Красная кнопка

1. Этот брелок мне подарил один парень в Денвере. Я не помню его имени, не помню даже его лица. Том? Джейк? Стивен?.. Все, что осталось мне от него — маленький брелок в виде двух сцепленных колечек — золотого и серебряного. Странный брелок, да и золото наверняка фальшивое, но это подарок Дороги, а все, что дает Дорога, нужно бережно хранить, потому что оно всегда дается со смыслом. Наверняка и в глупом брелоке за двадцать центов есть свой особый смысл — нужно только приглядеться и найти его. Возможно, в свое время мне представится возможность понять значение этого подарка, а пока я трогал его кончиками пальцев, бережно перебирал тонкие колечки и оставил до лучших времен. Еще одна вещь, которой я не могу найти применения. Загадку которой мне еще предстоит разгадать. Впереди, на самом горизонте пылила черная точка, и я поднялся с обочины, засовывая брелок поглубже в карман. У меня было не много вещей — только мешок с парой книжек, сменными кроссовками и бутылкой воды. Я бросил его на заднее сиденье и откинулся в мягком кресле — хорошая машина, хорошая музыка, хороший водитель: ему сорок два и он из Миннесоты, едет к жене и дочке в отпуск. С ним так уютно и спокойно, что я чуть было не решил плюнуть на все и ехать вот так, подпевая Aerosmith и вдыхая свежий кондиционированный воздух — прямо в Миннесоту. Вернее, я уже даже решил это — ближе к вечеру, когда мы въехали в маленький городок: заправка, небольшой ресторанчик и мотель. Пара десятков деревенских собак и три симпатичных девушки, одна из которых подавала нам яичницу, плавно покачивая бедрами и значительно взглядывая сквозь — простреливая глазами где-то между душой и желудком. Мы заняли двухместный номер и, ни о чем не спрашивая друг друга, пошли в душ вместе. С ним было хорошо, лучше, чем обычно, но, конечно, совсем не так хорошо, как могло бы быть... Впрочем, об этом не стоило задумываться, потому что именно когда я об этом задумался, я понял, что совсем не хочу в Миннесоту, мне там нечего делать. Наверное, я сумасшедший, но не буйный. Меня нет нужды запирать в желтый дом и лечить электрошоком, хотя я знаю немало людей и даже не очень людей, которые именно так бы и поступили, попадись я им под руку. Но они, скорее, предпочли бы, чтобы я так и ехал в удобной машине с кондиционером и громко кричащим Aerosmith, чем сворачивал куда-либо еще. Ведь они знают, куда именно я сворачиваю уже целый год. Почти год — одиннадцать месяцев и шесть дней. У меня есть двадцать четыре дня — дороги и пыльного воздуха — чтобы успеть. Я, конечно, постараюсь, потому что иначе я останусь на Дороге навсегда. Хотя это и неизвестно — что лучше в такой ситуации. Возможно, Дорога любит меня гораздо больше, чем я привык считать, а то, что ждет меня впереди... Я не знаю, что изменилось за этот год. Может быть, ничего. И тогда мне было бы лучше не искушать судьбу в очередной раз, а принять то, что так щедро рассыпалось передо мной. Дорога дарит массу возможностей, надо только уметь ими воспользоваться. А вот этого я никогда не умел. Черт его знает, почему. Я всегда был редкостным растяпой, я и ухватился за случай только раз в жизни. И то, как оказалось, зря я за него хватался... Ничего хорошего из этого не вышло, да и выйти не могло. Но когда я ранним утром сидел на обочине в десяти милях от мотеля, где спал мой попутчик, мне под руку снова попался этот брелок из двух колец. Впервые я подумал, что золото с серебром не сочетаются, и попробовал разъединить кольца. Оказалось, что они не разъединяются. Странно, это никогда не приходило мне в голову, а тут я внимательно рассмотрел брелок и не нашел ни единой трещинки, даже спайного шва. Непонятно, как эти кольца были соединены друг с другом, создавалось такое впечатление, что они были вот так и отлиты — вдетые друг в друга. Золотое и серебряное — почерневшее от окисла. Вероятно, серебро было все же настоящим, хотя про золото я так и не мог еще ничего сказать. Но у меня уже было смутное подозрение, что и второе колечко именно такое, каким кажется. Вернее, такое, каким не кажется совершенно — брелоки из драгоценных металлов не выглядят так просто. Уж я-то знаю. А на этой штуке не было клейма Картье или еще чего-нибудь в этом духе. В общем, когда подошла следующая попутка, воздух был уже почти прозрачным, а я ухитрился сбить себя с толку окончательно. Я понимал, что во всем происходящем есть какой-то смысл, но вот какой — я слишком устал, чтобы разбираться. Забравшись с ногами на заднее сиденье, я быстро заснул под умиротворяющее попискивание The Trap. 2. Давно, когда я еще жил в большом городе с подземкой, у меня был один постоянный страх. Я боялся ступить на эскалатор, ведущий вверх. Не знаю, чего я боялся больше — что перепутал станцию, на которой нужно выходить, или что мне вообще выходить не нужно... Иррациональный страх непоправимости — ты ступаешь на эскалатор, и тебя несет вверх, хочешь ты этого или нет. Страх перед громыхающей железной лестницей, сквозь размалеванную тьму несущейся к маленькому пятнышку света. Казалось бы — что страшного? Десятицентовик в кармане, и у тебя всегда есть возможность снова спуститься вниз и выбирать в цветных переплетенных линиях — куда ехать... Но ощущение непоправимости и конечности выбора в тот момент, когда нога становится на первую ступеньку эскалатора — это осталось и до сих пор, хотя я давно не живу в большом городе. Я вообще нигде не живу. Я только иду и стараюсь, чтобы на моем пути никогда не попадались эскалаторы, ведущие вверх. 