Победитель получает все

— Милый, разве я не заслужил поцелуй? — Ну… Разве что один, небольшой… Раз и правда заслужил, то хорошо. Фридрих, очевидно нервничая, неловко перегнулся через стол и быстро ткнулся сжатыми губами чуть повыше правой брови. В счастливой надежде продлить прикосновение или перевести его в разряд чего-то большего, Дональдсон плавно подался вперед и вверх, насколько позволяли привязанные к стулу руки… Но немец уже отодвинулся, не смутившись, не покраснев, и как подобает пусть и не похожему на арийца, но все-таки арийцу. Фон Штольц навесил на лицо непроницаемое выражение, но так и не смог согнать с губ довольную улыбку, появившуюся от упоминания майором шестого июня, Нормандии. Со все тем же светящимся восхищением взглядом и хитрой улыбкой Дональдсон смотрел на него. Ну что поделать, раз вот так он «впервые в жизни потерял голову, и ему это нравилось»? Вот такой дурак. Голубокровый англичанин, способный решить, что влюбился с первого взгляда… Нашел любовь всей жизни, свою судьбу и свое солнце в лице врага, в лице немца-эсэсовца. Немца с чудным именем Фридрих. Со вполне английской вытянутой мордашкой, с проницательными глазами под высокими веками, одно из которых пресечено было наискось глубоким старым шрамом. Наверное, именно этот шрам, который годами ранее, еще бы чуть-чуть левее, и лишил бы немца зрения, именно этот шрам и заставил майора влюбиться. И радостно закричать на всю богато убранную Матиссом и флагами со свастикой допросную, плюясь и разрываясь от сумбурной нежности: «Где ж ты прятался от меня все это время, ненаглядный мой?» Известно где. За оградой из черных штыков, за сотнями метров ало-красной ткани. За железными крестами. За Арденнами, Альпами, за границами. За шрамами. «Почему этому нужно было случиться здесь и сейчас?!» Почему-Почему… Майор ударился головой. А теперь ударился еще и сердцем. А днем ранее, по невероятно глупому стечению обстоятельств оказавшись в форме британского старшего офицера на немецкой территории, ударился еще и здравым смыслом. Разумеется, его поймали. Эрик Дональдсон собирался драться до последнего, собрался даже по немецкому обычаю, приберечь последнюю пулю в револьвере для себя, ведь сведения, которыми обладал майор, имели необычайную важность по обе стороны фронта. Но его удивительно ловко оглушил со спины какой-то ловкий умник. И теперь Дональдсон сидел, слабо привязанный к стулу, и смотрел на «самое прелестное, обворожительное существо, которое только видел в своей жизни». Майору было все равно. Майору было неважно, все серьезные мысли покинули голову, будто никогда туда и не заглядывали. Что война? Что Нормандия? Что высадка союзников, для подготовки к которой Дональдсон и собирал сведения на вражеской территории и умудрился так бесславно попасться… Разведчик. А как погорел? Но все это пустое. Ему больше не было до этого дела. «Вторжение? Да кого оно колышет!..» Майор даже понимал краем сознания, что ведет себя как идиот, смешно, нелепо и странно. Но эти огромные, самые чистые на свете голубые глаза, что сверкают пойменными разливами, когда немец злится. А этот акцент? «Боже мой, какой акцент, я в нем просто тону!» Этот угловатый акцент, от которого английские слова разбрызгиваются по комнате, словно бабочки, еще не умеющие летать… А этот шрам над правым веком? Да это просто шлагбаум у входа в голубой рай, и он открыт. А этот нос? «Фридрих, тебе кто-нибудь говорил, что у тебя чудесный маленький носик?» Аристократичный, тонкий и аккуратный… А эти пальцы? Тонкие пальцы, берегущие тлеющую сигарету в своей бледной клетке… А эта, чего уж греха таить, самая сладкая попка в мире? Эти волосы, этот профиль, этот рассудок и это сердце. Майор любил все это до последнего шва на немецкой форме. Вот так бывает. Дональсон бегал от своих демонов всю жизнь. Скрывал, таился. Конечно, в британской армии, хоть и либеральной, за гомосексуальные наклонности не похвалили бы. Вот Дональдсон и держал все в секрете. В себе. Ласково посматривал на холеных штабных офицеров, на веселых стройных