Levitate

Воздух, душный и пыльный, обжигает ноздри, когда Тор, сняв, наконец, с головы мотоциклетный шлем, делает глубокий резкий вдох. Он привычен к этому, хоть и бывает здесь — в полупустом, Богом забытом пригороде — раз в целую вечность. Еще почти летнее солнце припекает голову, а ветер, слишком горячий и сухой, путает и без того нерасчесанные волосы и заносит колючие песчинки за воротник мятой клетчатой рубашки. Местный климат омерзителен без преувеличения, и все же отчасти ему приятен. Лучше, чем в мегаполисе. Он оставляет железного коня у входа в старый придорожный бар и, выдохнув, толкает обшарпанную дверь, открывающуюся с тихим, мелодичным звоном висящих над ней колокольчиков — кажется, их называют «музыкой ветра». Внутри пусто, безмолвно и прохладно: днем, а для кого и утром, посетители бывают редко. Тор оглядывается по сторонам, обводя взглядом одинокие деревянные столы, покрытые тонкой пленкой проникающего сквозь жалюзи света, и только после этого поворачивается к барной стойке, за которой стоит, протирая недавно вымытый стакан, его хоть и не родной, но все же брат. Локи кивает в знак своеобразного приветствия, от чего Одинсону даже смешно становится: не виделись лет пять и... кивок. Просто наклон головы и хитрый взгляд из-под прищуренных век — ничто не меняется. И брат тоже не меняется. Все те же широкие джинсы, черные футболки — будто цветов других нет; черные же волосы, отросшие, может, лишь на пару сантиметров, никто другой бы и не заметил. А на шее, на цепочке, символ Меркурия — подарок, еще детский, в знак то ли дружбы, то ли родства, то ли другого чего-то важного. Тор неосознанно прижимает ладонь к груди, где на точно такой же цепочке болтается трикверт, как вечное напоминание о том, что хоть детьми-то они ладили. Одинсон усаживается на кожаный диван спиной к стойке и ждет непонятно чего. Если вспоминать юношество, близки они не были, точнее... были даже слишком. В физическом плане. И неизвестно, что для Локи, а вот Тору здорово полегчало, когда всплыли документы про усыновление: делить оргазмы с собственным братом явно не входило в список правильных вещей. А потом было много чего: и взаимная ненависть, не мешавшая, впрочем, совместным ночам, и ложь, и драки, вплоть до сломанных костей и в кровь разбитых губ. Расставались они тоже не друзьями, и... все-таки. - Итак? - с коротким звоном на стол опускается стеклянная бутылка светлого пива. Локи садится на край столешницы и смотрит все с тем же непонятным лукавством, прижимая к губам горлышко и делая глоток темного. В плане напитков вкусы неизменны у обоих. Что «итак», Тор ответить не может, а потому просто прикладывается к бутылке и выдыхает короткое: - К черту все. В том, что брат его правильно понял, он и не сомневается. Хоть пять лет пройдет, хоть десять, а эта дурацкая связь между ними не денется никуда, уж в этом точно можно быть уверенным на все сто, а то и двести процентов. - Серьезная жизнь единственного наследника так быстро надоела? - хмыкает Локи, не скрывая усмешки. Он знал, конечно же, что именно так оно и будет. Да и Тор, если честно, тоже знал. - Тебе бы больше подошло, - честно отзывается Одинсон после очередного глотка. - Увы, увы, подобная честь положена лишь родным сыновьям, - брат разводит руками, вздыхая с наигранным сожалением, и от смешка на сей раз не удерживается уже и «единственный наследник». Он и не старается удержаться. Первые бутылки они допивают в тишине, под мерное шипение висящего в углу кондиционера. Это молчание, впрочем, привычно не напрягает и выглядит весьма естественно. Уютно? А после Локи, зевнув, удаляется. Задергивает жалюзи, разворачивает табличку на дверях - «Закрыто» – и включает старый магнитофон из разряда тех, которые в столице уже не водятся. И внимательный взгляд Тора его так же привычно не смущает. Если подумать, то