3. Городок, в котором я оказался в тот самый день, когда моя жизнь повернула в сторону, назывался как-то невразумительно — то ли Пламберихилл, то ли Санвелли... В общем, какое-то жизнерадостное сельскохозяйственное название. Даже странно, потому что городок был пыльным и скучным, зелени почти не встречалось, а по пустым, до кирпича обожженным улицам бродил только большой с подпалинами пес. Я пару раз прошел весь городок из конца в конец, разглядывая вывески. Пару раз натолкнулся на подозрительный взгляд какого-то типа в широкополой шляпе и переднике — он поливал свою машину, старый кадиллак, из резиновой кишки и жевал жвачку. Вполне достойное занятие в такую жару. Я посмотрел на кадиллак, тихонько позавидовал ему и спросил у типа, нет ли в городе какой-нибудь разовой работы. У меня оставалась пара долларов в заначке, но ведь никогда не нужно упускать шанс подзаработать лишний раз, верно?.. Тип отвернулся и ничего не ответил. Ну что ж, у каждого свои заскоки. Я это понял давно и не слишком отчаиваюсь, когда сталкиваюсь с чужими тараканами. Это все можно понять. Наверное, другие тоже не радуются, когда на меня накатывает какой-нибудь из моих бзиков. Уж у меня-то их не меньше, чем у кого-либо другого. Я ими просто прошит насквозь, а с недавних пор этих бзиков только прибавилось — уж не знаю почему, наверное, все-таки, стал помаленьку входить в возраст. Все-таки, двадцать лет — это уже совсем серьезно. Но тогда мне было семнадцать, и в заднице у меня был постоянный зуд. Сейчас я, может, и сообразил бы, что к чему, и пошел бы ловить попутку дальше. А тогда мне будто фитиль всунули и подожгли — надо же, какой-то белый повернулся ко мне своей белой раскормленной жопой!.. В общем, я сплюнул под ноги и поплелся в бар — сиеста заканчивалась, и хозяин открыл двери. Снаружи было слышно, как в баре работает вентилятор, здоровенная такая штука под самым потолком, мне они тогда дико нравились — сидишь под таким вентилятором и дуешь кукурузный виски с соком. В те времена это было редким удовольствием — все-таки я несовершеннолетний и не слишком белый, и виски в приличном баре под вентилятором мне не полагался. И если бы не чертов мудак в переднике, я бы, наверное, и не подумал нарываться в одиночку в незнакомом месте. А тут меня будто черт дернул — почему, думаю, не выпить? Вот эта жопа наверняка пойдет себе выпить, как только ополоснет свою жопскую машину до идеального состояния — у этих белых жоп всегда все идеально, даже противно. Я терпеть не мог вот этой их жопской аккуратности и дотошности — взялся мыть свою колымагу, так она блестеть у него теперь будет, всеми своими задрипанными и мятыми боками, будет тускло отсвечивать и радовать его жопский взор. А он будет с таким же презрительным видом цедить какое-нибудь вонючее пивко и говорить: вот у меня Энн закатала десять банок джема, вы, небось, еще не пробовали джема моей Энн. Первоклассный джем, все такие первоклассные белые парни как я его жрут банками... В общем, меня разобрало основательно, но я не подал виду, потому что знал, что это будет выглядеть глупо. Я был, конечно, еще совсем сопляком, но такие вещи я просекал сразу, а ничего важнее собственного достоинства для меня тогда не было. И выглядеть дураком или слабаком мне казалось страшнее не придумаешь. Это я сейчас понимаю, я был еще, в сущности, ребенком, хотя и много уже чего со мной бывало к тому моменту. Это, наверное, что-то в организме — пока не начнут вырабатываться какие-то особые гормоны или еще что, так и не умнеешь, хотя бы тебе пришлось пережить черт знает что. Ребенку вообще все как-то легче дается. Вот взрослый как-то ломается и не может что-то пережить, а ребенок может пережить почти все и если и свихнется, то в какую-нибудь фобию странную или в заскок, который, в сущности, сильно жить не мешает. Вроде бы психи у каждого свои есть, мало ли что, это не смертельно. Зато если взрослый человек сходит с ума — это все гораздо серьезней. Но я тогда с ума не сходил, я беситься начинал, если что-то шло мне поперек. Ну вот и нарвался в конце концов... 4. На самом деле, я не то чтобы очень люблю драться или мне не хватает адреналина при спокойной жизни, но у меня, наверное, слишком горячая кровь. Я не терплю, когда на меня смотрят с этаким превосходством, в духе: а ты, мальчик, сейчас пойдешь и извинишься перед дядей... То есть, я знаю, что ничего не смогу сделать в ответ, только нарвусь еще больше, но, честное слово, мне легче валяться в муниципальном отстойнике с отбитыми почками, чем подчиниться какому-то типу, которому я ничем не обязан. Один мой приятель говорил, что у меня в жилах течет соус чили, и это было не только о наших постельных упражнениях... 