Синева

Усаживаюсь за стол, мну руками стопку чистой бумаги. Она шелестит свежим, чистым звуком неисписанных листов, который обычно тянет за собой страшную тягу что-нибудь набросать. Сейчас тяги нет. Я догадываюсь почему, но не обдумываю – ни к чему, а вот закурить – закурю, почему бы и.... Кольца дыма плывут к потолку пароходиками и растворяются в пятнах желтого солнечного света. Потолок белый до серости и измят сотней мелких трещин – на него больно взглянуть. Вся моя жизнь лишь в одном сером квадрате. Это мощнее моей самой любимой картины, о которой одно время так много говорили критики и писали в журналах – я тогда чуть было не поверил, удивляясь собственному самолюбию, что моя мазня войдет в века и будет пленять юношей со взором горящим, но, стоило мне только этому поверить, как про картину все забыли. Разом. Была и нету. Никого не толпилось у картины на выставке, ни пары строчек в захудалом журнальчике. Кирилл, в отличии от меня, никак не мог понять, в чем суть такого резкого охлаждения – «так не бывает!» - встревожено твердил он. Бывает, почему нет? – резонно спрашивал я его. Взгляни-ка. Картина эта – сосредоточие моей большой тайны, большой несбыточной мечты, она вся – моя душа, вывернутая наизнанку, и закрашенная синим. Это не то, на чем можно бесстыдно навариваться. Едва лишь мое отношение к внезапному признанию стало самодовольно-высокомерным, как картина потеряла свою Большую Тайну. Все верно. Я и сам на нее больше не смотрю. Кирилл – молодец. Он быстро понял, в чем дело. Ему хватило нескольких недель бесплотных попыток вернуть былое величие, и он начал догадываться. Интуитивно, на уровне чувств и ощущений. Тогда я иногда имел возможность видеть его у полотна с лупой в руках или лампой – искал Большую Тайну. Он ощущал ее присутствие, но не знал, в каком направлении искать, а еще – был отвлечен на бесполезные самокопания вроде: имею ли я право? Дурак, честное слово. Но с тех пор прошло много времени. С тех пор мой потолок стал похож на сетчатую паутину и прогнулся вниз. С тех пор я снова начал курить и понял, что зря бросил когда-то. С тех пор я, если честно, больше толком ничего не рисовал. Есть люди, которым для того, чтобы творить, нужен Хаос. Нужен накал. Нужно что-то, что вывернет их наизнанку!разорвет!выпотрошит! и бросит валяться в грязи. Я знал таких. Когда-то я думал – они психи, что с них взять? Натуральные психи, в дурку их, глумился я порой. Мне же для творчества всегда прежде всего был нужен покой, и, как выяснилось много, много позже, я оказался гораздо более психом, чем они. Что отличает психа от нормального? Тонкая граница допустимого. Не в работе. В чувствах. Они могли вовремя остановиться, эти псевдопсихи, они умело, играючи, балансировали на краю своего сознания и черпали оттуда, как из бездонной ямы, гениальные идеи. Жму им руку. Я не успел даже попытаться укротить свое безумие. Оно укротило меня раньше. Одним рывком, толчок, взрыв, взгляд – петля на шее, пальцы на горле – и вот я, спеленованный, на краю своего осознания. Доброе утро. Как ваше ничего. Хотя однажды я сделал попытку побороться с собой. Кто-то чисто выбритый и мягкий говорил мне, вливая смолу в уши: - Все зависит только от вас. Это ваш выбор и лишь ваш, не обманывайте себя. Чего бы вы хотели достичь? Я помолчал, поглядев в окно на хилых хитрых голубей, глядящих на меня сквозь стекло. Кто-то-чисто-выбритый подозрительно взглянул на меня и на голубей, снова на меня – мне даже показалось, что они в сговоре – мой собеседник и голуби. У голубей, кажется, даже взгляд был осмысленным… - Я хотел бы стать свободным от этого. - Но как? Как вы думаете, что останется после? Подумайте. - После этого во мне не останется ничего. – был вынужден признать я. - Именно! – воодушевился кто-то-чисто-выбритый. – именно. Если вы это чувствуете, то упадок ваших сил будет просто ужасающим. Подумайте, прежде чем делать что-либо. Это