Ничего общего

...не то чтобы он боялся летать. Не любил, скорее. Хотя и этого позволить себе не мог, давил со всем присущим ему рационализмом - ну, в самом деле, с их образом жизни от перелетов разумно было если и не получать удовольствие, то хотя бы научиться не морщиться каждый раз, перешагивая низенький железный поребрик, отделяющий горький, бензиновый, но все еще свободный воздух аэропорта от синтетически пахнущего безвременьем салона самолета. Дженсен и научился, в общем-то, - обзавелся за годы кочевой актерской жизни десятком маленьких трюков, привычек, "якорей", практически не различимых со стороны, но здорово помогающих ему сносно скоротать эти несколько часов между точкой А и точкой Б. Главная фишка - просто делать вид, будто никто никуда не летит вообще, и, чтобы удобнее было "не замечать" заваливающуюся в момент отрыва от бетонной полосы линию горизонта и ноздреватые облака под крылом, Дженсен никогда, никогда-никогда не брал места у окошка. Отвернувшись в проход, можно было вполне убедительно притворяться перед самим собой, что все окей, небрежно набросив пиджак на сложенный на коленях и (никогда-никогда!) не застегнутый ремень безопасности - еще один маленький персональный заскок, ага. Отвоеванная у самолетной реальности поблажка - ну не возможно же, черт его дери, дышать, когда тяжелая металлическая бляха давит на живот, удерживая на месте; хотя бы лента ремня еще была эластичной - так нет же, жесткая, прочная, не тянется совсем, не оставляя даже иллюзии свободы!.. Обойдутся, в общем. Дженсен как-нибудь сам разберется, в конце концов, со своей безопасностью, нормально дышать - куда важнее. Дженсен приветливо улыбается идущей по проходу стюардессе, оглядывающей салон, проверяющей, все ли в порядке - и ее взгляд тут же теряет профессиональную цепкость, спотыкаясь о его открытую улыбку и так и не добравшись до не застегнутого ремня. Делов-то. Дальше вообще просто - алгоритм действий во время взлета отработан им до скупого автоматизма, равно как и спокойное, независимое (но без излишней подчеркнутости, умеренность - лучший друг натуральности) выражение лица, с которым Дженсен достает из кармана беруши, закидывает в рот две пластинки кислючей, почти нестерпимо мятной жевательной резинки, и принимается сосредоточенно изучать купленный в аэропорту журнал - на этот раз под руку попался Vanity Fair. Из полумедитативного состояния «читаю, ничего вокруг не вижу, не чувствую» он выныривает ровно за пару минут до того, как гаснет световое табло, предупреждающее о наборе высоты. Теперь лайнер идет ровно, мелко подрагивая, будто автомобиль на неровностях дорожного полотна – надежно. Дженсен с наслаждением потягивается в кресле, откидывая бутафорский ремень, и бросает осторожный взгляд в полузакрытый пластиковой шторкой иллюминатор – там клубится мутная взвесь облаков, и он сглатывает, поспешно отводя глаза. Всё, беруши можно достать, пиджак отправляется на полку над головой, - для полного кайфа снять бы еще ботинки, становящиеся с каждой минутой полета все более тяжелыми и неудобными, ноги затекают адски, - но этого он, конечно, делать не станет. Уж лучше дискомфорт в ногах, чем в голове – а более нелепое зрелище, чем чувак в одних носках, стыдливо прячущий ноги под впередистоящим креслом, придумать трудно. Дженсен достает из саквояжа мобильник – уже можно включать электронные девайсы, переведя их в полетный режим, и обнаруживает девять новых сообщений в Вотсапе. Улыбаться он начинает еще прежде, чем открывает первое из них: -Хэй. Ты же не забыл потрогать самолет на посадке, фетишист? ))) Блин, ну вот вроде бы – чего смешного?.. А Дженсен ржет, отфыркиваясь, стараясь потише, и чувствует, как исчезают последние остатки напряжения. Следующее сообщение отправлено через минуту после первого и состоит из хреновой кучи дурацких смайликов – Джаред ими пользуется виртуозно, будто собственными выражениями лица, легко передавая любые оттенки эмоций, и разбирать эту электронную криптографию – одно из любимых занятий Дженсена, в чем его, конечно, невозможно заставить признаться. Сообщение похоже на маленькую пантомиму: тут и тревога – «как ты там, хэй?», и сто первое извинение – «прости, что не получилось полететь вместе», и сентиментальное «скучаю, уже, очень», и защитная самоирония – «ага, вот такая я девчонка, сам в шоке». Дженсен чуть-чуть, самую малость задерживает палец на экране, прежде чем пролистать это сообщение. - Чувак, не вздумай там разнюниться, потом скажешь, что это я тебя покусал и обратил в бабу! Смайлик похабно и залихватски щерится беззубой ухмылкой. Сука, Падалеки. Дженсен возмущенно хмыкает, чувствуя, как зацветает на щеках предательский румянец – настоящий виновник того, что Дин Винчестер усилиями гримеров остался без веснушек: не по характеру было бы суровому охотнику щеголять полыхающими по поводу и без щеками, блин! - Ыыы! Не злись, чувак ) за тобой следующих ход, кстати, давай не филонь – неужто готов проиграть пари? ))) Румяный смайл подмигивает масляно и невинно одновременно, и Дженсен мстительно придавливает его пальцем, листая дальше: - Жду продолжения списка трагических несовпадений, Эклз! Переубеждать буду на практике, как обычно! Развязная самоуверенность последней фразы напрочь смазывается прилетевшими сразу вслед за ней многоточиями и умильной щенячьей мордой – где только таких смайликов набрал, поганец. Дженсен закрывает приложение, оставив остальные сообщения непрочитанными, и лезет в заметки, где хранится всего один файл. Эти свои «Сто причин никогда не» он начал вести еще черт знает когда – в те доисторические времена, когда они с Джаредом еще топтались по площадке вокруг друг друга, собственных заморочек с ориентацией и прочей фигни. Ну, до всего вообще. Когда все их задавленное-запретное, не находя иного выхода сквозь груду мусора в забитых воскресными проповедями головах, вылезало в кадре, перло с экранов в касаниях-взглядах братьев Винчестеров, и Ким только крякал, командуя монтажом очередной невинной сцены, каким-то образом превращенной ими в чистое порно. Ну и надираясь как-то вечером в трейлере, где все чаще оставался ночевать, в самой сентиментальной стадии опьянения Дженсен и забил в свой старый еще сотовый первые пару причин, по которым им с Джаредом точно не светит ничерта хорошего – даже если оба вдруг решились бы. 1. Собачатник кошатнику не друг! - гордо гласила первая запись, в далеком 2006 положившая начало этому списку «трагических несовпадений», как глумливо именовал его теперь Падалеки. Козлина. Дженсен тогда собак не то что не любил – боялся, если честно, до усрачки. Не доверял, смотрел на эти жизнерадостные дурно пахнущие псиной тушки как на биологическое оружие, запрограммированное изо всех усыплять твою бдительность, чтобы потом ловчее было цапнуть. Никогда ведь не знаешь, что у собаки на уме – да, кошки тоже не открытая книга, но они и не притворяются! Они изначально держат дистанцию, не ломятся к тебе в лучшие друзья – ты им вообще не сильно-то нужен, если по-честному. Кошка с тобой в одном доме живет, и все. Ты сам по себе, она сама по себе. Личность. Характер. Можете подружиться – а можете и фиг. Взаимоуважение, и никакой фамильярности. А собака.. ну, ей-Богу, недоразумение природы какое-то, а не животное! Эта вечная восторженность во взгляде, обожание, обожествление, готовность служить, бежать, сидеть, - чорт, да ты же едва меня знаешь, чувак!.. Ну, то есть, собака. В общем, да, не понимал Дженсен тогда ни собак, ни их хозяев. Не доверял им. Не верил, что нету никакого подвоха за этой открытостью, не верил, что вот так быстро, и сразу, и ни за что, – может быть серьезным. Настоящим. А потом все изменилось, и было лето 2008-го, неотвратимо выросшее из их случайных пьяных взаимодрочек в трейлере и первого настоящего секса в отеле после конвенции, - они не съехались тогда, совпали. Схлестнулись, клацнув боками, как пластинки магнитной застежки - не растащить. Было так счастливо, что совсем бесстрашно – они путались « в показаниях» во всех интервью, завирались на каждом шагу, и только ржали беспечно на слезные просьбы Эрика хоть как-то придерживаться утвержденной каналом легенды. «Дженсен живет на первом этаже, а я на втором» - нес на голубом глазу Падалеки, сыто щурясь под софитами на очередном коне, и на злобное шипение сивишного пиарщика из-за кулис о том, что « у тебя дом, блять, одноэтажный, Джаред!» выдал только глубокомысленное: -Ой. А в один из вечеров дома, когда им уже впрямую запретили