солдат… Конечно, он любил мужчин и не раз, любил в форме и без нее, а уж в немецкой форме, она всегда вызывала у англичанина неприязнь, но сейчас, на узких плечах, просто вила из майора веревки, впервые и сильно, как никогда — на Фридрихе фон Штольце. Дональдсон просто еще и не видел красивых молодых немецких офицеров так близко… Конечно, он любил мужчин и не раз, но всегда украдкой. На одну ночь, на один день, на одну комнату. Без слова «люблю» и без «главное, мы нашли друг друга». Подобные глупости хоть и витали в голове каждый раз, когда майор клал руку на голову очередного «ты такой красивый», но никогда не находили выхода. Они никогда и не рвались разлететься в наэлектризованном воздухе. До этого дня. А теперь… И дело, наверное, даже не только в том, что у майора слегка кружится и разбита голова, и не в том, что смертельная опасность подобралась к нему как никогда близко. Нет. Дело исключительно в человеке, что стоит напротив. — А теперь, милый, ты не думаешь, что я заслужил поцелуй? — Что ж, может быть один, маленький… Фридрих оперся рукой на поверхность стола и быстро прикоснулся к голове майора губами. К тому самому месту, где собственную голову рассекал старый шрам. Уже через секунду немец отодвинулся с победным выражением на губах. «Но это не поцелуй!» — хотел укоряюще крикнуть и подскочить на стуле Дональдсон. Хотел скинуть с рук веревки, благо уже давно развязал их, набросится на милого нациста и показать ему, что такое настоящий поцелуй. Но он ничего этого не сделал. Не произвел ни звука, расплываясь в нежной улыбке: «Нет, поцелуй. Потому что сам». *** А спустя несколько дней майор, избитый и униженный, сидел на полу холодной камеры немецкой тюрьмы. Его допрашивали уже третьи сутки, пытали, правда не очень сильно. С исчезновением из поля зрения Фридриха с фашистского рейха слетела вся романтика… С исчезновением Фридриха исчезла и вся наивная глупость майора, и он снова стал тем, кем был. Умным и хитрым правительственным агентом и разведчиком. Из него пытались выудить максимум информации, а он так ничего и не сказал, кроме своего номера, имени, звания и «шестого июня, Нормандия». Впрочем, и за это Дональдсон смело мог себя корить. Теперь единственным выходом было заставить следствие поверить в другую версию и отвести внимание от шестого июня. Дональдсон понимал, почему Фридрих отстранился от дела, и почему его допросом теперь занимается другой гестаповец. Майор понимал, принимал и даже находил оправдания в смущении фон Штольца. Хоть и было ужасно больно, не только от пыток и наручников за спиной, и обидно, не только от того, что выболтал врагу военную тайну. Образ немца с рассеченной бровью все еще стоял перед синими глазами майора днем и ночью. Ночью — особенно. Дональдсон представлял, как Фридрих ходит своей неровной походкой, заботясь о сигарете в защите своих бледных пальцев, и прячет свободную руку в карман штанов, приподнимая край мундира. Это движение стало каким-то синонимом наваждения. И спасения, как ни странно. Даже на допросах майор мог думать только об этом. И боль было терпеть проще… Боль вообще терялась в запольной дали, когда Дональдсон представлял, как Фридрих целует его. И легкий запах дорогих сигарет, одеколона, овчины и медной стали — запах немецкой кожи заполняет на мгновение весь мир… И майор заливался тихим и печальным счастьем от осознания, что и правда влюбился. Безнадежно влюбился. Один раз и на всю жизнь, как мечтал в детстве, как не мог дождаться в юности, как читал в «Страданиях юного Вертера», как уже и не надеялся, поступив на службу в разведку. А теперь он любил. Это казалось невероятным. Любил настолько, что чувствовал, как это бьется чуть пониже сердца. Бьется вместе с сердцем, иногда его перебивая. И майор был уверен, точно знал. Что добьется его. Заслужит. И поцелуй, и не только. Найдет. И спасет в одном случае. Или умрет в другом. Но никогда не отпустит и не забудет. И в тот момент было совершенно не важно, захочет ли этого сам Фридрих. Как не важно то, помешает ли этому война. Или возможная