Одинсон никогда и не хотел жить так, как жил эти пять лет. И здесь ему находиться куда проще, чем в заставленной техникой квартире, а наблюдать за братом, кажется, приятнее, чем за собственной, черт подери, невестой. От таких парадоксов смешно должно быть, вот он и смеется как-то обреченно, сдавленно и напряженно. А еще почти даже ненавидит сам себя, не понять толком, за что именно. Напиться сейчас было бы кстати. Попросить чего покрепче, правда, отчего-то не получается, а потому Тор просто принимает еще одну бутылку светлого из рук Локи. Пальцы соприкасаются на запотевшем стекле на долю секунды, и этого хватает. Искра, молния, электричество — как только это не называют в книгах, журналах и на телевидении. Звучит, по мнению, кстати, обоих, более чем жутко — они выясняли. И решили в итоге не придумывать названия. Живется проще без ярлыков и определений. Локи заваливается спиной на стоящий напротив диван, закидывает ноги на подлокотник и безвольно свешивает руку почти до самого пола. Одинсон даже не пытается уже — проходили, бесполезно — не смотреть на то, как натягивается футболка на его груди, как постукивают пальцы по кожаной обивке в такт резкой мелодии, как подрагивают ресницы. Раньше это пугало — кого же не напугает? – а теперь вглядываться в каждое движение кажется весьма естественным и вполне нормальным. Однако Тор отводит взгляд. Упорно старается отвести, потому что знает: тормозов нет у обоих. Стоит сорваться, и он запрет Локи в спальне ближайшего мотеля и не выпустит, пока не отыграется за это чертово воздержание длиною в пять лет. Брат, конечно, не будет возражать. Все попытки обращаются в прах, когда Лафейсон — непривычно до жути и даже противно, но он настаивал на настоящей фамилии — коротко облизывает уголки рта, прикрывая веки. Губы его двигаются, беззвучно повторяя слова играющей песни, но Тор, будто разом забыв родной язык, никак не может сообразить, о чем она. Локи усмехается отчего-то крайне пошло, проводит языком по кромке зубов, и это в сотню раз сексуальнее, чем тысяча полуголых стриптизерш. Откуда берется такое сравнение, Одинсон не имеет ни малейшего понятия: он и в стрип-барах не был ни разу. Но разве оно сейчас имеет значение? Локи ловит его взгляд, ухмыляется и потягивается нарочито медленно, так, что Тор может видеть каждую напряженную мышцу, каждую выступающую косточку. Сказать, что становится жарко — не сказать ничего, и даже кондиционер не спасает уже от горячего, вязкого воздуха. Попытки дышать глубже ни к чему не приводят: легкие все равно жжет изнутри. Лафейсон не может не заметить и сбившееся дыхание, и расширенные наверняка зрачки, а потому молча глядит из-под полуприкрытых век, изучая, наблюдая, пока не выдыхает беззвучное: - You know I can take you straight to heaven if you let me, - и, когда до Тора, наконец, доходит значение этих слов, он в принципе забывает напрочь, что такое кислород, и давится вдохом. Не было ведь, черт побери, в его жизни большего помешательства, чем это желание, давящее бетонной плитой на все остатки хоть какого-то здравого смысла, если таковой вообще имелся когда-нибудь. Любовь к Джейн Фостер — вся эта романтичная белиберда про вечность, осторожные поцелуи под луной и совместные уик-энды — была, что Тор явственно понимал, сказкой со страниц идеальных до зубовного скрежета женских романов. Джейн он любил, в противном случае не дошло бы все это до золотого кольца в бархатной коробочке и ползания на коленях по полу дорого ресторана, только это отчаянно казалось хоть и не ложью, но однозначно чужой, неправильной и не подходящей ему жизнью. А настоящее-то здесь, потому Одинсон и позволяет себе смотреть, исследовать взглядом каждую складку на футболке, каждый не скрытый под одеждой участок кожи, ловить каждое движение губ, чувствуя, как разливается жар по венам. Ни стыда, ни