лишний раз светиться в городе вдвоем – потому что, кажется, они слишком буквально это делали, - не признающий никаких личных границ Джаред, переставляя симку Дженсена в новый, подаренный им телефон, обнаружил в памяти этот файл. Ну, список. Почему не. Да. Ржал, конечно, гоблин такой – но Дженсен видел, как его заинтересовала эта мысль. Эта возможность покопаться лишний раз в том, как они не подходят друг другу во всем, как они не похожи, как их разделяют сотни больших и маленьких несовпадений, - делая их такими реальными, такими настоящими. Вместе. К тому моменту в списке набралось уже десять пунктов – в дотошности Дженсену было не отказать, и список он не забросил, даже бездумно покачиваясь на волнах эйфории последнего времени. Скурпулезно вносил очевидное: - Эта сука никогда не мерзнет!.. рядом с ним мои шансы сдохнуть раньше времени от переохлаждения – почти что свершившийся факт. И обратное, обиженное: - Он не любит лето!!! Как. Можно. Не любить. Лето. Хороший человек не может не любить лето! Дженсен сглатывает кислую слюну, когда самолет ныряет в воздушную яму, и закрывает глаза, вспоминая, как забивал эти жалобы мирозданию, сначала отморозив себе задницу на «восхитительном уикенде» на горнолыжном курорте «у моих друзей, тебе понравится, Дженс!», а потом таская за собой ленивую, разморенную и страшно потеющую на солнце тушу, когда был его черед выбирать для них отпуск. Дженсен тогда в горах все-таки простыл, и запорол на неделю график озвучки - гундосил страшно, и только покрасневшие воспаленные глаза пришлись кстати – снимали сцены страдающего Дина. И, кутаясь в огромный пуховик с капюшоном, похожий на больного усталого пингвина, с содроганием смотрел, как пышущий жаром Падалеки в одной сэмовой клетчатой рубахе носится между павильонами, то и дело норовя нажраться свежевыпавшего снега: «Дже-енс, ну круто же, скажи? Смотри, снег же!» Ну да, редчайшее, блин, явление в Канаде. Брр. Даже от воспоминаний ознобом перетряхивает. Дженсен трет ладони друг о друга, и, сложив руки на груди, прячет заледеневшие пальцы подмышки, в тепло собственного тела, воровато оглянувшись по сторонам – никто же не видел, да?.. Самолет гудит низко, спокойно, правильно - почти убаюкивающе, но вряд ли получится заснуть, мысли скачут, путаются, убегая то далеко назад, то возвращаясь в настоящее, и Дженсен делает длинный выдох, успокаивая их, позволяя им быть. До посадки в LAX еще прорва времени, и лучший способ его занять – найти и записать еще один пункт в разросшийся за годы список, чтобы утереть нос этому самодовольному засранцу, разведшему его на то глупое пари: «Список, говоришь? Ого. Как серьезно. Какие неразрешимые противоречия! И сколько их, с ума сойти! Да не такие мы разные, Эклз, фигня это все. Спорим, я тебе на любой твой пунктик – влегкую найду антидот?» Они были у Дженсена дома, в Малибу, и спустя три года, две жены и четыре сезона СПН все еще были вместе. У Дженсена в тот вечер в голове, видимо, хозяйничала Санта-Ана, напрочь выдувшая и унесшая вдоль пляжа его всегдашнее благоразумие, и он азартно рубанул ребром ладони, разбивая их пацанячий спор. Ну и вот теперь, получите, мистер Эклз, извольте искать сто первое жизненно-важное отличие на пути из Сиэтла в ЛА, дабы не проиграть этот спор – тому, с кем вы все еще вместе, спустя 8 лет, троих детей и почти 9 сезонов СПН. Дженсен мысленно пробегается по «списку», то улыбаясь, то едва заметно досадливо морщась на самых примечательных пунктах – придумывать новые, выискивая их в череде будней, становится все сложнее, кажется, будто все действительно существующее давно записано. 