смерть одного из них. Или еще сотни причин… Майор был таким дураком, хоть и умным. Эта любовь делала его счастливым, и он был благодарен ей за это. И был тысячу раз счастлив тем фактом, что по одной с ним земле ходят, спят, дышат, воюют и вскидывают руку в нацистском приветствии такие прекрасные создания, как оберштурмфюрер Фридрих фон Штольц. *** В апреле сорок пятого майор освободился из немецкой тюрьмы, когда Лейпциг разметали на части союзники. В концлагерь Дональдсона нацисты так и не успели отправить, все надеясь из него еще что-то вытянуть или использовать для обмена военнопленными. Теперь майор в одночасье оказался на стороне победителей. После нескольких допросов и после того, как за майора поручился его прежний начальник — теперь начальник секретной разведывательной службы, Дональдсона наградили за стойкость, одели в новую форму, быстро подлечили в полевом госпитале и отправили обратно в ставку. Хотели отправить. Но вряд ли что-то могло повернуть его пути не в ту сторону. Теперь только на столицу Германии. Как и все союзники полный воодушевления от предстоящей победы, Эрик рвался в захваченный Берлин. Он был уверен, что если и не найдет там Фридриха, то, по крайней мере, узнает, где нужно искать. Ведь искать он собирался до конца. Майор верил в чудо. В чудо их состоявшейся встречи и в чудо того, что они вновь встретятся, оба живые и целые… Уже после капитуляции Германии, после дележки территорий, после нескольких недель тщательных поисков майор нашел след своего немца… Его личное дело, его направление. Места, по которым проходила его часть. Фон Штольц оказался штабным крысенком, которого рыцарские кресты умудрились обойти стороной. Эрик даже раскопал советский город Ростов-на-Дону, где Фридрих, еще в сорок первом, будучи без году неделя на передовой, был ранен в голову и, на всю жизнь нанюхавшись пороху, получил направление в канцелярию. След после войны терялся, вновь находился и вел к тому, кто его оставил. Фридрих оказался заключенным лагеря военнопленных на территории Франции. Майор поехал туда, благо лагерь был под контролем Америки, и друзья-англичане тоже могли чувствовать себя там хозяевами положения. Майор долго ходил вдоль сетки колючего забора, высматривая среди затравленных, посеревших немецких лиц одно. Которое ни с чьим не спутал бы. Это было бесполезно. Людская масса колыхалась как море, и слепая надежда в каждом втором небесно-голубом или водянисто-сером взгляде сбивала с толку. Выдумав причины и закрепив их своим званием, документами, британским подданством и представительным видом, майор обратился к руководству лагеря с тем, что должен допросить одного из пленных… Очень важного пленного. Нет, он ничего не сделал, просто располагает информацией относительно государственной безопасности Британии. Нет, я не имею права разглашать. Это секретно… Его имя?.. Ох, его имя, прочтенное в первый раз на латунной табличке вырвалось у майора птицей, всполошенной куропаткой из речного камыша — Фридрих фон Штольц. Бывший оберштурмфюрер. Его обещали привести. Майор, в ожидании, сидел в допросной. Совсем не в той, что была разукрашена Матиссом, канделябрами и резной мебелью. Здесь были просто голые стены, лампочка под потолком, стол и пара привинченных к полу стульев. Дональдсон немного волновался. Был рад и чуть-чуть встревожен. Пытался придумать, что сказать немцу, потому что понимал, что уверения в вечной любви будут выглядеть в подобной обстановке неуместно. Майор напряженно думал, как высвободить Фридриха из лагеря, какие связи использовать, каким людям дать взятки… И тут привели его. У майора сердце упало и съежилось от холода осенних болот. Фридрих и так, годом ранее, был худым, а теперь выглядел еще плоше. Очевидным было то, что в американских лагерях с пленными обращаются лучше, чем в советских, но Фридриху явно и тут было несладко. Истрепанная ветром, дымом и страхом кожа, неплотно обтягивающая фарфоровые кости. Подстриженные короче посветлевшие волосы, искусанные или избитые губы, темные озера синяков вокруг глаз… И