стеснения — ничего лишнего. - Душно, - тянет Локи, безвольно скатываясь с дивана на пол, но тут же поднимаясь на ноги. И Тор честно почти готов проклясть своего брата, когда тот стягивает футболку коротким движением и зевает, блаженно зажмурив глаза. Чертов провокатор. Но Лафейсон не позволяет в этот раз пялиться долго, снова скрываясь за барной стойкой и оставляя Тора заливать горьким напитком неожиданную сухость во рту. Оглядываться Одинсон не спешит, принимая предложенную игру, ибо если раньше все эти жесты еще можно было обозвать шуткой, то сейчас это уже явные намеки, призывы, очередное соревнование на выносливость из числа тех, в которых он никогда не одерживал победы. Что-то влажное и холодное касается мочки уха. Тор дергается инстинктивно, резко оборачиваясь назад, но тут же понимает: зря. Локи опирается локтями на спинку дивана и скалится, демонстрируя зажатый в зубах кубик льда; капля талой воды скатывается с уголка губ вниз, до подбородка, но не срывается, скользя по влажной от пота коже дальше, до самой ямки между ключицами. Одинсон напряженно сглатывает, не отводя взгляда. На то, что у него уже стоит, он старательно не обращает внимания. Зубы приходится сжимать до скрипа, чтобы не застонать просто от того, что брат запускает пальцы в непослушную шевелюру и тянет на себя, заставляя запрокинуть голову. Тор закрывает глаза, представляя, как Локи склоняется над его лицом, чувствуя, как лед касается губ, и приоткрывает рот. Прохладная вода капает на язык. Губы их соприкасаются, но лишь на мгновение, после чего Лафейсон разжимает зубы, оставляя лед брату, и снова наклоняется к уху, близко-близко, почти задевая щекой разгоряченную кожу. - You know I, I can make your body levitate if you let me, - тихо напевает он, и Одинсон чуть не давится очередной каплей, сжимая кулаки. Никуда не деться уже от этих треклятых всплывающих в голове картин, не сдержаться. Горло обжигает холодом от проглоченного льда, но это не усмиряет пыл, а куда как наоборот. - Сдаюсь, - выдыхает Тор отчего-то сипло, почти неслышно. Ему известно, что Локи наверняка усмехается, принимая в очередной раз доказательства собственного превосходства. - Столько лет спустя? - с притворным удивлением восклицает брат, нарочито медленно ведя ладонями по груди, снова склоняясь все ниже, пока кожу его не обжигает рваное дыхание. Тор замечает остатком сознания, как напрягаются собственные мышцы под прохладными прикосновениями, и теперь проклинать ему хочется уже не этого чертова хитреца, а разделяющую их спинку дивана. Шершавый, почти кошачий язык легко касается подбородка, выше, обводит контур нижней губы, но все попытки Одинсона превратить это в поцелуй безуспешны: правила задает Локи, как и всегда, и он не намерен дозволять так много. Всему свое время. Ощущение ладоней на груди неожиданно исчезает, и Тор может лишь сдавленно выругаться, ловя насмешливый взгляд брата; Локи обходит треклятый диван не торопясь, издеваясь, как, впрочем, и раньше, но сегодня эта издевка особенно остра на фоне пятилетнего воздержания. Кто угодно сорвался бы уже, и просто взял бы свое прямо на этом чертовом столе, но Тор ждет с упрямством барана, ненавидя и обожая все эти игры. Лафейсон забирается на диван, упираясь коленями по обе стороны торовых ног, чуть склоняясь вперед, избегая лишних точек соприкосновения. Так близко, и этого недостаточно, потому Одинсон и впивается затуманенным взглядом в глаза брата, вглядывается в тонкие сосуды, в замысловатые узоры на радужке, желая увидеть там хоть проблеск дозволения и не видя его. Зрачки у Локи расширены, дыхание сбито, а синеватая жилка на шее бьется часто-часто. Когда тонкие руки обвивают его шею, Тору хочется уже не стонать, а рычать, и он истинно близок к тому, чтобы просто трахнуть Локи прямо сейчас, без всяких там разрешений, прелюдий и осторожности, но