Неотправленное письмо

      Здравствуй, дорогая Элли! Как поживаешь?       У меня всё хорошо. Сегодня с утра прорубал просеку на месте будущего Южного тракта: он соединит нашу страну с Розовой страной. Погода у нас сейчас отличная, солнышко светит ярко, и работать — одно удовольствие. Прямо снова живым себя чувствуешь. Особенно если сухостой. Живые деревья мне как-то тяжело рубить в последнее время. Сентиментальным становлюсь. Должно быть, из-за сердца.       Мигуны на меня не нарадуются. Вот это, говорят, правитель: не ест, не пьёт, ни нарядов, ни прочей роскоши ему не нужно, налоги с нас не дерёт — наоборот, сам на нас работает! Знаешь, Элли, кажется, они меня любят. Помнишь Фрегозу? Конечно, помнишь. Так вот, она всё старается меня порадовать. В первые дни пироги пекла — и обижалась, что я не ем. А теперь носит цветы. С утра в саду нарвёт и расставляет во дворце в вазах — розы, настурции, левкои. «Пахнут-то как, — говорит, — вы только понюхайте, какая благодать!». Я уж ей не признаюсь, что не чувствую запахов.       А сегодня зашла ко мне поcтавить свежий букет. Утро было совсем раннее, часов шесть, наверное, но я ведь не ложусь. И вдруг говорит: «Ох, смотрю я на вас — и жалость берёт: такой порядочный человек, солидный, положительный, непьющий опять же... и один, всё один!» А потом покраснела и выскочила за дверь.       Я сначала не понял. Ну да, один — а как иначе? А потом сообразил. У неё была какая-то тяжелая история, я краем уха слышал: муж пил сильно, бил её, потом утонул, что ли, спьяну... в общем, она тоже одна осталась. А она симпатичная, Фрегоза. Наверное, могла бы мне понравиться раньше. Когда я был живым. Вот не помню, нравились мне пухленькие или нет?       Ночью, когда все спят, я сижу у окна и думаю, думаю. Вспоминаю. Запахи — какими они были? Аромат цветов, запах смолы, свежей древесины? Хотя бы вонь из мусорной кучи — кажется, сейчас и ей бы обрадовался.       А вкусы? Чем хлеб отличается на вкус от мяса, яблоко от пирожного? Уже не помню. А жара и холод? Брызги холодной воды из рукомойника? Капли дождя на лице? Как солнце слепит глаза? Как перехватывает дыхание, когда прыгаешь солдатиком с обрыва в нашу Серебрянку? Как ноют плечи, когда, намахавшись топором за день, усталый идёшь домой? Как...       Всё уходит, Элли. Долгими-долгими ночами я перебираю в памяти своё прошлое, пытаюсь снова ощутить, как всё это было. И — не могу. Пустота. И самих воспоминаний всё меньше и меньше.       Элли, я больше не помню свою невесту. Эми её звали, да. Волосы каштановые, платье голубое. Это помню. А лицо забыл. Мы с ней ходили под ручку, целовались при встрече и на прощание. И больше — ни-ни. Она была девушка строгих правил. А я с ума по ней сходил, мне хотелось большего, гораздо большего... Чего? Нет, я знаю, чего. Только совсем не помню, как это. Как будто не со мной было — с кем-то другим... давным-давно, далеко-далеко.       Да, Страшила передаёт тебе привет. У него всё отлично, полон новых идей и планов. Строит в Изумрудном городе... как бишь он это назвал?.. биб-ли-о-те-ку. По-моему, прекрасная мысль. Знаешь, иногда жалею, что я тоже не попросил себе у Гудвина мозгов вместо сердца. Сейчас, чем маяться по ночам — читал бы книги, выписывал в тетрадку длинные умные слова.       Я тоже пробовал читать книги. Древняя история, короли, волшебники, путешествия, приключения всякие... Иногда отвлекает, да. Но ненадолго. А про любовь читать совсем не могу.       Страшиле повезло — он живым никогда и не был. Ему неоткуда знать, что бывает по-другому.       Пожалуйста, Элли, не покидай меня. Тебя я помню отчётливо и ясно. Вижу так, как будто ты стоишь передо мной. И не только вижу. Помню, с каким восторгом ты нюхала коварные алые маки — и в этот миг я сам как будто вдыхал их аромат. Помню, как стучало твоё сердечко, когда я нёс тебя на руках прочь из логова Людоеда — и мне казалось, что и у меня в груди что-то бьётся, часто и неровно. Не знаю, почему, но рядом с тобой всё было иначе. Вместе с тобой я смеялся проделкам Тотошки; замирал от страха, когда тебе грозила опасность; чуть не плакал, думая, что ты можешь никогда не вернуться домой, к родным, и готов был на клочки разорвать любого, кто встанет у тебя на пути... Рядом с тобой я снова жил. Ты подарила мне жизнь, Элли. А потом отняла.       Нет-нет! Я ни о чём не прошу. Оставайся в Канзасе — там, где твой дом, среди любящих и любимых. Среди живых. Только, пожалуйста, не уходи из моей памяти. Я забываю всё — я так боюсь и тебя забыть!       Надо было всё-таки сперва попросить у Гудвина мозги. С мозгами я бы сообразил, что сердце железному человеку ни к чему. Какой от него прок? Только больно.       Порой по ночам меня охватывает ярость: хочется метаться по комнатам, рычать, бить кулаками в стены. Но я сдерживаюсь, чтобы не разбудить и не напугать мигунов, живущих во дворце. Я ведь должен быть для них хорошим правителем. Они спят безмятежным сном и видят сны, они едят и ощущают вкус пищи, гуляют под дождем, целуются, рожают детей... и я же ещё им что-то должен! Как я им завидую! И не только им — волкам в лесу, крысам в подвале, мухам над навозной кучей! У всех есть жизнь! А у меня — только пустота. Пустота и боль. И ещё ярость. Иногда я боюсь себя, Элли.       Прости, я написал лишнее. Не стоит тебе об этом знать. На самом деле у меня всё хорошо. Грех жаловаться. В сущности, мне очень повезло: не чувствую ни голода, ни холода, ни в чём не нуждаюсь, не болею, не старею и жить буду долго... очень долго. Да ещё и правителем стал. Просто счастливчик. Нет-нет, всё хорошо. Только устал. Если бы ты знала, как я устал...       Прости. Зря я это затеял. Мы помогли тебе вернуться домой — на том и сказке конец. Будь счастлива, Элли. Живи своей жизнью. И пусть твои воспоминания обо мне останутся светлыми, как мои о тебе.       А это письмо отправится в огонь — вслед за ещё десятком писем в Канзас, которые ты никогда не прочтёшь...