взгляд, не потухший, но смирившийся, пугливо стелющийся ближе к полу, цепляющийся за сапоги конвоиров и не смеющий подняться выше. На него было бесполезно надевать наручники. Он вошел и сгорбившись опустился на стул, нервно сложив на груди руки, словно пытаясь защититься от новой бури. Он был все еще в офицерском мундире, грязном и потрепанном, потерявшем цвет, знаки отличия, петлицы и пуговицы. — Фридрих… — мягко позвал майор, буквально чувствуя, как в горле расцветают ландыши. Он сидел от него через стол. Непреодолимое расстояние для долгожданного прикосновения. Он смотрел на немца с болью и нежностью. Хотеть его такого было довольно трудно. Фридрих медленно, маленькими рывками по несколько сантиметров поднял лицо. И поняв, кто перед ним, узнав, конечно, узнав, как не узнать одну из единственных своих надежд на спасение, выдохнул. Беспомощно охнул, роняя руки и сползая на край стула. Закусил глубоко треснувшую губу, прижался к майору умоляющим кошачьим взглядом, попытался улыбнутся, но получилось только жалко и бессильно. — Майор… Вы… Вы помните меня? Я допрашивал вас весной сорок четвертого… — немецкий акцент в его словах будто бы стал в разы заметнее. Это от дрожащего в голосовых связках отчаяния на грани со счастьем. Как и туман в его светло-голубых глазах, покрытых маскировочной сетью болезненных прожилок. Майор легко удержал в себе желание вновь, как и в тот раз, начать нести глупости. Сходить с ума по такому жалкому и униженному немцу было не так уж губительно. Но все равно ощутимо. Майор мягко улыбнулся ему, ободряюще и всесильно. Сбившаяся на лоб не по уставу длинная челка оттеняла его глаза, превращая сиренево-синие, в сплошной январь–февраль-март. — Не бойся… Я здесь ради тебя, и я тебя не оставлю. Я добьюсь того, чтобы тебя… Я пока не знаю, как именно действовать, но ты можешь мне поверить… Продержись еще чуть-чуть, Фридрих, — и снова это похожее на чихающего щенка «Фридрих». Надо же этому было случиться именно теперь. *** Майору Дональдсону дорого стоило провернуть все это. На первый взгляд нереально. На первый взгляд казалось немыслимым. Но что может остановить благородного англичанина, когда он впервые в жизни чувствует, что у него есть веская причина свернуть горы? Свернуть горы значило выцарапать Фридриха из американского лагеря военнопленных. Фон Штольц был эсэсовцем, а значит, преступником в глазах американцев. На свободу бы его так просто не отпустили. Дональдсон смог все устроить так, что фон Штольц оказался крайне важен британской разведке. И поэтому через месяц он чудесным образом оказался перенаправлен в Англию, в Хампстед. Чужая страна встретила Фридриха, как ему и думалось — туманами и дождями. Полевым воздухом, пахнущим чаем, и гнилой травой. Дональдсон сам вез своего немца. На поезде, военным самолетом и снова поездом. По дороге майор только один раз спросил: «Ты ведь не совершал преступлений?» — и, получив робкое «нет», удовлетворенно кивнул. И всю оставшуюся дорогу держал его руку в своей, даже не стесняясь особо, что кто-то увидит. Фридрих лишь мучился, смущался и не знал, в какую сторону отвернуться и куда деться от возмущения, с лихвой затапливаемого благодарностью и пониманием, что этот сумасшедший человек — единственный его спаситель и влиятельный друг на много лет вперед. Фридриху было страшно неловко. Ужасно неловко и странно, и все было так неправильно… Но что он мог поделать? Что мог противопоставить этой непрошенной любви, свалившейся на него с туманного альбиона и в наказание, и в спасение. Фридрих только вздыхал, качал головой и прикрывал глаза долгими веками, думая о том, что сказала бы его семья. Но его семья стала историей под руинами Дрездена. Как и его великая и гордая страна, которая теперь не могла ему дать ничего, кроме позора, многолетнего угнетения, осуждения и тюрьмы. До того Фридрих и представить не мог, что ему, офицеру Вермахта, дворянину, придется становиться… Кем? Подстилкой победителей? Что ж, вполне закономерно. Объектом восхищения? Может, это не так уж плохо? Быть