5. Тогда мне показалось, что — вот он, мой шанс. Не то, чтобы я мечтал об этом или даже просто рассматривал такую возможность. Надеяться на подобные вещи мне казалось опять же — только выставлять себя в глупом свете. Хотя бы и перед самим собой. Такие истории обязательно кто-нибудь рассказывал, особенно ребята, подрабатывающие этим делом. Конечно, если постоянно кто-то готов дать тебе денег за секс, можно привыкнуть и посчитать, что кто-то даст тебе очень много денег за то же самое. Мало ли — вдруг кому-то ты придешься по вкусу, а с деньгами у парня как по мановению волшебной палочки окажется полный порядок? Тут же дело только в количестве денег, остальное — привычно. Можно и помечтать. Но на самом деле мне о таких вещах всегда было думать неприятно. Это звучит смешно, но я всегда был в глубине души уверен, что стою большего, только в этом я бы не признался никому и ни за что — это было еще более стыдно, чем мечтать о богатом парне, который решит за тебя все твои проблемы. Может быть, дело было в том, что на тот момент у меня еще не случалось по-настоящему серьезных проблем или те проблемы, что случались, я не считал таковыми. В любом случае, я был вполне доволен жизнью и не собирался ее менять. Наверное. Но я почему-то сделал это, пошел на почти верную смерть — я был уязвлен и очарован, мне казалось, мы шаг за шагом разыгрываем какую-то известную пьесу, и я просто физически не могу поступить иначе или сказать что-то, не положенное по сценарию. Это так не походило ни на что, с чем я сталкивался раньше, и так вписывалось в какую-то странную внутреннюю логику, что я чувствовал, как события развиваются помимо моей воли — не насилуя или заглушая — просто выключив меня из потока происходящего. Как танец железных стружек на листе бумаги — мы выгибались и топорщились, подчиняясь огромному магниту, сплетались змейкой и рассыпались, и совершенно не чувствовали себя ущемленными оттого, что нами манипулируют. Я сейчас говорю за нас двоих, и я делаю это вполне сознательно — мы никогда не обсуждали нашу первую встречу, не то, что к ней привело, а тот момент, когда мы внезапно стали вместе… Но я просто знаю, что тогда происходило. Есть такие вещи, которые я очень хорошо умею чувствовать. Мы тогда были невменяемые — и я, и он, хотя, наверное, если бы кто-то посмотрел со стороны, то бы не рискнул со мной согласиться, но я знаю, что говорю. Он тоже не контролировал себя. И это было страшно. Это было офигенно. Это решило все. 6. О них ходили легенды — Третий Рейх мирно доживал свое, привольно раскинувшись и утопая в повседневности. Три континента под закатным солнцем свастики, вечный страх, холодная война, круглые шляпки бомбоубежищ и эти смешные фильмы, где белокожие и беловолосые полубоги, равнодушно пригубливая бокал с вином, тонким пальцем в идеально чистой перчатке нажимают на ту самую красную кнопку... Я был совсем ребенком, и, пробравшись однажды в кинотеатр черным ходом, навсегда испугался остроносых ракет, дымных ядерных грибов и холодного льдистого взгляда Джима Эвелина — ему очень шел белый парик до пояса. Помнится, я очень удивился, когда узнал, что настоящий цвет его волос — каштановый. Уже лет в пятнадцать я увидел его фотографию на обложке одного из журналов и даже не узнал, пока кто-то не крикнул: «Эй, смотри, это же Эвелин — тот самый, который играл Фюрера!» Оказалось, что Джим умеет улыбаться не хуже любого чумазого парнишки с Миллвел-роуд, а глаза у него не голубые, а серые. Облегчение, которое я тогда испытал, странным образом смешивалось с обидой. Я не понимал своих чувств. С одной стороны, меня отпустил один из самых сильных детских страхов, и я, пусть и субъективно, получил лишнюю причину считать себя взрослым. С другой... Вероятно, дело было в том, что я чересчур серьезно отнесся к фильму и сам себя презирал за такое наивное отношение. А тут еще оказалось, что я боялся-то фальшивки, а не реальной опасности... Наверное, тогда я и потерял перед ними священный суеверный страх. Тщательно выращиваемый и пестуемый страх любого американца перед ними — суперлюдьми со свастикой на плече... Я читал старые газеты, которыми делились водители, и думал, что рано или поздно все поймут, насколько смешна и нелепа эта атрибутика, эти истеричные вопли — Рейху уже слишком давно невыгодна никакая война. Из военной четко структурированной организации они превратились в разбухший и бестолковый конгломерат самых разных наций... Рейх захлебывался собственными владениями, Рейх хотел спокойной и размеренной жизни, Рейх точно так же, как американский континент, бурлил забастовками и молодежными течениями... Первым ударом и американским национальным праздником стало отделение британских островов. Потом пришла очередь Африки... Потом несколько бывших европейских государств вернули себе относительную независимость... Большая часть Азии и изрядный кусок Европы — да, но не две трети мира!.. Рейх пятился назад, смущенно улыбаясь. Америка ликовала. Австралия в показном равнодушии пожимала плечами. Мир менялся. Но они — суперлюди Третьего Рейха — так и оставались легендой. Инстинктивным и глубоким ужасом честных налогоплательщиков. Враги и нелюди — слишком могущественные, чтобы пытаться в открытую выступить против них... Слишком чужие, чтобы не ненавидеть... Слишком прекрасные, чтобы не восхищаться. 