все – одно слово. Одно и то страшное слово – зависимость. Не любовь и не нежность. Зависимость. Это слово было объемным и полным, трехмерным. Его будто вложили мне в голову. Оно перевернуло все с ног на голову – и это слово стало преследовать меня повсюду. Я рисовал его, я писал его, и выкладывал его из маринованных горошин и рисовал по рассыпанному на столе сахару. Слово обволокло мою жизнь. Тогда, сидя передо мной и глядя серьезно и сочувственно, чисто-выбритый говорил: - Ваша жизнь до этого текла по одному пути. Подчинялась ритму вашей Зависимости. И теперь у вас есть шанс все изменить. Я не думал. Я смотрел на гладкие, отливающие синевой щеки и думал, что, наверное, все посетители этого странного человека выглядят как я – заросшие, с рыскающим взглядом и опухшими от недосыпа глазами. Захотелось немедленно побриться и отмыться, но это желание быстро прошло. Псих – что поделаешь? Плевать, впрочем. - Позвоните мне, как решите. Дайте знать. Потом чисто-выбритый ушел. Голуби тоже ушли. Не улетели – ушли, скрывшись один за другим под оконным карнизом. А я остался сидеть и думать. С этого момента я не осознаю происходящее в прошедшем времени, а лишь в вечно, неиссякаемо настоящем. Курю, грохаю кашлем. Не сплю много суток подряд, под веки скребутся бессонные сизые ночи, в горле клубятся дымы Великого Чистилища – я будто персонаж собственной не нарисованной картины. Рисуя, вытягиваю из образа как можно больше настоящей эмоции, неподдельной, той, что пытает и мучает натурщика день за днем. Он улыбается, а я, как хитрый зверь, рисую его плачущим, и тогда картина – сплошной оголенный нерв. Это чувствуют. И иногда ценят, слетаются – ах, ну и цвета, а каковы формы! Я не натурщик и не художник сейчас. Я сама картина. Я силуэт на холсте, запеленованный в тени на фоне светлого окна, весь краски да кровь. Меня сейчас бы либо нарисовать и убить, либо забыть, как старый сон. Зависимость. Дремлю и анализирую. Что я знаю о ней? Темно-дымная прядь по снежной шее, муторно прикрытые веки и равнодушный, вечно отстраненный взгляд. Не много и не мало. Знаю то, что знает любой случайный прохожий, взглянувший на нее искоса, любая кошка, которую она гладила. Хотя нет, нет. Кошка знает больше. Она знает каковы ее руки на ощупь и теплы ли они. И запах волос она знает, пушистая тварь. Воображаю: стоит передо мной Серый господин в шляпе и перчатках, кланяется и предлагает бархатным голосом: - Не хотите ли обратиться в кошку? Им много дано… запахи… звуки… ощущения. Подумайте только! – он бы, этот серый господин, настойчиво убеждал бы и юлил. А я бы посмеивался – меня и убеждать не надо, чего греха таить. Готов обрасти шерстью! Холодные руки или теплые? Кожа белая, брови черные… вот и узнаем. Закуриваю еще одну сигарету, отвожу взгляд на улицу. Сборище старушек на скамейке. Сборище кошек под скамейкой. Бабки бы пообсуждали меня с удовольствием, да не о чем. Скучно я живу. А последние полгода и то выхожу лишь по необходимости, бледный лицом, как покойник и обросший, как Робинзон Крузо. Она бы в этот мир вписалась, да, без сомнения. Она вписывается везде – безукоризненно холодная, в своих черных джинсах и длинных пальто, с волосами, похожими на львиную гриву… она вписывается потому, что не присутствует нигде, кроме как в собственной неизвестной мне глубине – тенью вписывается, бликом, силуэтом. Сигарета тлеет и тлеет, и в комнате, затянутой серым сумраком, ее кончик кажется крошкой заблудившейся кометы. От кончика тянет стылым космосом и неосвоенными вселенскими окраинами. Хочется рисовать от этого чувства, которое буквально хватает меня за горло, хочется рисовать отчаянно, как бывало раньше, до того, как появилась она и Зависимость. Я пробую разжать руку. Дрожи в пальцах нет. Дрожь в голове. А пальцы не хотят рисовать, они хотят беспомощно и неподвижно лежать на подлокотнике кресла. Я позволяю им это. Взгляд притягивает телефонная