Нить

Дону подносит руки к губам и быстро-быстро дышит на пальцы. Он подпрыгивает на каждой ноге поочерёдно, пытаясь согреться, но холод, кажется, пробрался далеко под кожу и уходить из тела не собирается, сковывая все конечности и разукрашивая щёки ярко-розовым цветом. Дону хочет дать себе подзатыльник за то, что не взял рукавицы и не надел под куртку хотя бы свитер. Ну в самом деле, стоит в минус пятнадцать, как дебил последний, без варежек и в одном-единственном джемпере под тонкой курткой, а нормальные люди, вон, как положено — в пуховиках, в зимних сапогах, с шерстяными варежками и в тёплых шапках. Опять выделился. Спустя двадцать минут самобичевания к остановке подъезжает микроавтобус, и из головы Дону мигом вылетает всё — раздражение и ненависть к окружающему, лишние мысли и укоры, а из тела уходит холод, потому что за стеклом, на переднем сиденье, сидит Ховон и улыбается так тепло, что Дону кажется, что ему варежки со свитерами вообще больше никогда не нужны будут. Дону счастливо машет рукой и сам улыбается не менее ослепительно — хоть щурься. Люди, выходящие из автобуса, косятся на него как на ненормального, а он сам наблюдает за тем, как Ховон жмёт водителю руку и открывает дверь. - Привет, - говорит Ховон. Дону налетает на него в то же мгновенье, сшибая с ног и заваливая их обоих в сугроб; он счастливо смеётся и крепко сжимает ховоновские плечи, наконец-то чувствуя, как по телу разливается умиротворение. Руки Ховона ложатся на его спину, пальцы Ховона сжимают куртку на его спине, губы Ховона тянутся к его губам, но... - Чан Дону, - неожиданно отстранившись, с укором произносит Ховон и прощупывает пальцами ткань. - Какого хрена? - Что? - непонимающе спрашивает Дону. - Почему ты в этой тряпке? - В куртке, что ли? - Как ты можешь называть это курткой? Ты в курсе, что сейчас, как бы, зима? Дону недовольно стонет и утыкается лицом в плечо Ховона, дрыгая руками и ногами по снегу. - Пожалуйста, выключи свой инстинкт папочки и поцелуй уже меня, наконец, - состроив жалостливое лицо, умоляет он. Ховон с минуту смотрит на Дону своим особенным взглядом, говорящим «ты такой удот», а потом всё-таки тянется вверх и согревает его губы поцелуем. *** После школы оказалось, что их приняли в разные университеты. Ховон подавал в те, которые были связаны с переводом, а Дону — с журналистикой, но они всё-равно выбрали два, которые подошли бы для них обоих. И ни один университет не совпал. Когда тебе семнадцать, и у тебя есть один единственный друг, который так же является человеком, которого ты любил на протяжении всей старшей школы, разные университеты — это как разные миры. Дону истерил. Ховон кричал. Тогда им казалось, что они уже никогда не смогут быть вместе, что они теперь в разных вселенных и неожиданно стали дальше, чем их будущие университеты. И только перед самым отъездом, когда Дону стоял на вокзале, один, потому что Ховон отказался провожать его, когда Дону уже почти плакал, держа в руках сумки, когда чёрствый голос по громкоговорителю объявлял о приближающемся поезде, вот тогда перед ним неожиданно появился Ховон, запыхавшийся, опирающийся о колени руками и постоянно повторяющий «ты мне нужен». На том вокзале, за пять минут до начала их жизней по отдельности, они поняли, что разные города — это не конец. Всё-таки, для таких как они придумали автобусы и поезда, скайп и телефоны. Тогда они решили, что будут вместе несмотря ни на что. *** - Как дела с учёбой? - спрашивает Ховон. Дону стоит возле плиты и жарит блинчики, которые Ховон на протяжении трёх недель требовал по телефону, по скайпу и в утренних смс. Хотя сильнее ему не хватало, наверное, вот этой тёплой улыбки, с которой Дону периодически поворачивается к нему, хрипловатого смеха, льющегося по кухне музыкой, и быстрых недокасаний, когда Дону тянется за очередным очень нужным ему предметом и задевает Ховона. - Всё хорошо, - Дону на долю секунды поворачивается лицом и