивать руки девушки жгутами, наложив их чуть выше локтя, чтобы остановить кровотечение, которое хоть и замедлилось, но все же еще было. Затем несчастную переложили на носилки и унесли в машину. С включенной сиреной автомобиль с красным крестом довольно быстро добрался до места назначения, там их уже ждали медсестры приемного отделения. Они быстро перенесли тело девушки на каталку и увезли в операционную, где хирург, анестезиолог и медсестра ожидали прибытия пациентки. — Скажите, что нам понадобятся пакеты с кровью, — обратился хирург к немного полноватой женщине, — группу определять некогда, так что пусть несут первую отрицательную. Вся операция продлилась не больше двух часов, и теперь девушка, записанная, как Неизвестная, лежала в реанимационном отделении. Для безопасности ее обездвижили, привязав к кровати за руки и ноги, чтобы та не натворила глупостей, отойдя от наркоза.***
— Баб Валь, ну хватит уже переживать, — успокаивал старушку, оставшийся с ней Валерий, — побереги сердце. — Ох, не могу, милок, не могу. Тяжко мне на душе. Одна ведь она совсем там. Пойду к ней завтрема, пойду. — Да кто тебя туда пустит? Она в реанимации, поди, а потом, таких, как она в «психушку» кладут. Туда тем более не пустят. Ты ж не родственница. — Пустят, милок, пустят. Я ж женщина пожилая, нас везде пускают. — А вы и пользуетесь, - усмехнулся Валерий. – Ладно, баб Валь, пойду я домой – на работу завтра рано. — Иди, милок, иди, — прокряхтела старушка, поднимаясь со стула да собирая чашки со стола, за которым они сейчас пили чай, — а я тут приберусь пока. Да ванну отмыть надо.***
Свет, хоть и был приглушенный, все же резал глаза. Она жива. Почему? Это нечестно! Она хотела умереть. Смерть уже раскрыла свои объятья, но ее из них вырвали и вернули на эту проклятую землю. Глаза вновь защипало от подступающих слез, но те все никак не шли. «Все выплакала, — подумала девушка, — слезы кончились, а жизнь нет». Примерно через полчаса пришла медсестра, чтобы сменить капельницу. Тогда девушка схватила ее за край халата и прохрипела: — Убей меня. Женщина, испугавшись, чуть не выронила капельницу, но, все же, смогла сдержать себя: — Тьфу ты, напугала, — выкрикнула она в сердцах. — Убей, — прохрипела девушка еще раз. — Да я и первый раз тебя хорошо слышала, — проворчала медсестра. — Все ждали, когда ж помрешь, а ты вон — выжила. Сама, значит, жить хочешь. А я бы и рада тебя прибить к чертям — поспать на смене не дала толком — да под статью не хочется как-то. Так что лежи, выздоравливай, потом переведем тебя, да головку подлечим. — Убей, — настаивала на своем пациентка, постепенно повышая голос. — Убей. Убей. Убей! — Да пошла ты! — крикнула на нее, порядком напугавшаяся женщина, и со всей силы дернула свой халат, в который так отчаянно вцепилась пациентка. — Сегодня же переведем в «дурку»! — и, развернувшись на пятках, вышла из палаты.***
Настырная баба Валя вот уже почти час ругалась с охранником в фойе больницы — тот все никак не хотел ее пропустить. Она уже и полицией угрожала, и главврачом, и придуманным внуком омоновцем. Но мужчина, явно привыкший к подобному, стоял на своем. — Мне вот сейчас с сердцем плохо станет, дак быстро пропустишь, — парировала бабушка. Ее аргументы подходили к концу, нужно было что-то придумать. — Не пропущу, — настаивал на своем охранник. — Вас тогда в приемное отведут, а оттуда в кардиологию — там «сестры» строгие, за порог палаты не пустят. —Да что ж ты за ирод-то такой! — в сердцах выкрикнула старушка. В этот момент на ее счастье мимо проходил один из врачей, который подошел поинтересоваться, что случилось. — Что за шум? Это больница, женщина, здесь нельзя так шуметь, больным покой нужен. — Да пусть себе отдыхают, — затараторила баба Валя, почувствовав, что это ее шанс. — Я же тоже к больной пришла. Вот яблочки, апельсины принесла. — В чем проблема-то? — обратился врач уже к охраннику. — Да не родственница она, — начал оправдываться тот. — Имени не знает, куда положили тоже. Куда я ее пущу? По больнице бродить? — Да я же узнать-то могу у «сестер», они-то