он не срывается, позволяя себе лишь провести ладонью по обтянутому джинсовой тканью бедру, и чувствует, как брат слегка дергается, умудряясь не растерять при этом ни капли своей царственной грации. Ему бы на троне сидеть, но лучше все-таки здесь. - Итак, как поживает твоя невеста? - интересуется Лафейсон тем же тоном, каким обычно осведомляются о погоде или ценах на бензин, и Тора даже передергивает. - Не болтай. - Неужели я настолько плохой брат, что спустя пять лет разлуки ты не хочешь даже поговорить со мной? – притворно сетует Локи, пропуская между пальцев спутанные пряди светлых волос. — Что ж, вижу, ты не намерен удовлетворять, - это слово он выделяет, завороженно выслушиваясь в тихое поскуливание, просочившееся все-таки сквозь плотно сжатые зубы Одинсона, – мое любопытство. Тогда... - подается вперед, дышит прерывисто и жарко в самую шею, а после, мазнув губами по щеке, продолжает заговорщицким полушепотом: - Может, поведаешь мне о родителях? Ты же знаешь, я не расскажу, в каком положении мы о них говорим. - Локи, заткнись. - Как грубо. И чего же ты ждешь от меня? Что я разлягусь на столе и раздвину ноги? - заданный все тем же насмешливым тоном вопрос не отдает ни укором, ни злобой; в воображении Тора предложенная к рассмотрению картина встает незамедлительно, и он сжимает пальцы на бедре и выдыхает медленно в бесполезной попытке успокоиться. А Лафейсон не замолкает ни на секунду, продолжая нести какие-то еще возбуждающие колкости, и Тор даже, кажется, воспринимает его речи, улавливает их смысл, хоть предпочел бы и не слышать всех этих развратно-насмешливых фраз. Хотя нет, нет! Именно это — единственное, что он желает слышать сейчас. Единственное, что желает... Рука, будто онемев, с непривычной легкостью поднимается выше по бедру, едва дергается, когда под пальцами ощущается уже не сухость ткани, а прохладная, влажная кожа. Брат напрягается, но сидит смирно, не сбивая интонаций и не затихая; Одинсон чувствует, едва касаясь, как вздымаются ребра, почти даже улавливает стук сердца, когда проводит ладонью по груди, а после порывисто притягивает к себе за шею и пьет с его губ все эти слова, суть которых уже почти не достигает сознания, целует с каким-то острым исступлением, не отдавая себе отчета, замечая лишь, как Локи жадно втягивает ноздрями раскаленный воздух и находит в себе силы все-таки отстраниться, лишь на долю секунды, чтобы потом снова, самому уже, целовать сухие обветренные губы. - Тсс, - Локи будто бы даже просит, себя ли, брата ли, притормозить хоть чуть-чуть, вот только короткая истина про отсутствие тормозов жива и в его памяти, и кажется, что ему самому недавняя шуточная фраза про раздвинутые ноги не видится теперь такой уж шуточной. Он бы так и сделал, если бы не хваленая гордость и желание развлечься. Пальцы на удивление послушно, без дрожи и нетерпения, расстегивают каждую пуговицу на мятой клетчатой рубашке. Касания холодных ладоней Лафейсона ощущаются острым контрастом, и Тор представляет даже, как остаются на коже следы, словно отметины, невидимые, но от того не менее реальные. Они оба уже покрыты этими «печатями», так, что ничьи чужие прикосновения не смогут вывести их; Одинсон помнит каждый их раз, каждый из этого бесчисленного множества: и заднее сидение машины, и родительскую спальню, и даже кабинет биологии в старшей школе, и еще много-много мест, способов, поз. Он знает, что Локи упорно сжимает веки, когда кончает, помнит, как брат стонет и кусает губы, впивается ногтями в плечи и как протестует, когда его вжимают лицом в подушку. Эти картины, въевшиеся в сознание, мешающие спать по ночам, отступают сейчас на второй план, не всплывая навязчиво перед глазами, не отвлекая от настоящего момента. Тор притягивает Локи к себе, стискивая ребра так, что Лафейсон шипит прямо в поцелуй, слегка царапает