7. Если вам говорят, что все американцы рождаются свободными и с одинаковыми возможностями, это значит, что вы или говорите с соцработником, или сейчас идет очередная избирательная кампания. Равенства нет и быть не может, а чем ближе к границе, тем и подавно. Но все, что происходит между американцами — это как бы свое, правильное, демократическое неравенство. У американцев есть свои приоритеты — куча глупых младенцев рождается на мешках с баксами, и это считается нормальным: они обычные американцы, просто у них есть деньги. Это счастливые американцы — у них есть стартовый капитал для своего дела. И плевать, что большинство из этих счастливчиков только разбазарит родительские денежки, живя в свое удовольствие — это все обычно и почему-то не портит картину потенциального равенства и равных возможностей. Вроде бы, если ты дурак и лентяй, то никакие деньги папы тебя не спасут, и не попадешь ты в слащавый протестантский рай для нарисованных людей с акварельными, как румяные яблоки, лицами. Иисус — один из нас, и хоть папа его — бог, никаких скидок ему за это не было. Другое дело — европейцы или азиаты. Они — звери странные и страшные, и бог у них другой — суровый и бледный, мама его плачет... Совсем другой менталитет. Где это видано — человек без гроша в кармане, только и делов что графский титул, а с ним все носятся. Американцам это кажется очень романтичным — династии, сложный этикет... О Европе надо писать романы, как о сказочной древней стране, мечтать о ней тихими уютными вечерами. Но в реальности ни один американец не пожелает своей стране подобной романтики. Разве уж какая-нибудь совсем молоденькая и непопулярная дурочка, начитавшаяся историй про принцессу Анастасию. Вообще подобные сказки для детей, а не для твердо стоящих на земле американцев. Может быть, именно поэтому мне повезло чуточку больше — все-таки я не могу назвать себя стопроцентным американцем. Дорога — отдельная страна, тут случаются такие разности, что каждую и не примешь в расчет. 8. Берлин и похож на наши города и не похож совершенно. Он большой, тяжелый, имперский и будто бы придавленный своим вековым величием. Будто бы застывший, запечатленный навечно со своей старой архитектурой, низкими, не выше пяти этажей, зданиями. Город-памятник, город-монумент безумному мегаломаньяку, залившему кровью половину планеты и сдохшему в своей старческой койке от скуки. Выцветшие от времени флаги. Пыльная ветхая роскошь рассыпающихся дворцов. Почти то же самое, что засыпаемые песком пыльные и полупустые приграничные города. Здесь никто не живет уже больше ста лет, после того, как наши сбросили пару атомных бомб тут поблизости. Теперь там вместо пяти городов — пустыня, и пески этой пустыни секут и укрывают тонкой порошей немощное тело города. 9. Мы с Ясоном жили в столице, Фюрерберге. Ну, собственно, где же еще жить фюреру. Я ненавидел называть его так. Я ненавидел все, что меня окружало, каждую секунду. Небоскребы из стекла и металла, прозрачные скоростные лифты, сияющие всеми цветами радуги огни чистого и праздничного ночного города. Пентхаус под самой крышей неба и безразмерные, будто бы на невиданных гигантов рассчитанные предметы мебели. Гигантская кровать. Стулья, на которых уместилось бы три моих задницы. Шкафы и стеллажи до самого потолка, такого высокого, что при неполном освещении была не видна лепнина вокруг люстр и по бордюру. В самом начале у меня не было паспорта и я не мог перемещаться по городу один. На самом деле, я вообще ничего не мог, я был никем, и даже вышколенные слуги обращали на меня внимание только тогда, когда фюрер приказывал меня переодеть или покормить. Я мог только заниматься сексом. Удивительно, правда? Запомните, мальчики и девочки, если вы продаете секс и его покупают, пусть даже за очень большие деньги или услуги, это не значит, что вам удастся продать еще что-нибудь кроме собственно секса. Потому что тому, кто покупает, с самого начала не нужно больше. Это в кондитерской вы можете сказать: «Пару бисквитов? О, кстати, у нас сегодня чудесные шоколадные печенья!» — и это сработает. Но вы не можете сказать: «Пару минетов? О, кстати, у меня еще есть душевное тепло и пара пинт отличной сердечной привязанности, не попробуете?» Нет, спасибо. Я вообще-то только за минетом забежал. Все остальное немного из другой оперы. 10. Несколько раз я его спрашивал, что он вообще забыл в той богом забытой дыре? Ведь это все равно что идти по улице и разглядывать асфальт в надежде на пятицентовик и обнаружить ничейный дипломат с парой миллионов баксов. Слегка нереально. Ясон всегда молчал или отшучивался. Но один раз он рассказал историю, правда я не уверен, что это не очередная байка. Я не слишком-то ему доверяю во всем, что не связано с койкой. Ведь он — политикан. Политиканы всегда врут. Он рассказал, что прилетел на очередную дипломатическую встречу в Вашингтон, что пять дней занимался исключительно тем, что подписывал бумаги, улыбался в камеры и произносил написанные другими людьми речи. А на шестой день понял, что сейчас или вцепится кому-нибудь в горло, или выпрыгнет из окна. Вот эта часть истории мне кажется немного неестественной. Чтобы развеяться и спасти американскую столицу от убийств и своих мозгов на брусчатке, Ясон сел в личный самолет и приказал везти его куда подальше. Лишь бы было как можно меньше людей. В общем, мутная байка. Тем не менее он действительно был там, в этом сраном Пампкинвелли или как его там. Стоял у стойки бара, потягивая ледяную воду из запотевшего стакана. Белые волосы до задницы. Глаза — будто звезды. И эта его хламида в пол, трем девчонкам можно было бы сшить платья. Стоял и смотрел, как меня лупасят, а потом со стуком поставил стакан на