знают, — парировала бабушка. — Мою-то легко найти: вчера привезли, руки резаны, мокрая была. Врач сдвинул брови, будто пытаясь вспомнить, а потом щелкнул пальцами и произнес: — Точно! Говорили тут про такую утром… — Живая хоть? — схватившись за сердце, прошептала бабушка. — Живая, — ответил врач. — В реанимации. Медсестра уже просила сегодня, чтобы ее в психиатрию перевели, напугала ее до чертиков. — Да не надо ее туда, милок, ну по дурости же она, — начала умолять баба Валя. — А там уж как врач решит, бабушка, — ответил ей доктор. — Если скажет что надо, значит, надо. Да ее и так туда отправят, куда еще-то. Не на улицу же. — А ты мне отдай, — сказала бабушка, хитро щурясь. — Ага, точно, — усмехнулся доктор, а вместе с ним и охранник. — Ну, а что, — парировала та. — Знаю я вас, врачей, она ж не нужна вам. Засунете ее в палату с мягкими стенами да таблетками напичкаете, а я ее выхожу. — Ох, ну тебя, бабушка, — смеялся охранник, — уморила. Иди давай домой — в реанимацию всем посетителям вход воспрещен. Но настырная бабушка стояла на своем и в итоге добралась до главврача, с которым в течении часа спорила и препиралась, пытаясь отвоевать девушку из реанимации. Никакие доводы не могли ее образумить и наконец уставший от бессмысленного разговора врач сдался. По их договору девушка должна была остаться в больнице до тех пор, пока не снимут швы, а потом Валентина Никитична забирала пациентку под свою ответственность.***
Время в палате тянулось бесконечно долго, оно исчислялось в каплях, поступающих в катетер через длинную трубку, в частоте посещения медсестер для проведения тех или иных процедур, в шагах, слышавшихся за дверью. В каждом вдохе и выдохе… Она пыталась не дышать, но инстинкт самосохранения брал верх над желанием и заставлял делать вдох. Хотелось плакать от обиды и отчаянья, но слезы так и не шли. Через пару дней ее перевели в обычную палату и к ней начал приходить психолог: высокая, статная женщина со строгими, угловатыми чертами лица и холодными глазами. Она пыталась вывести девушку на разговор, но та лишь отворачивалась от незваной собеседницы. Психолога звали Кристина и, как оказалось, внешность совершенно не соответствовала ее характеру. С виду «железная леди» оказалась очень доброй и милой женщиной с мягким голосом. Она искренне пыталась помочь каждому своему пациенту и очень любила свою работу. Неизвестная девушка оказалась настоящим «крепким орешком», но ее это не останавливало. Поэтому Кристина заходила к пациентке каждый день, а иногда даже после смены, пытаясь разговорить все еще привязанную к кровати девушку. В одну из таких «встреч», как называла их Кристина, неизвестная сначала пыталась просверлить женщину взглядом, а потом закричала: — Тебе что своих проблем мало? Оставь меня в покое! Убирайся! — и плюнула опешившему психологу в лицо. Женщина была так удивлена и напугана, что медленно поднялась со стула и попятилась к двери, не сводя взгляда с обезумевшей пациентки. Больше Кристина не приходила в эту палату.***
Для бабы Вали неделя прошла незаметно. Старушка наводила порядок в той самой заброшенной квартирке, подыскивая на ближайших помойках выброшенную, но еще добротную мебель и прочую бытовую мелочь. Так появились еще пара табуреток, кухонный шкаф, чуть треснувший в середине пластмассовый таз и даже набор вилок и ложек из алюминия. В церкви она набрала одежды и постельного белья, еще одно одеяло и подушку оставленные нуждающимся. Валерий отдал старую панцирную кровать, мотивируя тем, что скоро он съедет, а там новую купит. Бабе Вале не хватало только одного — денег. Пенсия у старушки маленькая, сама она болела часто, а таблетки дорогие. Вот и оставалось у нее на пару булок хлеба, мешочек крупы да консервы. Тем и питалась, а сейчас у нее еще один рот наклевывался, который тоже кормить надо. Но баба Валя ни разу о решении своем не пожалела, просто придется еще потуже затянуть пояс. В конце концов можно сдавать бутылки да банки алюминиевые, глядишь, лишняя копеечка появится.***