ключицу, будто возвращая боль, но явно в меньшем количестве, просто для того, чтобы хоть для приличия показать свое, не такое уж и существенное, недовольство. Так близко, телом к телу, куда лучше, и просидеть так целую вечность не было бы пыткой. Если после смерти существует этот гребанный рай, он выглядит именно так, причем для обоих, несмотря даже на то, что подобные связи являются скорее проявлением темной стороны бытия, что, собственно, совершенно сейчас не важно. Главное — это надрывное помешательство, и если бы только можно было ближе... Но ближе некуда. Это не просто досадно, это доводит почти что до бессильной ярости, заставляя сжимать объятия сильнее, и удивительно, как они еще не задушили друг друга за все свои разы. Если как и умрут, то, кажется, именно от этого, но о смерти рано пока и не в тему. Локи, как ни крути, актер куда более талантливый и даже самообладание сыграть может, не совсем в данной ситуации достоверно, однако может, а потому и отстраняется сейчас, почти даже отталкивает, но не сильно, явственно понимая, что и сам уже теряет контроль над происходящим — Господи, как будто возможно когда-то было этот самый контроль сохранить! Но сделать вид, пожалуй, первостепенно, и плевать, что глаза темнеют от похоти и сердце бьется в лихорадочном ритме играющей фоном мелодии. Ногти его, окрашенные в этот до смерти Тору надоевший черный цвет, оставляют за собой следы на плечах и груди, неглубокие, даже не до крови, но весьма остро ощутимые; тонкие пальцы добираются, наконец, до молнии на штанах, и Одинсону мерещится — ну конечно же мерещится — тень ликования на лице брата. Тор и сам, воспринимая, видимо, это как дозволение, дергает толстый ремень в попытке расстегнуть, но рука срывается, когда Локи, облизнувшись до крайней степени пошло, касается члена. Очерчивает вздутые вены подушечками пальцев, избегая порывистых движений, которые выдали бы с головой все его неуемное желание; а после, коротко клацнув зубами у самого торова уха, плавно, не теряя все той же пресловутой грации, соскальзывает на пол, устраиваясь между разведенных уже ног, и вот сейчас у обоих уже конкретно плывет в глазах, хотя нет, конечно, все под контролем. Чужое дыхание холодит головку, и Одинсон запускает ладонь в черные волосы, спутывая их окончательно, и притягивает резко, даже, возможно, грубо, но кого сейчас это волнует? Локи обхватывает губами, тщательно слизывая языком капли смазки, двигает головой, сразу заглатывая почти до основания. Он не издевается уже, целенаправленно ведя к разрядке, наращивая темп, принимая горячий член до самой глотки — пошло, развратно, до остроты сексуально. Тор не направляет его — не смог бы, даже если б захотел, — лишь удерживает смоляные пряди в кулаке, сжимая так, что пальцы сводит. А потом Лафейсон резко поднимает взгляд, смотрит в затуманенные глаза брата с таким соблазнительным непокорством и вызовом, что тот кончает со звериным полурыком прямо в рот; Локи сглатывает и отстраняется, вытирая большим пальцем уголки губ, но это Одинсон видит уже будто со стороны, жадно ловя губами воздух. Локи встает, рукой зачесывая растрепанные волосы назад, и тут же оказывается прижат к горизонтальной поверхности стола; Тор все еще тяжело дышит, отходя от оргазма, и наваливается на брата всем своим немалым весом. - Тебе все мало? - кряхтит Лафейсон, упираясь ладонями в широкую грудь, силясь хоть сколько-нибудь приподнять безусловно красивое, но все-таки до невозможности тяжелое туловище. - Мне всегда тебя мало, - честно признается Одинсон, и Локи вздыхает наигранно-обреченно, шире разводя ноги и касаясь пальцами небритой щеки. Кажется, табличка «Открыто» на двери сегодня так и не появится. Да и завтра тоже, а возможно, что совсем никогда: Тору весьма симпатична мысль плюнуть на все и увезти брата куда-нибудь еще дальше. А пока...