120 секунд

Две минуты сказочного и утопического. Две минуты маленькой девочки, яркого разноцветного цвета. Слышу музыку... Словно лондонский симфонический оркестр выстроился вокруг и заиграл лето Вивальди. С нарушением ритма: они спешат уложить композицию в отведенные им две минуты. Перед глазами плывет циферблат винтажных карманных часов. Персиковая нега, почему-то именно персиковая, расползается перед глазами, в нос ударяет соль, дыхание схватывает, как схватывают паузы скрипки. Лестничный пролет крутится, ноги уже не ощущаются, тело несет ветер... Все по-импрессионистски расплывчато, главенствующий цвет исчезает, краски смешиваются, своею монотонностью создавая оттенки, размывая границы. Поток, пульсация в теле от боли и величия на литавры, кульминация приближается. - Время кончилось, - ветер затих. Сто двадцать секунд - такого действие кокаина.

***

Легкие спирает, я бегу, а за мной тянутся расчерченные лица, массивные руки, осколки фресок, намереваясь захватить. Они повсюду, в каждом гребанном доме этого гнилого города, они наступают и несут с собой клич, свою силу толпы. Они что-то кричат, но вслушиваться в это невозможно, все заглушают скрипки. Инструмент в агонии разрывает слух, закрываю уши, но это нечто идет не извне. Массивная рука пролетает мимо, разражаясь воплем, здания цвета лондонского тумана Моне графитной основой пробираются все ближе, сужая пространство. Ритм учащается - учащается и строительство. Каркасы серых линий срастаются с небом, образуя потолок, стены грозятся обвалом. Вдалеке показывается знакомая дверь - ну наконец-то, хоть что-то! Голову пронзает резкая боль, распространяющаяся пульсацией по вискам. Недалеко от меня валяется каменная ступня, высеченная четырехугольниками. Останавливаться больше невозможно. Последний рывок - я за дверью. Осторожно прислушиваюсь на случай дальнейшего преследования, но все тихо. Вздохнув, оборачиваюсь: на меня недовольно смотрят жабьи глаза Йохансона. Стараюсь изобразить подобие виноватой улыбкой, как снаружи происходит обвал. Скрип трескающихся каркасов, грохот падающего камня, визжание и гортанные надрывы. - Энни, с тобой все в порядке? - лицо Джо вытянуто, глаза внимательно изучают, а руки упираются в плечи. Не могу понять выдала ли я себя сама или это снова играют его деревенские рефлексы. Несколько неприятно. Но куда лучше, чем секунды назад. - Да... Просто забегалась, шла сюда из национальной галереи. Выставка Филонова. Извини за опоздание, - бросаю в качестве оправдания и направляюсь к кассе. Все-таки я плохо ценю его, обманывая, но это необходимо. Лишь бы он подольше оставался переросшим ребенком. - Может, тебя сегодня сменить? - Все нормально, я справлюсь. Тебе лучше сейчас пойти и решить проблему своих жабьих глаз, - оттачиваю ровно, а он не верит мне, зрачками вырезая из пространства. Вот только эта Энни уже ничего не может ему сказать, прикрываясь своим дежурным лицом - надо было ловить раньше. И Йохансон это прекрасно понимает. - Хорошо... Удачи, - Джо выходит, и дверь хлопает. Обида, но он о ней быстро забудет. Спокойствие приходит. Боль в голове не унимается, однако все более-менее статично. Пока тишину не разрубает сломанное пианино. Оно наигрывает однотипную мелодию, напоминающую обреченный топот. Не прерываясь, она исходит откуда-то снизу, отчего проверить склад на предмет подшучивающего Арто становится не лишним. Это точно что-то из его репертуара - он частенько использовал такие мелодии в качестве основы. Все бы ничего, но там никого. - Ребят, харе разыгрывать! - но мелодия не прекращается, все больше усиливаясь. Проникает внутрь, отбивая ритм синхронно с желудочками, делая действия механическими, а поступь каменной. Вернутся назад и усесться за кассу дается с большим усилием. Графический каркас начинает нарастать. Медленно существо извне проникает сюда. Я уже вижу ступни у двери, слышу гортанные надрывы... Вдалеке завывает. Что-то вне биологической природы, протяжно и гулко. Мелодия затихает. Она уже не нужна. Меня врастили в этот идеал авангардизма, и теперь оставили ждать только одного. Лапы отрывают его от исходного места. Оно приближается. Вой все ближе, слышнее, лапы все тише... Тише?! Вой исчезает. Геометризм мира остается. Его нарушает лишь моя тень. Один на один. Мы