Девушка опасливо переступала через порог квартиры, в которой чуть больше недели назад хотела умереть. Воспоминания захлестнули ее — она словно переживала все заново: и легкость, когда жизнь покидала ее тело, и страх, когда ее обнаружили, и покалывание в спине, будто она снова лежит на той мерзкой пленке, завернутая в мерзкую, мокрую простыню. Колени подкосились, а к горлу подступил ком. Казавшаяся безжизненной куклой — манекеном тогда, сейчас она больше походила на брошенного котенка, съежившегося и отчаянно ищущего защиты. Подталкиваемая Валентиной Никитичной, девушка на ватных ногах дошла до приготовленной специально для нее кровати и легла, отвернувшись лицом к стене. Она так и лежала, пока старушка копошилась на импровизированной кухоньке. Немногим позже девушка ощутила легкий толчок, даже не верилось, что она смогла уснуть. Здесь. Толчок повторился и послышался мягкий голос пожилой женщины: — Вставай, милка. Кушать приготовлено. Девушке безумно не хотелось подниматься с кровати, и она решила вновь притвориться, что ничего не слышит и никого не видит, но бабушка была настойчивой — она начала поднимать девушку с постели, когда поняла, что та не спит. Старушка пыхтела и кривилась от боли в спине, но не отступала. Поняв, что она не отстанет, девушка сама поднялась и села за стол, в центре которого стояла небольшая кастрюлька, а по краям разложены приборы для двоих. — Обед у нас скромный, но полезный и сытный, — констатировала Валентина Никитична с довольной улыбкой, присаживаясь рядом. — Каша гречневая с тушенкой. Кушай, милка, тебе поправляться надо. Но гостья лишь безучастно смотрела вперед, так что старушке пришлось вновь взять инициативу в свои руки — она сама разложила по тарелкам нехитрый обед и, взглянув исподлобья, сказала: — Не будешь есть сама — буду кормить с ложечки, как маленькую. — Но девушка не обратила на ее слова никакого внимания. Тогда баба Валя взяла ложку, зачерпнула каши и поднесла ее ко рту несговорчивой гостьи. Губы девушки не разомкнулись, и старушка начала силой запихивать в нее еду. Она стучала, скребла ложкой по зубам несчастной, отчего та испытывала крайне неприятные ощущения, но сдаваться не собиралась. Это было словно борьба двух стихий, и никто не хотел сдаваться. Наконец старушка выдохлась. Она высыпала кашу в тарелку, облизнула ложку и… со всего маху треснула вредной девушке по лбу. Не ожидавшая такого поворота, «милка» раскрыла рот от удивления и громко вскрикнула — того баба Валя и ждала. Она быстро зачерпнула немного каши из тарелки и засунула ложку девушке в рот. — Ну вот, — улыбнулась старушка, когда, все еще находясь в легком шоке, гостья проглотила угощение, — вкусно же. А теперь давай сама, а то снова получишь. На этот раз незнакомка повиновалась и начала подбирать по две-три крупинки, больше ковыряя в тарелке, чем поедая ее содержимое. — Ты ешь, ешь, — подначивала ее баба Валя, — из-за стола не подымешься, пока тарелка пустой не станет. Как тебя зовут-то, а то все милка да милка. — Лена, — буркнула девушка, понимая, что если не ответит, то старушка придумает еще что-нибудь. — Леночка, что же случилось-то, что ты так себя? — Девушка не ответила на этот вопрос, она просто опустила взгляд и начала ковырять в тарелке более усердно. Валентина Никитична поняла, что сразу ей не удастся всего добиться, и тогда начала издалека: — Ну, а родные есть у тебя? — Нет, — прошептала Лена, не поднимая взгляда. — Детдомовская я. — Померли? – продолжала спрашивать баба Валя. На что девушка лишь пожала плечами.***