12. Вот ненавижу кофе, горькая терпкая гадость же, но пью литрами – потому что иначе фиг проснешься в долбанную рань. (о, не забыть записать потом про утро – вот оно, поистине, блин, трагическое несовпадение!) А этот конь – прирожденный кофеманьяк, у него ноздри раздуваются, когда он пытается надышаться ароматом от моей чашки, но сам кофе не пьет. Вредно, ага. 13. Собственно, про утро. Что тут сказать? Утром темно и холодно и кажется, что весь нормальный мир спит, и только тебе, одинокому в целой спящей Вселенной несчастному придурку надо вставать и выползать в этот ледяной космос. А ДЖАРЕД УТРО ЛЮБИТ (!!!) Дженсен фыркает, не выдерживая, вспоминая, как сделал эту запись, ежась и угрюмо провожая глазами-щелочками на опухшей со сна физиономии отвратительно бодрого Падалеки, стартующего на свою ежеутреннюю и всесезонную пробежку (см. пункт №1, он СПОРТСМЕН, СПАСИТЕ!! ) А уже на следующий день – выходной, мать его, день! – Джаред уломал его вместо железобетонно запланированного отсыпания до обеда проснуться пораньше. Посмотреть утро, да. Прочувствовать, так сказать, всю прелесть. Взглянуть другими глазами – вестимо, падалечьими. Дженсен сдуру согласился, и, безжалостно вытащенный из кровати в 5 утра, вот уже третью минуту неудержимо и нестерпимо зевал – со стоном и почти до слез, щиплющих не желающие видеть ничего, кроме снов, глаза. Джаред чуть виновато сопел за спиной, прижимая едва стоящий на ногах кулек из одеяла с сонным Дженсеном внутри к своей груди, а перед ними из окна специально снятого отельного номера с видом на гавань, разворачивался во всю небесную ширь, наливался цветами нежный, холодный канадский рассвет. Край темного над головой неба там, над океаном, уже горел кипучей малиново-золотой лавой, а над ним широкими мазками кто-то пробовал совсем иные краски – акварельные, полупрозрачные, леденцовые, неуловимо переходящие друг в друга. Лимонный, мятный, жемчужно-голубой, нежно-розовый, палевый, сиреневый – Дженсен знал, но как-то давно забыл, как много у неба оттенков… Тот, кто рисовал это утро, был широк душой, и щедро смешивал цвета, разбавляя соленой океанской водой, небо было расписано этими красками уже высоко, хотя солнце еще не показалось, и душа замирала в ожидании. Казалось, весь мир вместе с тобой вот так же замер в ожидании восхода солнца, затих, чтобы вот-вот вспыхнуть сверхновой нового дня… Казалось, сейчас будет чудо – для всего огромного мира и для крохотного тебя, затерянного в нем. Пальцы ног сиротливо жались, даже сквозь пушистые гостиничные тапочки нещадно замерзнув на плитке балкона, застекленного от пола до потолка, Джаред обнимал его сзади, и, кажется, тихонько целовал в затылок, чертова девчонка, - а Дженсену почему-то ужасно хотелось петь, и еще самую малость – заплакать. Это было самое красивое утро, которое он видел - и, пожалуй, это даже помогало ему потом с чистым сердцем продрыхнуть все остальные, все равно они не сравнились бы с тем. Ну вот с тех пор и повелось – Дженсен искал и исправно находил разницу между ними, а Джаред умудрялся снова и снова укладывать его на лопатки, демонстрируя на практике, что не так уж она велика. Азартно строил мостики через пропасть, которая, если верить дженсенову списку, их разделяла, должна была разделять – да все никак не могла. 24. Музыка. Этот чувак слушает с утра РАДИО. Я не знаю, как выразить на письме степень презрения к такому музыкальному похеризму. В каждый отдельно взятый момент времени я хочу слушать ту музыку, которую я хочу. Которая вписывается в этот момент, в настроение, в состояние, которая не нарушает его – а поддерживает, сопровождает, усиливает. А эта скотина сам как радиоприемник. Что ему поставили – такое у него и настроение, переключается с волны на волну как нефиг делать. Удавил бы. Джаред тогда несколько месяцев убивался, пытаясь доказать Дженсену, что слушать музыку не под настроение, а – формируя его, ничуть не худший вариант, вполне достойный «твоего чертового снисхождения, Эклз!» И попутно трижды купил и продал меломанско-снобское дженсово сердце своими нехеровыми познаниями в музыкальных стилях и их сочетаемости, записав Дженсену целый диск, на котором самые разные по жанру песни были подобраны так, чтобы незаметно, исподволь, очень гармонично «провести» слушателя по коридорам разных настроений. Ради чистоты эксперимента Дженсен диск запустил в полном одиночестве, постаравшись настроиться максимально снисходительно и дать шанс этой сомнительной затее, но все равно первые полчаса сидел как на иголках, готовясь в любой момент торжествующе воскликнуть «ага!» и вырубить центр на первой же фальши, диссонансе, несостыковке одной композиции с другой, выбивающей его из колеи. Но минуты шли, и он тоже шел – шаг за шагом шел по мастерски выложенной Джаредом музыкальной дорожке, с удивлением ощущая, как органично и ненасильственно сменяют друг друга