Дальше

- Ты бы остался до завтра. Ночь же, куда пойдёшь в такую темень? Очень красивый человек, одетый в лохмотья, оборачивается, чтобы захватить котомку. Бубнит в ответ: - Прости, дядя, я не могу. Мне надо идти. Меня там ждут. Старик качает головой и разочарованно кряхтит. Губы у него сжаты, а брови подняты вверх и чуть наморщены, отчего лицо его приобретает одновременно виноватый и какой-то немного обиженный вид. Если не приглядываться к деталям, за всем этим можно заметить очевидное облегчение. Старик рад, что этот милый юноша покинет его дом – сейчас же, сей же миг и ни минутой позже. Почему? Ведь он помог старику вскопать поле, убрать в хлеву, разделил с ним трапезу и спал с ним под одной крышей. Почему же присутствие такого хорошего, такого доброго и порядочного молодого человека не перестаёт внушать старику беспокойство? Он не понимает, и от этого по лицу старика разбегается ещё больше виноватых морщинок - Я пойду, дядя, - юноша оборачивается. Он улыбается, и его улыбка сдаёт с потрохами все его намерения – в одно мгновение старик успевает что-то понять, меняется в лице, резко дёргается, пытаясь отскочить назад… Улыбка портит всё, в ней слишком много безысходности, она говорит: «у меня в руке нож». В следующую секунду нож оказывается в сердце старика. Ему нужно идти дальше. Его там ждут. Когда-то в прошлой жизни (буквально и не совсем) он слишком много сделал для зашиты людей от Акума, и теперь будет понемногу компенсировать свой ущерб процессу эволюции. В его руках тысячи таких улыбок и всего один нож для всех, единственный, как и ответ всем убитым: ему нужно идти дальше. И никто, никто в целом мире не должен знать ни об одном его шаге. Первые дней десять он идёт по безлюдному высокогорью на самом севере Италии, понемногу пробираясь к швейцарской границе. Поначалу люди совсем не попадаются на пути: он идёт ночами, а днями отсыпается в заброшенных охотничьих хижинах или в норах между корнями огромных сосен. К исходу второй недели дом, в котором он решает скоротать время, на беду оказывается не заброшенным: в нём живёт лесничий. Добрый старик, простой, разрешил ему остаться на денёк – в горах ведь такой холод, а он всю неделю ничего не ел, изголодался, бедняга, так и помереть недолго – но ему нужно идти дальше, и никто никогда не должен узнать, откуда и куда он идёт. Поэтому за ужином Канда украдкой берёт у лесничего охотничий нож, а перед сном уходит, оставив нож торчать из груди хозяина. В следующий раз Канда решает не быть нахлебником и заработать себе на еду и койку самостоятельно. Фермер с женой не нарадуются его помощи, они просят Канду остаться насовсем – он не может – они просят его хотя бы взять что-нибудь в подарок. Всё, что он пожелает, им не жалко. Недолго думая, Канда берёт в подарок нож. В этот раз он поступает с ним точно так же, за одним небольшим исключением: эту вещь он получил в подарок, теперь она принадлежит ему. Поэтому с наступлением ночи он чистит лезвие снегом на заднем дворе возле входа в курятник. И идёт дальше. Становится теплее, но от этого не легче: чем дальше от ледяных снежных пиков, тем больше людей и меньше возможности выбрать. Заброшенных домов теперь почти не попадается, и тянущийся за ним след становится с каждым днём всё шире и гуще. В ушах у него звенит одно слово: Акума. От этого слова не делается ни плохо, ни хорошо – ему только почему-то кажется, что это «правильно». Потому что Алма стал Акума, потому что он виноват, что так вышло, потому что ему это больше подойдёт… Какая разница? Потому что он не Акума до тех пор, пока убивает не ради убийства, а с одной определённой целью: никто и никогда не должен узнать, где находится то место. Одинокая женщина, которая накормила его и дала ему одежду, несколько раз вздрагивает, широко открыв глаза, а потом выражение её лица из удивлённого становится каким-то спокойным и обмякшим, будто ей приснился страшный сон, но он уже закончился, она очнулась и теперь всё будет хорошо. Потом Канда прикрывает ей глаза рукой, и ему кажется, что теперь её сон точно закончился и всё будет хорошо: женщина умирает насовсем. Ведь правда же? Это только кажется, что люди умирают сразу и насовсем. Только кажется, будто Аллен их отправил сюда, чтобы они успели попрощаться, чтобы они провели вместе пару последних мгновений – на самом деле, умирать можно долго, очень долго. Так долго, что это будет длиться всю жизнь и даже ещё чуточку. За это время Канда успевает поверить, что так будет всегда. - Смотри, как здорово! Настоящий паук! Такой большой, мохнатый… Ой, а вон ящерка пробежала, видел? Ты это видел? – он всё понимает, ему даже почти не обидно. Пока Канда рос в Ордене, убивал Акума и сражался со всем миром, Алмы не было. То есть совсем не