Двадцать девять лет назад. Ранним осенним утром Николай выгуливал свою собаку, когда та ни с того ни с сего сначала замерла, начав прислушиваться, а потом вырвала поводок из рук хозяина и побежала в сторону мусорных ящиков, стоявших неподалеку. — Найда, фу! — прикрикнул мужчина, поспешив увести псину от мешков с отходами — в их районе как раз началась травля. Какие-то изверги кидали отравленные сосиски и нашпигованные стеклом и гвоздями котлеты, съев которые, животные умирали долгой и мучительной смертью. Но Найда раскапывала мусор с совершенно другой целью, так что, когда Николай подбежал к сорвавшейся любимице, та уже слизывала грязь и отходы с хрипевшего от обморожения младенца. — Господь всемогущий! — воскликнул мужчина и тут же, подхватив малыша на руки, побежал в сторону дома. Там, развернув тонкую пеленочку, кое-как обмотанную вокруг маленького тельца, Николай увидел, что это девочка. Он намочил полотенце горячей водой и, положив малышку на свернутое в несколько раз одеяло, принялся обтирать ее, попутно набирая номер скорой помощи. — Ало! Скорая? Приезжайте скорее! Моя собака нашла младенца на помойке возле дома, девочка совсем слабая… А? Адрес? Вязовая шестнадцать, десятая квартира. Да. Она у меня дома. Машина приехала через двадцать минут. За это время Николай успел хорошенько обтереть малышку, закутать, как умел, в одеяло, отгоняя рвущуюся к младенцу Найду по ходу дела, и теперь ходил из одного конца комнаты в другой, качая живой, ни на секунду не перестающий хрипеть сверток. Врачи, приехав, быстро осмотрели ребенка, навскидку Леночке (на имени настоял Николай) было неделя от роду. Диагноз был неутешительный — сильное переохлаждение, истощение, возможно, пневмония. Шансы выжить в таком раннем возрасте были невелики, а в случае успешного исхода — последствия неминуемы. Девочку забрали в больницу, где она долго проходила курс лечения и реабилитации, а затем направили в дом малютки. Николаю не позволили забрать Лену к себе ни в раннем возрасте, ни когда та подросла. Он не был женат. Единственной его спутницей была Найда, доставшаяся ему от покойной невесты. Николай так больше никого и не смог полюбить, но эта малышка – она будто пробудила в нем тягу к жизни. Мужчина приходил в дом малютки почти каждую неделю, нянчил и баловал малышку. Сотрудницы детдома только руками разводили, как такому хорошему человеку не могут доверить ребенка, и пусть один, справляется же. Через год Николай пришел с ворохом всяких игрушек и раздал их всем малышам, но самую красивую припас для той, что заняла почетное место в его сердце, ведь сегодня, по его мнению, был ее день рождения. Десятое октября в календаре мужчины было жирно обведено красной ручкой. День, когда были спасены две жизни — его и Леночки. Так продолжалось до тех пор, пока девчушке не исполнилось четыре года. Николай перестал приходить, он словно пропал. Нянечки за это время успели хорошо узнать мужчину — просто так он никогда не пропадал, если болел или не мог прийти, то звонил и предупреждал. Они сами пытались дозвониться до мужчины, но тщетно. Уже потом, спустя какое-то время, одна нянечка, заворачивая сушеную рыбу в старую газету, увидела в самом низу страницы, напечатанный мелким шрифтом некролог. Николай скончался от остановки сердца в возрасте тридцати семи лет, а через неделю после его похорон Найда померла от тоски, брошенная всеми, лежа на могиле своего хозяина.***
Лена вот уже полчаса гипнотизировала тарелку с давно остывшей кашей, чувствуя непонятную тоску неизвестно по кому. Она не помнила своего детства, но иногда ей снилось, что ее облизывает чей-то чуть шершавый язык, порой задевая холодным мокрым носом, и чей-то голос, мягкий и успокаивающий, звучащий откуда-то издалека. — Да будет тебе, милка, — попыталась успокоить девушку Валентина Никитична. — Будет еще счастье на твоей улице. А то, что родителей не знаешь… Да может и к лучшему оно. Не родители те, кто бросил свое дитятко. А померли, дак хоть плакать не по кому. Ты кашу-то доедай. Холодильника нет — испортится. И Лена ела, через силу, переступая через себя. Она понимала, что бабушка не просто так живет в брошенной квартире, и денег у нее явно немного. Отказывать было невежливо, а няня Тома всегда учила быть вежливой и била линейкой по рукам, когда девочка забывала — не больно, но так, чтобы запомнилось. Так и проходили их дни. Баба Валя ранним утром уходила искать бутылки, потом возвращалась, отмывала их и снова уходила, на этот раз сдавать набранную стеклотару, затем старушка шла в магазин и покупала что-нибудь: когда крупу, когда мыло — на что хватало. Она же готовила и прибирала, а Лена почти все время лежала на кровати, поднимаясь