стойку и тихо сказал: — Хватит. И все. Эти уроды бросили меня на полу и расползлись по углам в ту же секунду. А суперчеловек просто прошел мимо меня и вышел на улицу, в самое пекло, и его волосы засияли под солнцем, как будто были сделаны из чистого золота. Он даже не взглянул на меня. Смогли бы вы такое стерпеть? Я — нет. 11. Я жалею о том, что сделал. Я жалею о том, что сделал. Я жалею… Сколько раз нужно повторить это, чтобы убедить себя в том, что совершил ошибку? Ничерта я не жалею, вот в чем ужас. Дни, и месяцы, и годы ненависти, стыда и унижений, а я не жалею ни о чем. Нет, я совсем не мазохист. Я не знаю, в чем дело. Или знаю, но не хочу об этом думать. Не сейчас. У меня осталось еще шестнадцать дней. 12. Секс. Я ведь был полностью изолирован от них, от любой информации, а все, что я знал о Рейхе, — пара газетных статеек и тот страшный фильм из детства. Сначала я думал, что он брезгует, это хорошо сочеталось со всей той спесивой ерундой, что Ясон постоянно нес, но потом заметил, как он смотрит во время наших «сеансов». Он хотел и хотел так, что почти не мог себя контролировать. Может быть, это и было причиной того, что первые полгода он ко мне не прикасался. Вначале мне было просто любопытно и немного страшно. Страх — это не то, чего стоит избегать, страх подхлестывает и заводит так, как ничто не в состоянии завести — если ты через него переступишь. Но Ясон не позволил мне переступить через наш обоюдный страх, поэтому вместо острого наслаждения, которое заканчивается опустошением и скукой, мы получили тягостное, темное, неудовлетворимое желание. Я — точно получил, думаю, и с ним произошло то же самое. Нельзя позволять чистому вожделению кипеть полгода, в результате получится неаппетитное варево. Потом я уже откровенно хотел его — трогать, гладить, чувствовать, насколько гладка и прохладна его кожа, она казалась почти ледяной на вид. Узнать, влажен ли его рот, — он не облизывал губы, и я вообще не был уверен, что у него есть слюнные железы. Я хотел ощутить его член, мне было любопытно, какой он. И есть ли он вообще. Он был так красив и вместе с тем отстранен, что я готов был на многое, лишь бы заполучить его. Но все, что у меня было первые полгода — это «сеансы». Раз в несколько дней в комнате с сиреневыми обоями задергивали шторы, слуги готовили меня, тщательно вычищая снаружи и изнутри, кормили пилюлями и поили специальными отварами. Потом я садился на разбросанные по полу подушки и ждал. Иногда приходилось ждать по нескольку часов, иногда Ясон приходил сразу. Он садился в глубокое кресло в самом темном углу, и мы приступали. Мне нужно было ласкать себя, выворачиваться перед ним наизнанку, кончать, кончать, кончать раз за разом, а он просто смотрел. Даже дыхание не сбивалось. Я запихивал в себя игрушки и щипал соски до тех пор, пока они не распухали. Я трахал одного из слуг в горло, пока второй вылизывал мою дырку. Я дрочил, широко расставив ноги и выставив промежность напоказ. Возможно, я должен был просить или даже умолять меня трахнуть, но этого я позволить себе не мог. Не в те моменты, когда он смотрел напряженным отсутствующим взглядом сквозь меня. Не после того, как он поднимался и неторопливо выходил из комнаты в самом разгаре «сеанса». Не с тем, кто так жадно лапал меня там, в гребаном Саннихилле, а потом полгода делал вид, что привез меня в свой дом просто так, в виде безделушки на каминную полку. Я даже начал сопротивляться и отказываться. Черт возьми, может быть, я и кусок уличного дерьма, но у меня есть своя гордость! Я готов подождать или даже пособлазнять нерешительного парня, но я совсем не готов быть… я даже не знаю, как это назвать. Что-то противоестественное. Самое забавное, что сопротивление помогло. Ясон сопротивлялся тому, чего хотел и боялся, я сопротивлялся тому, чего хотел и уже ненавидел. Неудивительно, что при столкновении эти два сопротивления выдали оглушительный «Бум!». 13. Я слышал историю про одного паренька, который угодил в разборки между двумя кланами. Его изнасиловали двенадцать человек и собака, а потом ему в задницу засунули пивную бутылку и прыгали на животе до тех пор, пока она там не разбилась. Бедняга был еще жив, когда приехала скорая, но вряд ли был сильно рад этому обстоятельству. Где-то примерно в том же духе я чувствовал себя, когда Ясон в первый раз меня трахнул. Ну, за исключением собаки, наверное. А потом оказалось, что и к этому можно пристраститься. Или я просто начал вкалывать достаточно обезболивающих, чтобы ловить кайф от доказательств того, что Ясону не все равно. А ему было очень даже не все равно! Это как-то примиряло с действительностью. С тем, что я жил в Фюрерберге фактически на положении раба. Нет, уже через год я мог гулять по улицам, мог ходить по магазинам, забредать в кинотеатры, сидеть в скверах или кататься на лодке по озерам в парке. Местное население, конечно, косилось в мою сторону — я выглядел для них странно. Не то чтобы они сами поголовно были копией Ясона, но в целом граждане Рейха имели довольно унифицированную внешность: светлые волосы, светлые глаза, квадратные челюсти… Каждый из них мог бы сделать неплохую карьеру в Штатах, рекламируя кукурузные хлопья или отбеливающую зубную пасту. В общем, я был среди них явной экзотикой, но, в отличие от тех же Штатов, здесь меня ни