его состояния-настроения, резонируя в такт сменяющимся композициям. Джаред провел его по самому краю, нигде не оступившись, и оставил - опустошенного, счастливо улыбающегося в сгустившихся сумерках пустого дома под затихающие аккорды So beautiful Питта Мюррея. Нет, с радио по утрам Дженсена это, конечно, не примирило, и не сделало из него кого-то другого, лайтового и внутренне мобильного чувака, способного влегкую переключать радиостанции души, – но одной заколдованной башней в «таинственном королевстве Дженсена Эклза», по выражению Джареда, стало меньше, это факт. Вот так Джаред его и расколдовывал все эти годы – по пунктам. Не пытался менять, нет, не пытался лепить под себя – просто показывал, как умел, что есть свой кайф и в другом, отличном от его, способе жить. И Дженсен давно уже вел этот дурацкий список вовсе не для того, чтобы найти еще одно отличие, и даже не на спор, - а для того, чтобы найти еще один повод посмотреть на мир по-другому. По-джеевски. Пару раз кололо уязвленное – «почему не он по-моему, почему я – по-его?», но отпускало мгновенно, оставляя после себя только неловкость за собственную дурость, и отчетливое понимание – Джареду просто не надо списков, чтобы посмотреть на мир иначе, у него этот тюнер встроенный, в комплекте шел от рождения. Дженсен любил смотреть, как тот вписывается и становится местным в любой стране, где им приходилось бывать: вот он собирает волосы в хвост и прячет их под хлопковый, вызывающе нежно-голубой платок, повязанный как бандана, неуловимо темнеет кожей за какие-то пару дней в Италии, начинает одновременно напевно и огнево выговаривать слова, помогая себе красноречивыми жестами рук, и вот уже метрдотель в неприметном ресторанчике неподалеку от Piazza del Popolo протягивает ему меню с заговорщическим: - Sè stessi vuole ordinare per il vostro amico turista, senor?* - и страшно смущается, когда Джаред только беспомощно разводит руками, сознаваясь в невольном лукавстве – нет, он тоже не итальянец, простите!.. И так происходит везде и всегда – Джей мимикрирует под окружающую реальность, адаптируется под нее с пугающей и восхищающей Дженсена легкостью. Сам Дженсен такое может только сыграть – блестяще, так, что никто не отличит подделку… никто, кроме него самого, который «как дома» чувствует себя только в одном месте – дома. …лайнер ощутимо встряхивает, салон взрывается аплодисментами и разноязыким гулом, пол под ногами мелко дрожит, передавая вибрацию от колес шасси, на бешенной скорости пересчитывающих стыки плит посадочной полосы аэропорта Лос-Анджелеса, и Дженсен очумело моргает, оглядываясь вокруг, - заснул-таки, блин! Убаюкал сам себя умилительными воспоминаниями, красна девица. Дженсен хмурится, но всерьез ругать себя не выходит – лениво, да и невольная радость – в кои веки раз проспать тошнотворное снижение высоты! – мешает. Уже миновав небольшой затор из двух скучающих «папиков» и стайки восторженных корейских школьниц на выходе из здания аэропорта и сев в машину, Дженсен под монотонный бубнеж Клиффа о новой татушке вспоминает, что так и не придумал нового пункта в список. А вечером вокруг них уже будет шуметь разряженная толпа из людей, умеющих красиво щуриться, есть и разговаривать под прицельными вспышками фотокамер, у Джареда будут привычно потеть ладони и картинно разлетаться волосы под долетающим с океана бризом, сам Дженсен какого-то черта переволнуется и начнет задыхаться в своей бабочке перед их выходом на сцену «репетиционного Оскара», и в следующий раз вспомнит о своем списке только заполночь, заметив агента Джастина Бибера в зале. Записать: ненавижу публичные скандалы – походу, ровно с той же силой, с которой любит их Джаред «Шаркалеки», чертов провокатор-твиттероман. Не записывать и никогда не признаваться: немного завидую такому умению говорить гадости и класть с прибором на волну ответных! Под утро провалившись в хмельной сон после нескольких вялых и потому безуспешных попыток скинуть с себя тяжеленную горячую тушу мгновенной вырубившегося после оргазма Падалеки, Дженсен Эклз так никогда и не внесет этот пункт в свой список «Ничего общего» - возможно, потому, что ничего общего им больше и не нужно. * - Желаете сделать заказ и за вашего друга-туриста, сеньор?