только на завтрак, обед и ужин и то лишь потому, что не хотела получить ложкой в лоб или чего похлеще. Девушка продумывала новый план для расставания с жизнью. Просто вскрыть швы не поможет — опять вытащат, и на сей раз запрут в «дурке». Думала повеситься, но не сумела закрепить петлю, а после получила хорошую взбучку от бабы Вали, когда та, придя домой, увидела девушку, рыдающую рядом с неудавшимся местом очередного суицида. С тех пор, хотела того Лена или нет, а старушка ее везде с собой таскала. Вдвоем они и тары больше могли унести, да и баба Валя могла выговориться вдоволь. Дома она лишь спрашивала, ведь негоже гостю о проблемах своих говорить. Так Лена узнала, что Валентина Никитична не бездомная — ее выгнала на улицу родная дочь сразу после того, как вышла замуж в третий раз. Квартира молодым нужна была. Вот и выгнали бабушку хитростью. Заставили написать дарственную на свою долю в пользу зятя, чтобы тот прописку мог получить, а потом просто выкинули. Так семидесятилетняя женщина оказалась на улице. Сначала она на чердаках да в подвалах жила, пока тепло было, а как стала подступать зима — на теплотрассу перебралась. Сколотила себе там шалашик из подручных средств, чтобы ветер не так задувал. Но и там она продержалась недолго. Какой-то бомж сильно избил старушку, выкинул из ее жилища и сам его занял. Если бы не добрые люди, так и замерзла бы она тогда. Кто-то вызвал «скорую», и бабушку увезли в районную больницу, где лечили от обморожений да побоев до середины весны. А когда выписали — на улице тепло уже было. — Вот так, милка, три года я уже по помойкам да домам заброшенным шарюсь, — закончила свой рассказ баба Валя и, увидев в глазах девушки слезы, добавила, — да ты не плачь по мне, милка. Жить мне недолго осталось и так, на есть-пить хватает, живу под крышей пока, а там видно будет. Но Лену было уже не остановить, она рыдала, захлебываясь слезами. Утопала в жалости к себе, к этой милой старушке, так несправедливо оказавшейся на улице, к дворняжке, что пробежала мимо, хромая на одну лапку, да и вообще ко всему миру. Хорошо, что они были уже недалеко от дома. Войдя в квартиру, Лена рухнула на кровать и забылась беспокойным сном, в котором она все снова и снова режет вены, бабу Валю выгоняют из квартиры, а дворняжку закидывают камнями. После того рассказа Лена о самоубийстве больше не думала. Она стала помогать старушке с большим усердием. Прибирать в квартире, готовить на старенькой электрической плитке и выискивать кое-какие предметы обихода на близлежащих помойках и в соседних квартирах. Валерий переехал еще до ее выписки, так что таскать все приходилось самой, но девушке это было не в тягость. В одном из помещений девушка нашла большую стопку старых книг. Находились они не в лучшем состоянии, но макулатура хорошая — можно сдать и выручить денег. Правда, когда баба Валя увидела книги, то запретила их сдавать. Теперь каждый вечер после ужина они что-нибудь читали. — Леночка, — спросила как-то за ужином баба Валя, — а квартира-то есть у тебя? Скоро этот дом снесут, где жить-то будешь? — Нет, баб Валь, — покачав головой, ответила девушка, — меня после детского дома поселили в таком же доме, но его снесли через год. Всех расселили, а меня нет. Они квартиру мою себе присвоили, а все сделали так, будто я ее продала. Я и не поняла, как меня обманули. Пришлось идти в общежитие — комнату там снимать. Но ее уже, наверное, кому-нибудь другому сдали. Меня давно там не было. — Батюшки, — запричитала старушка, — бедная девочка. В детстве бросили родители, в юности, государство. Кошмар! А документы где твои? Может, можно решить что-то. — Да что ты, баб Валь, — махнула девушка рукой в сторону собеседницы. — Это ж было больше десяти лет назад. Кто теперь что докажет? Да и документы я свои сожгла, — добавила она почти шепотом. — Думала ведь, что умру. — Ох, дуреха, — закачала головой Валентина Никитична. — Ну ничего, сделаем новые тебе. На работу устроишься, полной жизнью заживешь. Лена хотела добавить, что ее устраивает нынешняя жизнь, но передумала. — Жених-то