молчим, но чем больше на я на нее смотрю, тем сильнее она меня утягивает. Порываюсь сбежать, но что можно сделать против собственной тени? Дверь раскрывается, оставляя лишь черного двойника. Внутрь заходит женщина. Посетителем оказывается Кросс, пришедшая так некстати. - Здравствуй, - она продолжает свой путь ко мне, а позади нее вырастает огромное лицо. Я криво улыбаюсь ему. Еще ни разу мои руки так не дрожали. - Ну привет, - говорю серо и насколько можно черство. Как обычно, которое сейчас дается так тяжело. Но Соня не замечает это, хотя гигантская мозаичная голова вопит ей истину прямо в уши. Улыбаюсь бесполезности ее стараний - люди никогда не услышат то, что они не хотят слышать. Ей не хочется потерять надувную лодку в пучине ее бесконечных слез, ей нужен тот, кто будет хранить секрет сильной женщины-криминалиста. И человек с периферии на эту роль идеально подходит. - Сегодня было довольно ветрено, ты не находишь? - Да, еле дошла сюда, - на смену фортепьяно приходит фагот, поддевая устающие от танцев нервы. Я начинаю корчиться, чем все больше настораживаю Кросс. Обычно она сразу начинает говорить, но теперь хранит молчание - дразнит с начисто выбеленным лицом. Существо сзади ехидно смеется, наигрывая на фаготе все с большим ритмом. Он все нарастает и нарастает... - Смотри мне в глаза. Веки резко раскрываются, я теряюсь в пространстве, а полки с пластиковыми и картонными квадратами превращаются в полупрозрачные плоскости. Они врезаются в меня, с трудом проникая, как гамма-лучи через тончайший слой бериллия, я вскрикиваю, падаю, а перед глазами пляшут линии абстракционизма, приправленные яркостью фовистов. Соня поднимает мое тело и ставит на стул, упирая руки в стойку, ждет, пока я отдышусь, чтобы начать свой опрос. Ее состояние настолько статичное, что мне даже не надо поднимать на нее мутного взгляда - коп вцепился в свою добычу и не отпустит. Как жадная псина. - У кого именно ты это достала? - строго и с напущенной заботой, словно какая-то мамаша. Нет, эта женщина даже рядом не стоит с Ингрид: она мертва изнутри, а та была самой живой в этой гнилой утопающей стране. - Самой интересно, ведь мог и больше с меня взять, паскуда. - Давно ты употребляешь? - Смотря являются ли для тебя давно и часто синонимами, потому что первое совершенно не обязано сопутствовать второму, да и у каждого человека своя оценочная система степени второго, - чеширский голос проходит через уши шелком, и если меня он выравнивает и заставляет сидеть прямо, то на шее Кросс рельефно вздувается вена. - Не уходи от ответа. - С того момента, когда в моей жизни появился мальчик. Имя его совершенно неважно. Она вздыхает, а я смотрю на другое лицо, чья мозаика все больше и больше измельчается, переходя в белые полукруглые переменные начала двадцатого века. Словно газ, они разносятся по комнате, и музыкальная какофония заканчивается. Полотна Филонова медленно начинают ускользать, уступая место размытости импрессионистов. - Ты понимаешь, что ты с собой делаешь? - Понимаю. - Ты убиваешь себя, заменяешь яркость реального мира этим низкосортным полуфабрикатом, губишь жизнь тех многих людей, которые с тобой пересекаются..., - и все в похожем духе выдает голос-наставник с театрально точной дрожью. Соня в своих словах не открывает ничего нового для меня, а, продолжая играть в порядочного гражданина и человека, лишь больше дразнит мои виски. - Твои родители одобрили бы это? Я останавливаю свой взгляд на ней, чтобы разразиться лошадиным ржанием. Через несколько минут, когда челюсть возвещает о себе болью, останавливаюсь, и по лицу разносится жгучий перец. - У меня их уже нет. Хотя какая тебе разница? Что ты вообще знаешь, чтобы читать нотации? Кросс прикусывает язык - типичная уловка для некоммуникативных объектов, в которую она красиво угодила. Она трогает свою щеку, забирает сумку и уходит прочь. В подсобке снова звучит сломанное пианино. Один и тот же ритм, только разлетевшееся формула под нее постанывает. Я закрываю никому не нужный магазин. Выхожу наружу и смотрю на поломанные плоскости, бывшими когда-то мозаиками. Становится все холоднее, тело подергивает. На улицах Эдинбурга разливается вода, чьи взлетевшие капли дробятся летучими пулями. Бензин отливает радугой. Ноги снова на белой линии периферии.