Холодно

Мика размыкает потрескавшиеся губы, выпуская невесомое облачко пара, медленно растворяющееся в морозном воздухе, и на несколько секунд задерживает дыхание: самый краткий вдох похож на маленькую агонию, возникает ощущение, что горло забивают иголочки инея и лёгкие стынут, заполняясь кристаллами льда. Она плотнее закутывается в одеяло, подтягивает ноги, прижимается к Грейву, практически забравшись к нему на колени, подносит коченеющие руки к лицу. День пока не мёртв, и в полутьме её бескровные пальцы и ладони кажутся полупрозрачными и хрупкими, как мутный лёд. От тела Грейва веет арктическим холодом, холодом не-жизни, но Мика не хочет об этом думать, ей незачем об этом думать: сердце — его сердце бьётся, если прислушаться, если приложить ухо к изредка вздымающейся груди. От удара до удара — несколько её мучительных вдохов и выдохов, ещё немного теплоты, растраченной бездарно, пущенной на ветер, вползающий внутрь помещения змеями сквозняков. — Послушай, Грейв… — она облизывает губы, ощущая металлический привкус крови, задевает макушкой его подбородок и продолжает, набирая воздуху для каждой фразы. Вдохи кромсают гортань острее ножа. — Было бы здорово уехать куда-нибудь, куда-нибудь, где тепло. — Мика уже не помнит, что просила об этом, она уже не обещает научиться всему, что нужно. — Хватит. Я ничего не хочу. Я… — Она уже не жаждет мести, в слове «месть» тепла не достаточно даже для того, чтобы согреть насквозь промёрзшие пальцы, и в слове «мама» его ничуть не больше. — Давай уедем и… и будем просто жить вместе. Он молчит и не двигается. Чувствует ли он зимний холод так, как она, — смертный, вынимающий душу холод? — Грейв? — облачко пара совсем крошечное, а вдох, следующий за ним, невыносимо болезнен. Мика выпутывается из одеяла, отклоняется назад, запрокидывая голову и рискуя потерять равновесие, но всё, что ей удаётся увидеть, — это каменно застывшая скула, прядь седых волос, уродливо стягивающий кожу шрам и уголок мрачно изогнутого безмолвного рта. — Грейв? — слишком больно, почти невозможно терпеть. — Я умею только стрелять («Я не гожусь для мирной жизни»), — наконец произносит он, и его слова не превращаются в пар, в отличие от её, — а значит, их всё равно что нет. Нет слов. Нет тепла. — Как же так… — обречённо шепчет Мика, сжимая пальцы и опуская голову. Она обещала не плакать, и она не плачет: слёзы застынут раньше, чем потекут по щекам.