разу не пытались линчевать или хотя бы просто не пустить в бар. Может, повезло, конечно. Или браслет дома фюрера сыграл свою роль. Никогда не угадаешь. Только все равно радости это приносило мало, потому что чем бы я ни занимался и как ни пытался наслаждаться новой сытой и благополучной жизнью, я знал, что прозвучит сигнал, и я поплетусь обратно в наш пентхаус. В комнату с сиреневыми обоями и плотными шторами. На кровать, где Ясон в очередной раз будет низко стонать и задыхаться, вспарывая меня изнутри, а на лице его в этот момент будет отчетливо видно все, с чего началась эта дикая история. Желание. Страх. Тоска. Отчаянье. И чем дальше, тем становилось все хуже. 14. Это было не принято. В целом я согласен: держать людей как домашних питомцев — это мерзко и слегка отдает извращением. Но тут как раз вопросов не возникало: многие граждане Рейха держали питомцев. Особенно ценились чистые породы: венгерские, датские, эфиопские, редкие польские или могучие сибирские. Целые институты работали над восстановлением полностью вымершей сионской породы — у нас в газетах писали, что они просто воруют генетический материал у живущих в Штатах евреев и пытаются воссоздать «чистый генотип». Дурдом настоящий. Этим породистым людям жилось очень неплохо, их любили, о них заботились, покупали им кучу барахла и баловали так, как у нас, порой, любимых детей не балуют. Может быть, поэтому почти все эти питомцы были редкими идиотами и зазнайками. На меня эта публика и смотреть не хотела: португальцы, испанцы, греки, французы и даже маори — это только та кровь, о которой я знаю. Может быть, где-то среди моих предков и негры попадались, тут никаких гарантий. Для этих я был полукровкой, беспородным, монгрелом. Совершенно непрестижный питомец для такого высокопоставленного человека, как фюрер. А Ясон еще и спал со мной. Совсем хреново. Я знал, что ему угрожают. Ему постоянно кто-то угрожал: то наши спецслужбы подсылали очередного дипломата с ядовитой ампулой в желудке. То какие-то чокнутые энтузиасты пробирались в Рейх через Африку или Аляску и подрывались на самодельных бомбах у его ног. Вокруг Ясона постоянно дежурил целый взвод — боевики, специально выведенные для охраны первого лица государства, готовые в любую секунду среагировать на вспышку справа, вспышку слева, атаку с неба и даже из-под земли. Прецеденты случались… А теперь ему стали опасны и свои — граждане Рейха не слишком-то обрадовались быстро разлетевшимся слухам о том, что их фюрер трахает какого-то беспородного питомца. Все равно что нашего мистера президента застали бы в компрометирующей позе с уличным барбосом или соседской свинкой. Вот только президента-то можно снять, когда народ им недоволен. А фюрера не снимешь, его Машина назначает. Ни один гражданин Рейха в здравом уме не пойдет против Машины — открыто. Но там своих чокнутых, как и у нас, хватает. Самые забавные — которые считают, что распоряжения Машины перевирают, что ее обманывают и вообще чуть ли не держат в заложниках распоясавшиеся суперлюди. Вроде бы этим и объясняется вся ерунда, что происходит в последнее время: потеря территорий, уменьшение влияния, толерантность к бывшим рабам, дружба с беспородной Америкой. И что нужно эту Машину обязательно спасти, вызволить из цепких лап продавшихся суперлюдей, и тогда-то все наладится, тогда-то заживем... До Машины им, конечно, не добраться, даже до супелюдей — вряд ли. А вот питомцев они травить любят. Выдумывают всякие мерзости вроде отравленных шипов в парках и на набережных, где питомцы обычно гуляют. А то просто поймают кого, руки-ноги поотрывают, глаза повыкалывают и хозяевам подбрасывают. Типа, не разводите такую погань в нашем Рейхе. Сволочи, в общем, зато тоже чистокровные, все сплошь как один за правое дело… Суперлюди, как я понял, тоже были Ясоном не слишком довольны. Сам я с ними, конечно, почти не встречался, рылом не вышел, но поговаривали… Выйдешь так, бывало, во двор, спросишь господина Хинце, как у нас нынче дела. А тот в ответ так невозмутимо: «Поговаривают, сэр». Смотришь по сторонам — и точно, поговаривают. Разбились на кучки и хихикают, поглядывают опасливо, шепчутся. Значит, от хозяев какую-то новую сплетню услышали. Сплюнешь себе и пойдешь дальше. Мне было хорошо, я мог на этих расфуфыренных просто не обращать внимания. А Ясон со своими каждый день по десять часов сидел в присутствии. Улыбался. И они тоже смотрели ему в глаза и улыбались. А потом шли по домам, чесали за ушком своих питомцев, кормили с рук клубникой и выясняли, о чем говорят питомцы их коллег. Такой изысканный обмен сплетнями. Такой пиздец. Иногда мне кажется, что тогда, в день нашей встречи, Ясон не просто устал. Он, как и я, нарывался. Остохренело ему это все. Может быть, он даже был готов умереть там, в сраном засиженном мухами баре Санберриплейс, как и я. Может быть именно эта готовность и даже стремление умереть и толкнули нас друг к другу. 