склоняет голову на бок. У Ховона идут мурашки по рукам. Со стороны сковородки раздаётся шипение, и Дону отворачивается снова, чтобы разобраться с блинами. - А у тебя? - спрашивает он, наклоняясь и доставая что-то из нижних ящиков. Ховон не выдерживает — поднимается со стула и приближается к Дону, который как будто чувствует исходящее от него тепло и напрягается, немного подаваясь назад, чтобы скорее почувствовать Ховона. Тот, заметив неожиданно бурную реакцию на своё приближение, решает немного поиграть и делает шаг назад, наблюдая за тем, как Дону выключает плиту и отходит от неё ближе к Ховону, словно привязанный к нему ниткой, и напрягается ещё сильнее. Ховон поднимает руку и проводит кончиками пальцев невидимую линию вдоль позвоночника, немного выступающего под домашней футболкой, и то, как отвечает Дону, приводит его в восторг — он тянется вслед за пальцами, выгибаясь в спине, а затем опускает голову. Усмехнувшись, Ховон приближается совсем близко, Дону уже чувствует его дыхание на своей шее, но за этим ничего не следует, никаких прикосновений или слов, ничего. Для Дону это словно пытка, он весь покрывается мурашками и отчаянно чего-то ждёт. - Дону, - тихо произносит Ховон совсем рядом с ухом, отчего у Дону подкашиваются ноги, а из губ вырывается хриплый стон, после которого он краснеет и прячет лицо в ладонях. - Я так скучал. В груди разливается какое-то тепло, странное дрожащее чувство, как будто сказав это, Ховон действительно на сто процентов понял, как сильно скучал по Дону всё это время, что они провели врозь. Он понял, как скучал по его тихим вздохам от каждого прикосновения, по затуманенному взгляду, просящему никогда не уходить, по цепким пальцам, отчаянно обнимающим его за шею, по протяжному «Ховооон...». Его нежный Дону, который тянется вслед за всеми его прикосновениями и доверяет ему как никто другой, любящий, податливый... Ховона разрывает на миллионы маленьких частиц от понимания того, как сильно он любит Дону, голова переполняется непрекращающимися «ты мой, ты мой, ты мой», и всё вокруг сразу теряет значимость кроме одного самого главного человека на свете... Ховон смотрит на раскрасневшегося Дону, который лежит на столе и тяжело дышит, закрыв глаза рукой, и улыбается, улыбается, улыбается, потому что ему в жизни кроме Дону, полностью и всецело принадлежащего только ему, ничего больше и не надо. *** Выходные кончаются слишком быстро. - Не реви, - говорит Ховон. Дону кивает и опускает голову. - Я через три недели опять приеду. - Ага, - произносит Дону сквозь всхлипы и вытирает глаза пальцами. - Ну Дону... Ховону и так плохо от того, что он опять уезжает и оставляет смысл своей жизни в этом городе одного, так ещё и этот самый смысл жизни сейчас стоит напротив него и ревёт, как последняя девчонка. - Я буду скучать, - говорит Ховон, притягивая Дону к себе и прижимаясь своей щекой к его. - Я тоже, - отвечает Дону и вцепляется пальцами в воротник ховоновской куртки. Они стоят так около десяти минут, до самого последнего момента, когда оставшиеся пассажиры садятся в микроавтобус. - Пора, - Ховон обнимает Дону за талию и за его спиной снимает свои варежки, после чего засовывает их в карманы пуховика (который был надет под его грозным взглядом). Дону поднимает голову и смотрит таким отчаянным взглядом, что Ховон уже готов остаться с ним и никуда не уезжать. - Я люблю тебя, - говорит Дону и смазано чмокает Ховона в щёку. - Я тебя тоже. Ховон смотрит из окна на удаляющегося Дону, который надевает его варежки и плачет, и чувствует, как с этим расстоянием натягивается нить. Кажется, ещё чуть-чуть и она утащит его обратно к Дону, настолько туго она натянута, но ничего не происходит — город сменяется пустой дорогой и полями по её краям. Ховон знает, что эта нить никогда не позволит им разлучиться, на каком бы расстоянии они не были, она достаточно прочная, чтобы выдержать всё. Настолько же прочная, насколько прочна их любовь.