было, вообще. Теперь у Канды есть на десять лет больше, на десять лет воспоминаний больше, на десять лет больше опыта. А у Алмы есть пауки, ящерица и этот его майонез, про который ему когда-то рассказывал старик Жу. Канда готов поклясться, что этот майонез десятилетней давности в памяти Алмы сохранился гораздо более свежим, чем последние несколько дней в его, Канды, памяти. Алме девять лет, у него взрослое тело, разум ребёнка и душа женщины, которую Канда поклялся любить вечно. Такое сочетание не располагает к добродетельному всепониманию. У Алмы взрослое тело, которое Канда поклялся любить вечно, и душа ребёнка, который всё равно поверит, что это просто игра. Ещё чуть-чуть, и у Канды закончатся последние капли терпения. Канда понимает, что он всё ещё ребёнок. Что он умирает, что он не чувствует, что ему всё равно. Ещё он понимает, что эти губы слишком сухие – последнее волнует его куда больше. Они сухие, бледные, холодные и очень каменные на вкус. Алма рассказывает про его книжки и про то, как холодные пушистые хлопья, которые падают на голову, похожи на ледяной пол утром в тренировочном зале, и на майонез, и на перья из подушек, которые никогда не выдерживали их с Кандой драк. Рассказывает так, будто Канда всего этого не видел и не слышал тысячу раз – про человека-зиму, который всех морозит, ведь это же он сейчас дурачится, правда? За это время Канда успевает поверить, что так будет всегда, а Всегда успевает поверить, что так и вправду должно быть – точно не понятно, что происходит, но, во всяком случае, время тянется немного дольше, чем должно. Тянется так, будто давным-давно остановилось и умерло насовсем. В месте, где время давным-давно остановилось – где ребёнок не замечает, как превращается в старика на руках у игрушки, которая могла бы петь вечно – где прошлое такое большое и древнее, что на будущее совсем не осталось места – где на несколько миль нет ни единой живой души, только одна уже почти мёртвая – можно умирать бесконечно долго, хоть всю жизнь. Возможно, это длится несколько недель, а может, считанные минуты – Канда точно не знает, всё это время он не покидал развалин, вообще не двигался с места и не обращал внимания ни на что вокруг. Когда кто-то умирает с тобой вот так вот, очень скоро перестаёшь понимать, кто из вас умер, а кто остался. Может, это была та девушка-призрак, которая преследовала его в детстве? Или мальчишка, который из-за Канды уже как-то раз побывал достаточно мёртвым? Когда время так тянется и кто-то умирает целую вечность, кажется, что можно жить целую вечность, что кто угодно может жить целую вечность – и мальчишка, и девушка, они оба – и так будет всегда. Ни мальчишка, ни девушка не подают признаков смерти, да и Алма всё не спешит умирать, и на Канду вдруг волной накатывает смертельный ужас. А что, если Уолкер им всё уже рассказал? Что, если они уже идут сюда, они уже в пути и вот-вот заберут у него то последнее, то единственное, что осталось, что всегда было нужно? Алму снова запрут в лаборатории, снова будут эксперименты и не будет больше всего того, что он видит сейчас – всего, что он видит впервые в своей жизни. За последние несколько дней – несколько недель – за последние несколько минут Канда, кажется, прослушал весь энциклопедический словарь Всего Что Алма Раньше Видел Только В Книжках: горы, озеро, туман, рыбы, солнце, дождь, снег, трава… Трудно поверить, что на свете есть столько слов и столько вещей, которые можно знать, но ни разу не увидеть – и трудно поверить, что всего этого можно в один момент лишить раз и навсегда. Трудно поверить, но очень легко увидеть, если хорошо подготовиться и взять с собой один нож, одну дорогу, немного прошлого (ведь там его всё равно целая куча, может, так освободится хоть чуточку места для будущего и настоящего?) и слепую уверенность в том, что позади осталось что-то кроме скал, развалин и старой пыли. Взять с собой, развернуться и идти дальше. Он идёт дальше. Ему нужно. Его ждут. Ему необходимо найти Аллена, найти и убить – теперь только он один знает, где находится Алма. Он идёт дальше, а за ним остаётся только пыль, но пусть он хоть тысячу раз знает, что ему больше некуда возвращаться – он уже не может остановиться. Ему даровано великое благословение бесконечной регенерации, его тело неподвластно вирусу Акума – но вирус не так прост, как может показаться, и если нет возможности захватить тело, он проникает прямо в душу. Канда знает и это, он знает, что уже заражён, что ему осталось совсем немного. Нельзя вдыхать ядовитый пепел, в нём содержится вирус Акума, и ни в коем случае нельзя трогать губы, у которых слишком каменный привкус – иначе можно вдруг нечаянно осознать, что в них больше совсем ничего нет. Он идёт дальше. Ему нужно. Его ждут.