15. Как-то раз я спросил у него, правда ли существует красная кнопка, которая может уничтожить весь мир? Он рассмеялся, но потом подтвердил, что кнопка действительно есть. Он даже показал мне ее – маленький чемоданчик, стоящий в самом низу ветхого платяного шкафа, под коробками со старой обувью. Конечно же я испугался и удивился – как можно хранить такую опасную вещь так небрежно? А если ее кто-то украдет? А если кто-то из слуг случайно нажмет во время уборки? Ясон немного помолчал, а потом с непонятным выражением ответил, что бесполезность абсолютного оружия как раз в том, что его никто никогда не решится применить. Им даже запугивать бесполезно. Да, теоретически существует возможность уничтожить весь мир. Но практически ни один здравомыслящий человек этого не сделает. А сумасшедшему или маньяку придется еще и узнать три последовательных суперсекретных кода, без введения которых кнопка не сработает. Ясон знал только один из этих кодов. Он же являлся его персональным кодом самоуничтожения. Произнес вслух — двенадцать секунд и вспышка, точечный удар с ближайшего спутника, до километра в окружности — в пыль… Ну, в целом это лучше, чем бомба под желудком. Предыдущие модели суперлюдей были с бомбами. Неудивительно, что никто из них никогда не рисковал трахаться. 16. Что средний американец знает о суперлюдях? Я имею в виду, кроме всей этой пропагандистской чепухи про ненависть ко всему живому, бесчеловечность и жестокость. Наш президент с этими бесчеловечными уже года три целуется в десны, жмет руки на официальных встречах и умильно подливает вина на торжественных ужинах. А потом рассказывает про то, как все пришли к соглашению, приняли решение о сотрудничестве и договорились о поставках чего-то очень важного. То есть, Рейх, фу, кошмарные эксперименты, никакой демократии… а еще нефть, газ, золото и такие технологии, за малые крохи которых наши корпорации друг другу глотки перегрызут. В некоторых штатах дамочки из среднего класса взяли за моду щеголять в хламидах наподобие той, в которой был Ясон, когда мы встретились в первый раз. Эти чудовищные генетически модицифированные люди с идеальной кожей, чистейшими пропорциями лица и тела, густыми блестящими волосами ценного в Техасе оттенка выгоревшего на солнце льна и айкью за триста сотен. Интересно, что там у них в Рейхе носят, и как же повезло натуральным блондинкам, что не приходится постоянно подкрашивать корни!.. За этот год я видал с десяток порнофильмов, где высокие, загорелые и мускулистые актеры в блондинистых париках изображали из себя суперлюдей. У одного даже название помню: «Кровавая оргия в Третьем Рейхе». Но запомнился он даже не названием, а тем, что там суперлюдей изображали женщины. Суперблондинки. Я знал одну черную знахарку, которая продавала косички из фальшивых волос суперлюдей — предполагалось, что они приносят удачу и укрепляют потенцию. Косички, украшенные бусинкой из какого-нибудь полудрагоценного камня и монеткой. Их расхватывали влет. Знахарка жаловалась, что был бы у нее хотя бы кусок печени суперчеловека, вот она бы наделала амулетов от сглаза и ядерной войны для каждого негра южней Оклахомы… …Это все такая чушь. Просто невероятно. У них ведь даже нет печени. И они не бывают женщинами. Кто-то считает их просто «породистыми» людьми. Кто-то уверен, что они — человекоподобные роботы. И тех, и других в Рейхе полным полно, но суперлюди — ни те и ни другие. Они — нечто больше, по всем параметрам. Да, в том числе и по физическим. Не хочу об этом говорить, не ваше дело... А что до бесчеловечности и ненависти… Честное слово, из всех, кого я встречал в своей жизни, самыми бесчеловечными и ненавидящими были как раз самые обычные люди. Точно такие же, что ненавидели меня за мое беспородное происхождение там, в Рейхе. И точно такие же, что ненавидят суперлюдей уже за их странное происхождение и нелепые идеи Машины здесь, в Штатах. Обычные средние люди. И никакой генетический отбор не помогает. 17. Я перебираюсь от города к городу, целый год — постоянное движение, не больше одной ночи на одном месте. Не больше одной ночи с одним человеком — такое условие. Я его выполняю, хотя за мной некому следить. Но на самом деле после Ясона секс с другими уже не так интересен, и дело вовсе не в размерах. Я бы, если честно, предпочел поменьше, но тут уж что вышло. Дело в том, что для многих я — подходящий, иногда даже желанный партнер для секса. Это приятно, это льстит. А для Ясона секса вне меня просто не существует. Это чертовски пугает и превращает минутное желание перепиха хоть бы с кем в тянущую потребность еще раз подтвердить свою уникальность под ним — под тем, для кого я навсегда останусь единственным. Их создают такими: идеальными, чистыми, необремененными плотскими мыслями. Абсолютное большинство суперлюдей понятия не имеют о желании. О вожделении. Они испытывают потребность только в том, что полезно и целесообразно. Ясон никогда не говорил об этом, но нашлись те, кто подтвердил мои подозрения. Это сбой. Это неисправность. Это разладились какие-то тонкие внутренние связи, рвутся перетянутые пружинки, не в такт стучат невидимые молоточки, ухо пока не замечает, но мелодия тщательно настроенной музыкальной шкатулки уже не та, и с каждым оборотом главной шестерни фальшь становится все заметней. Скоро, очень скоро о ней бы узнали все, даже сама чертова Машина, и тогда Ясону несдобровать… …Какой прок быть суперчеловеком, если ты даже не можешь захотеть близости? Какой прок иметь близость с суперчеловеком, если знаешь, что ты для него — персональная красная кнопка? Не нужно никаких секретных кодов безопасности, просто в один момент он прижмется ко мне слишком сильно, и тогда полыхнет. Зарево