любимым. Оберегаемым. Тем более, что Дональдсон ничего не делал, не приставал, как тогда, с просьбами о поцелуе. Сейчас майор, оказавшийся выше на голову и в два раза сильнее и больше, просто гордо реял вокруг, воинственно посматривая на всех, кто проявлял интерес к фон Штольцу. А когда таких не было, Эрик, сияя, усаживался рядом и брал немца за его безвольную руку, иногда распространяя эти прикосновения на колени и плечи. У Фридриха в такие моменты на лице появлялось страдальческое выражение, и он все силы и выдержку прилагал на то, чтобы сидеть смирно и не скидывать с себя английские лапы. Все-таки он хотел жить. И жить не в вечном страхе и не в лагере для военнопленных. А возможна такая нормальная жизнь была только при покровительстве английского военного. Ну, а гордости у Фридриха почти не осталось. Она куда-то сбежала, как только привычными стали скрипы пустого желудка и постоянный привкус крови на зубах. А Дональдсон ничего не предпринимал. Может, не хотел сломать, набросившись вот так сразу. Может, несмотря на всю свою неземную любовь с английской чопорностью брезговал запуганным, исхудавшим и слабым немцем. Пока брезговал, но Фридрих, иногда заглядывая в них, видел, как его синие глаза темнеют, приобретая оттенок поздней траурной сирени. И было не так уж сложно распознать, какие желания за этим стоят. Фридриху было тревожно. Было противно и боязно от всего того, что ждало его впереди. Впереди его ждал майор, англичанин-медведь с переломленным носом, огромный и сильный, уверенный в своих чувствах и полный планов реализации и воплощения своих надежд. Все-таки он — победитель. А победитель получает все. Все, на что Фридрих мог надеяться — это любовь и нежность, которые обещали спасти его от слишком резких переворотов и слегка разбавить стыд и позор складывающегося положения. Фон Штольц пытался найти в своей ситуации положительные моменты. И к своему раскаянию находил их. Это были все погибшие немцы, расстрелянные, повешенные и приговоренные эсэсовцы, сидящие по лагерям и тюрьмам солдаты. Обездоленные и лишенные наград и иллюзий люди. И кто знает, сколько это еще могло продлиться. А в Англии никакой войны будто и не было. Запрятанная среди болот и холмов элитная тюрьма для политических преступников казалась вполне теплой и чистой после лагеря. В одиночной, почти уютной камере Фридрих быстро пришел в себя, отъелся, окреп, даже снова начал думать, что чего-то да стоит. Плата за все это настигала его раз в неделю, и иногда — чуть чаще. Майор Дональдсон навещал его. Навещал под видом проведения все новых допросов, хоть не писал на них ни строчки. Было вообще не до разговоров. Фридриху было бы смешно, если бы не было так печально оттого, что обстоятельства, которые свели их вместе, поменялись зеркально. Во время этих свиданий было все больше поцелуев и односторонних объятий, нежных прикосновений и путешествий рук под одежду. Фридрих мягко, насколько это было вежливо и разумно, протестовал, изо всех сил замедляя процесс. Но с каждым новым ласковым и забавным словом, на которые Дональдсон не скупился, Фридрих начинал подтаивать. Сначала неуверенно подтаивать и обламываться по краям, как посеревший лед на звонком ручье мартовской весной. Противостоять этому, после одиночества в пустой камере, было сложно. Противостоять этому было и не нужно, а скорее наоборот. И поэтому Фридрих с печальным вздохом сдавался, с обреченным «будь что будет» начинал вовсю таять под теплым майским солнцем. Таять, а потом уже плавиться под гнетом раскаленного июля и растворяться в остывающем сентябре. А под конец осени рассыпаться по любящим рукам осколками листьев и целовать в ответ, неуверенно, словно котенок, впервые попавший в человеческие руки и пытающийся выпросить ласку, втайне коварно желая мяса и молока. «Вот видишь? Я согласен… Вот видишь? Я твой…» — оставалось только диву даваться, как такой английский, воспитанный в лучших цирках медведь так падок на поцелуи и нежность. Фридриха это смущало, он даже с девушками столько не сюсюскался, а теперь