есть у тебя? — хитро щурясь, спросила старушка. — Нет, бросил он меня. — Дак ты из-за него что ли? — воскликнула бабушка. — Нет, баб Валь. — Немного подумав, Лена решила рассказать старушке свою историю. — Я больна, баб Валь, серьезно. Рак шейки матки. Денег на операцию у меня нет, кредит мне ни один банк не дал. Детей у меня нет, хотела завести, но, когда мой парень узнал, что я больна — он просто собрался и ушел. Сказал, что ему не нужна та, кто может передать рак его детям. — Слезы снова начали подступать к горлу, но Лена продолжила дрожащим голосом. — Я осталась совсем одна. Все мои друзья только сочувствовали. Они, наверное, и не заметили, когда я пропала. А я устроилась на вторую работу, чтобы собрать денег на операцию. Подрабатывала, где могла в свободное время, но все равно не хватало. А потом мне сказали, что я слишком запустила болезнь и теперь, единственное решение — удаление матки. Я никогда не смогу иметь своих детей, создать нормальную семью. Кому нужна больная жена, не способная родить? — Больше Лена не выдержала, она встала из-за стола и вышла из квартиры в коридор, где, облокотившись о стену, долго плакала. Валентина Никитична подобного совсем не ожидала. Она воспринимала Лену, как глупую девчушку, режущую вены от неразделенной любви, а вышло все совсем иначе. И сейчас неизвестно кто из них проживет дольше: старушка, которая уже несколько лет живет на улице, зарабатывая все новые болячки, или девушка без документов больная раком, та, которой откажут в медицинском обслуживании из-за отсутствия документов? Когда Лена вернулась, они решили не вспоминать о своем прошлом и жить, пока живется.***
Месяц спустя пришли рабочие, которые выгнали их из уже обустроенной квартирки. Женщины, собрав свои пожитки, те, что могли унести, ушли восвояси. Жизнь с тех пор сильно осложнилась. Подступала зима. Ночи становились все длиннее и холоднее. Искать прибежище тоже было непросто. Там, где двери в подвалы еще не были перекрыты массивными железными дверьми с увесистыми замками, было уже занято другими, не очень дружелюбными «жильцами». Выбора не было: женщины направились к теплотрассе — вдвоем, может, и справятся. За несколько дней они собрали достаточно досок и ржавых гвоздей, чтобы сколотить шалаш. Дыры они законопатили тряпками, а пол выложили спасенными одеялами и подушками. Намного теплее от этого не стало, но все же, не на голой земле под открытым небом. Еду варили на костерке, разведенном рядом. Зима в этом году оказалась особенно суровой, и Валентина Никитична, будучи пожилой женщиной, быстро подхватила простуду. Через пару дней обе женщины заболели, а через пару недель, когда стало понятно, что простыми таблетками от простуды им не вылечиться, старушка пошла в поликлинику. Там ее отправили сдавать анализы и делать флюорографию. Анализы выявили воспаление легких, так что Валентину Никитичну положили в больницу. Лена не могла оставаться с ней в палате на ночь, и никакие уговоры бабы Вали не действовали на врачей, но она приходила каждый день и сидела все часы посещений, отогреваясь и развлекая старушку. Они пили чай, разговаривали о том, что весной можно будет попытаться найти заброшенный домик среди садовых участков, где будет печка, возле которой можно греться холодными вечерами. Летом — выращивать овощи на грядках, или цветы, которые можно будет продавать. Но шло время, а Валентине Никитичне не становилось лучше, Лена тоже заболевала сильнее, проводя ночи в шалаше, кутаясь в тяжелые, промокшие от снега одеяла, да и страшная болезнь начала напоминать о себе все более настойчиво. Так в одну из ночей, дрожащими от холода руками Лена поднесла к горлу осколок одной из бутылок, что нашла во время ежедневного рейда, она тихо прошептала: — Надеюсь, ты меня простишь, баб Валь. Но я больше не могу терпеть эти боли и холод. Надеюсь, что поймешь и не осудишь. — А после этого воткнула осколок себе в шею. Лежа на мокрых, мерзлых одеялах, захлебываясь собственной кровью, Лена не знала, что Валентина Никитична еще час назад отдала Богу душу, так и не излечившись.