в полнеба… 18. У меня был целый год. Весь этот год я бежал, бежал, бежал… Думал, что смогу убежать достаточно далеко, чтобы спастись. Думал, что это легко, ведь я ничем не привязан. Это он, не я. Это для него я — один, тот, кто держит на плаву, тот, без которого немыслимо. А я могу быть свободным, когда меня никто не держит на поводке. Ведь свобода — это когда у тебя есть рюкзак с книгами, запасными кроссовками и бутылкой воды. Свобода — это брести вдоль Дороги — пыльной или снежной, мимо поля или леса, пинать ногами опавшие листья или мелкий щебень — и не думать о том, что случится завтра… Встречаться, расставаться и тут же забывать. Ведь я ничего никому не должен. Ведь Ясон мне не нужен. Мне ничего не нужно, кроме возможности идти и дышать, сидеть на обочине, читая в ожидании попутки. Пить набранную на автозаправках воду, время от времени покупать себе лепешку с овощами или хотдог. Не считать день за днем, отмеряя не свою свободу — свое изгнание. Джексон, Мэмфис, Литтл-Рок, Фейетвилл, Спрингфилд-Миссури, Сент-Луис, Эвансвилл, Луисвилл… Оставшихся дней сначала становится двадцать, потом неожиданно тринадцать, а я едва на половине пути. Я паникую и срываюсь, день и ночь в дороге, скорей, скорей, подгоняю я водителей попутных машин. Лексингтон, Цинциннати, Дейтон, Колумбус, Питсбург, Балтимор, Аннаполис… Под конец меня уже трясло от нетерпения и зябкого подспудного страха: а вдруг он передумал? Вдруг постарался его жутковатый приятель с золотистой гривой, зелеными холодными глазами — и Ясон забыл? Вдруг он не смог? Я стараюсь читать газеты, но кто же знает, что на самом деле происходит там, в Рейхе. Его могли сместить, могли заменить кем-то другим. Могли больше не выпустить в Штаты, зная, что он снова привезет меня. Могли… Ему могли сказать, что я умер. На самом деле очень странно, что я не умер за этот год. Было столько удобных случаев раз и навсегда избавить Рейх от моего присутствия. От сумасшествия фюрера. Господин Хинце предупреждал меня ходить с оглядкой и не доверять случайным знакомым — дурацкое предупреждение для того, кто живет на Дороге, но, но, но… 19. В последний день моего изгнания я сидел на тротуаре у ограды Белого Дома и крутил на пальце старый брелок. Маленький брелок в виде двух сцепленных колечек — золотого и серебряного. Никак их не разъединить, как ни старайся. Я сидел и думал о том, что сейчас все решится. Закончится этот выпрошенный, навязанный самому себе год ненужной, испорченной свободы. Защелкнется на запястье опознавательный браслет, встанет вокруг непроницаемой стеной кондиционированный воздух. И навсегда кончится моя прежняя жизнь. Что у меня был год, который я мог потратить на прощание с Дорогой, а я провел его в бездумном болтании из штата в штат и в самосожалении. Или же Ясон не появится, и тогда… Что тогда? Этот вариант казался еще более пугающим и безысходным. Ведь я шел сюда целый год. Мне понадобился этот год, чтобы понять… Нет, я ведь так и не понял ничего толком. Чтобы ощутить. Да. Ощутить связь. Дело совсем не в сексе и прочих плотских желаниях. Дело даже не в мифической свободе, о которой никто и понятия не имеет во всех шестнадцати штатах, в которых я побывал за этот год. Дело в этом предчувствии взрыва, таком страшном, таком неизбежном и таком сладостном… …Черный автомобиль с тонированными стеклами затормозил прямо перед моей брошенной у обочины сумкой ровно в тот момент, как несчастный брелок с тонким звоном переломился у меня в пальцах. Я бросил обломки на тротуар и шагнул в темное, знакомо благоухающее, распахнутое мне навстречу нутро лимузина. Я сел рядом с Ясоном, не решаясь обернуться и как следует его рассмотреть. Дверь машины с мягким стуком закрылась. Тяжелая и горячая рука в белой перчатке уверенно легла на мое бедро и неторопливо двинулась выше. В тот момент, когда Ясон накрыл ладонью пах, я будто бы услышал ясный и отчетливый щелчок. Кажется, он все-таки нажал красную кнопку, подумал я перед тем, как жадно толкнуться ему навстречу и застонать от нетерпения. Нам нужно было успеть получить друг друга до того, как все взорвется к чертям собачьим. Это было самым важным. Самым… …Рыжий Хинце никогда не поднимал перегородку, и каждый раз беззастенчиво глядел в зеркало, наблюдая, как Ясон трахает меня прямо в лимузине. В этот раз он даже закурил, и ароматный дым плыл по салону в сопровождении еле слышных переборов очередной дурацкой песенки The Trap. И черт его знает, то ли слишком уж хорошо мне было с непривычки, то ли знакомая музыка меня успокоила, но когда мы подъехали к аэропорту, я, наверное, впервые в жизни чувствовал себя счастливым. Невероятно счастливым. Даже в тот момент, когда на самом въезде внезапно заорали тревожные датчики, замигали красные лампы, и охрана аэропорта кинулась от нашей машины врассыпную. Хинце бежал впереди всех. — Ты произнес код? – спросил я, держа Ясона за руку. — Нет, — безмятежно ответил он. – Это не я. Это заканчивается эпоха. Не бойся. Я хотел честно сказать, что я и не боюсь, но не успел. 20. …Интересно, кто начнет новую эпоху? Рыжий господин Хинце? Золотоволосый суперчеловек с холодными зелеными глазами? А, может, тот парень из Денвера, что подарил мне брелок в виде двух колец – золотого и серебряного? Я ведь так и не вспомнил, как его звали. Том? Джейк? Стивен?.. ...Гай?