приходилось. Дональдсон, просивший о поцелуе в их первую встречу и согласившийся в тот раз довольствоваться малым, все больше срывался с цепи. И вряд ли когда-нибудь набегался бы на свободе. Все равно каждый раз он быстро входил в допросную, поднимая ветром клубы сиреневой пыли, бросал дело фон Штольца на стол, а самого фон Штольца раскатывал по ближайшей стене, целуя, обнимая, не переставая в перерывах для переведения дыхания говорить о красоте и любви. Фридрих, даже если бы и поставил перед собой такую задачу, не смог бы ответить столь же страстной взаимностью. Поэтому он просто пытался успокоить порывистый вулкан, осторожно обнимая в ответ и говоря только: «Я знаю, знаю, Эрик…» Как бы ни была Фридриху противна и противоестественна сама мысль об этом, ему приходилось перебарывать себя на том этапе, что закономерно следовал за поцелуями. Фридрих убеждал себя и успокаивал тем, что скоро привыкнет. И действительно. Привык… Привык наблюдать его зарождение, словно железнодорожный семафор загорался, — огненное сияние в темнеющих глазах напротив. И вот, пара месяцев, и оно уже какое-то необходимое и надежное, словно появление луны на небе. А волосы, каштановые, мягкие, отросшие и стелющиеся под рукой, словно шерсть бордер-колли… Опускаться на колени. В легком ужасе и холодке, в безысходной тоске по дому, каждый раз. Опускаться и поднимать глаза наверх, безотчетно констатируя: «Видишь, до чего ты меня довел?» А потом теряться рассеянными пальцами в пряжке ремня, в молнии. В ткани… А потом делать то, отчего в первый раз чуть не умер. От чего до сих пор подташнивало, но уже ничего… Научился. Понимать, сколько в этом смысла, преданности, благодарности и неразрывной связи… Майор сдерживает стоны, опирается одной рукой о стену, а другой, словно величайшую драгоценность, словно прекраснейшее существо, к которому только прикасался взглядом, а так оно и есть, гладит пальцами по виску. И по шраму, рассекающему веко и бровь. Будто бы они и правда созданы друг для друга. Будто бы и правда родились, чтобы быть, чтобы существовать вместе… Впрочем, Фридрих так и не полюбил Дональдсона. Нет, не полюбил, потому что не так был устроен. Он вышел через год из тюрьмы. Стараниями майора получил вид на жительство в Англии. В Хампстеде, в поместье Дональдсона. В его спальне. И даже порой на его половине кровати. Они были вместе несколько лет. Несколько самых счастливых лет для Эрика Дональдсона. Несколько послевоенных спокойных лет, когда любимый немец был рядом. Самый красивый, самый милый, самый нужный… И несколько счастливых лет для Стивена Фрая. Несколько счастливых молодых лет, когда лучший друг был рядом. И с ним было так весело и так чудесно, так правильно и интересно жить, ведя остроумные разговоры на расстоянии шахматной доски. И наверное, так хорошо, как ни с кем другим. И хоть этот друг ему не принадлежал как проигравший победителю, и без этого всегда можно было в шутку пообниматься, на нетрезвую голову завалиться спать на одной кровати. Посмотреть в его голубые глаза, погладить его по голове, в конце концов. И, прощаясь с ним, в очередной раз, сказать ему «Я так тебя люблю». И это будет правдой. А он как всегда, не подавая вида, засмущается, укоризненно посмотрит, как на неисправимого. И скажет что-нибудь оригинальное, глубинным смыслом которого будет «Я тоже тебя люблю, но, черт возьми, я не педик». Так в конце концов решил для себя и Фридрих фон Штольц. Ненависть к немцам улеглась, по документам Фридрих был оправдан, и он засобирался за океан. Он хотел стать врачом-диагностом. Оказывается, он как раз перед войной поступил в медицинский институт, но по известным причинам учеба не задалась. И теперь Фридрих уезжал в Америку, там у него были какие-то дальние родственники. И как его было остановить? Дональдсон проводил его до самолета, которым он должен был улететь. У Эрика и самого было полно планов и дел. Расставание было лишь с легким осадком печали и безвозвратности. Оно было дружеским, с обещаниями обмениваться письмами и вечно помнить друг друга. Так оно и было.