трубка. Они лежит на столе, похожая на черную гусеницу, и в сумраке мне кажется, что черное тельце медленно пульсирует, будто живое. Гладко-выбритый сказал позвонить, как я решу. Время идет, уже ночь, а я все еще ничего не решил. Пора. Встаю, кряхтя, как столетний старик. Набираю телефон. Гладко-выбритый отвечает не сразу, а когда отвечает, голос его кажется мне расслабленным и сонным – он, наверное, уже дома, запоздало доходит до меня. - Здравствуйте. – говорю я каким-то медленным, тягучим голосом, который удивляет меня самого. Будто в горле обрелась глубоководная чайка, море, дирижаблевое небо. - Здравствуйте, - живо откликается он. – ну что ж, вы решили? - Да, пожалуй, - после паузы соглашаюсь я. Я готов сказать «да». «Да» перекатывается по языку горячим комком, и это «да» может прямо сейчас разделить мою жизнь на до и после одним черным провалом бессонной ночи. Когда я открываю рот, в моем сознании открывается черная дыра. Она распахивается рывком, будто старая дверь, и я проваливаюсь куда-то вниз и вниз, в темноту и тишину. Ниже и ниже, ниже Ниже Ниже. Сквозь синий дым и сиреневые ямы, к самому гладкому и темному дну. Самое пустое место во мне – раньше оно было наполнено картинами и мыслями, - самое одичалое место. Может ли быть так, что кроме нее во мне ничего нет? Зависимость – чувство приобретаемое, а значит, должно остаться во мне и что-то еще, бывшее до, задолго до ее появления – запахи и звуки, умение держать кисть, умение заваривать чай и смешивать краски… теплая столешница, восхищенный голос, первый портрет, первая ступень в первом доме и последняя ступень в доме последнем, бирюзовый коктейль, гнилые огурцы, сигареты и кальяны, девушки и женщины, мужчины и старики, метро, бесконечные трамвайные пути, вливающиеся в зрачки, как бесконечность, разлитая по аптечным бутылкам… А не может ли быть так, что за ненадобностью все это во мне исчезло? Все это оказалось погребенным под огромным, тяжелым, многотонным кошмаром, вполне ожидаемо будет, если кроме зависимости во мне больше нет ничего – я ведь даже не рисую больше, даже чай не пью, даже не любуюсь небом – а раньше, бывало, сидел часами под огромными звездами, полыхающими в глубине. - Алло? Что же вы решили? – повторяет гладко-выбритый. Готов поспорить, ему часто приходится повторять этот вопрос. - Думаю, я оставлю все без изменений, - я говорю ему это прямо с собственного черного дна, пустынного, как берег высохшего озера, и он слышит это дно в моем голосе. Профессионализм и вежливость слетают с него, будто шелуха – тому, кто опустился на дно колодца, вежливость ни к чему больше, - и он говорит: - Это ваше решение. В случае, если передумаете, вы знаете где меня найти. Мы не прощаемся. Я просто ухожу от трубки подальше, снова закуриваю, снова кашляю. За окном такая чернота, которая заглядывает внутрь, прижимается к стеклу безглазым лицом. Где-то в этой темноте, будто в темном мешке, в никуда идет она – в черном своем пальто, черноволосая, черноглазая, пахнущая горькими материнскими духами, и пряжки на ее ботинках звенят, как коса в чехле. Я долго стою у стола, пепел столбиком копится на сигарете, а на стене – синеватая тень от моей головы. Четкая и синяя, как будто акварельное пятно, она покачивается и покачивается, хотя я неподвижен. Смотрю и смотрю, вглядываюсь, подбираюсь взглядом сквозь штукатурку и обсыпающуюся поверхность стены, в самую синюю синь, где она не тень вовсе, а океаническая тьма – и почему-то все это побуждает меня пойти обратно к подоконнику и, преодолев ленивые пальцы, взяться за карандаш. У меня один натурщик, и на этот раз я снова рисую его, зажав сигарету губами. Как и всегда с тех пор, как появилась Зависимость, получился никакой не набросок и никакая не картина, но все я должен признать – это был самый бездарный и бездушный ненабросок из всех, и в честь этого я стряхиваю пепел на собственные карандашные линии.