Докторам нельзя

Докторам нельзя заводить отношения со своими пациентами. Докторам нельзя влюбляться в своих пациентов. Докторам нельзя испытывать даже элементарное – элементарное ли? – сексуальное желание к своим пациентам. Шон беззвучно повторяет это как мантру каждый раз, когда его пальцы сжимаются на ручке двери его палаты. Это нигде не прописано. Не оговорено. Не является столпом медицины вроде клятвы Гиппократа. Но будто автоматически закладывается в голове. Нельзя. Не выйдет ничего хорошего. Шон мысленно выцарапывает это ножом на подкорке мозга и выжигает паяльником изнутри век каждый раз, когда он ловит на себе его взгляд. Он должен сдерживать себя. Он чёртов старший врач в чёртовой психиатрической лечебнице, он обязан справляться с собственными порывами так же, как справляется со срывами и приступами вверенных ему пациентов. Шон морально выбивает это на каменных скрижалях сродни моисеевым каждый раз, когда садится на стул перед его кроватью с блокнотом в руках и дежурным «Как Вы чувствуете себя сегодня, мистер Ридус?» на языке. Норман появился в их «заведении» – ласковое и приличное называние для газет и разнообразных буклетов – полгода назад, и за какие-то жалкие шесть месяцев дотла сжёг спокойного, уравновешенного и всегда уверенного в себе доктора Фланэри изнутри. Шон прекрасно знает, что большинство слов, слетающих с языка Нормана, запихивает тому в глотку болезнь. Шон отлично понимает, что большинство так завораживающих его жестов Нормана – возбуждённые взмахи руками, низкий нервный смех, поблёскивающие глаза – посылает в нервные окончания того медленно пожирающая его душу зараза. Шон руководит клиникой уже пять лет, Шон видел самые жуткие и больные вещи, Шон давно научился мысленно отслаивать человека от его расстройства и рассматривать их не только вместе, но и по отдельности. Шон совсем не молод, ему уже под пятьдесят, и юное буйство плоти и разума ему уже давно не знакомо. Норман всё рушит. Медленно, постепенно, сам того не зная, по кирпичику разбирает все далеко не узкие представления о действительности своего лечащего врача. Персонал уже давно замечает, что доктор Фланэри слишком много времени проводит в палате одного определённого пациента, но его слишком уважают, чтобы сказать что-то по этому поводу. Никто не ставит под сомнение его профессиональную компетенцию. Если он считает необходимым лично навещать пациента Ридуса каждый день, а иногда и приносить ему лекарства вместо дежурных медсестёр – значит, так нужно, значит, так правильно. Иногда Шон даже хочет, чтобы кто-нибудь сказал, что ему нужно остановиться, но никто этого не делает. Потому он зашивает себе рот изнутри воображаемыми грубыми чёрными нитками и не разрывает их, чтобы не разодрать кожу губ и не залить подбородок кровью. С каждым днём всё становится только хуже. Норман открывается ему всё больше, радостно вскакивает каждый раз, когда Шон заходит в палату, их разговоры всё чаще отходят всё дальше от необходимых тем, они начинают вместе смеяться. Как-то утром, одним из тех, когда Шон молчаливо накрывает руку медсестры своей и забирает с подноса стаканчик с таблетками и нацарапанным на них «Н. Ридус, палата 37», Норман делает вещь, которая после долго преследует Шона в мокрых снах. Когда Шон достаёт таблетки из стаканчика и привычно кладёт их на раскрытую ладонь, протягивая её Норману, тот не берёт лекарства пальцами, как делал это всегда, а наклоняется к и подхватывает пилюлю губами. Тёплыми, влажными, которые после прижимаются на несколько секунд к коже, а затем скользят по ней вперёд, ведут по пальцам, и Шон чувствует, как их обхватывает горячей влагой, как по подушечкам скользит влажный, мокрый язык. Ловит на себе насмешливый взгляд пронзительно-голубых глаз. Он хочет закрыть глаза, хочет убрать руку, но не может, и Норман начинает обсасывать его пальцы, глубоко втягивая их в рот. Шон предательски стонет. Его затапливает собственной похотью, его трясет, у него твердеет член. Он хрипит «Норман», и тот неожиданно отстраняется, откидывается на свою кровать, и, широко улыбнувшись, спрашивает «Как дела, док?». Когда у Нормана случается первый за всё время его нахождения в больнице приступ, Шона зовут сразу же. У него отличный вытренированный персонал, и в подавляющем большинстве случаев они справляются с подобным самостоятельно. Но сейчас к нему в кабинет взбегает растрёпанная взволнованная медсестра, и он моментально вскакивает со своего места. Он даже не думает, – что, на самом деле, абсолютно не позволительно – просто несётся по белоснежному коридору к палате. Норман лежит на своей кровати, скрючившись в углу, и воет волком, до крови царапая себе лицо. Пинает в пах пытающегося подойти к нему со шприцом медбрата, и впервые Шон не видит в его глазах ни капли разума. Он наблюдал подобное сотни, тысячи раз, он притёрся, привык, но именно сейчас ему становится по-настоящему жутко. Он поступает неправильно и непрофессионально – подходит к кровати Нормана, садится перед ней на колени, протягивает вперёд руку и дотрагивается пальцами до его шеи, несмотря на то, что знает, что в подобном состоянии Норман может запросто прокусить ему руку насквозь или даже сломать её. Но этого не происходит. Норман неожиданно вздрагивает, его рыдания останавливаются, и он просто смотрит на Шона отстранённым взглядом, будто не понимая, что происходит вокруг. Шон поглаживает его пальцами по шее, медленно и осторожно, раз за разом шепчет его имя, и Норман успокаивается, оседает, закрывает глаза и тихонько всхлипывает перед тем, как рвануться вперёд и уткнуться носом Шону в шею, отчаянно цепляясь пальцами за рукав его рубашки. Шон старается не думать о том, какими круглыми глазами сейчас смотрят на него коллеги – протягивает в сторону ладонь, в которую с мгновенным пониманием вкладывают наполненный шприц, и осторожно вкалывает успокоительное Норману в предплечье. Тот не сопротивляется – только мелко трясется. Осторожно укладывая уснувшего Нормана на кровать, Шон устало трёт переносицу. Он понимает, что ему крышка. Через несколько часов, ночью, Шон приходит к Норману в палату. Он прекрасно знает свою больницу, всё её тёмные места и потайные ходы, поэтому проскользнуть мимо дежурной стойки совсем не сложно. Конечно, никто бы не сказал ему и слова, но он совсем не хочет, чтобы после произошедшего днём его кто-то видел идущим в эту палату. Норман не спит, Норман неотрывно смотрит на дверь своей комнаты, будто чего-то ждёт. Не чего-то. Его. Норман ждёт его. Ломая все невозможные внутренние и наружные барьеры, Шон делает шаг к кровати. Норман неотрывно следит за ним взглядом, и даже в темноте Шон видит, как поблёскивают его чуть приоткрытые губы и как неровно вздымается его грудь. Приближаясь вплотную и дотрагиваясь дрожащей рукой до его плеча, Шон проклинает себя и свою слабость, желает себе самому смерти и самых позорных заголовков в жёлтой прессе. Скользя пальцами вниз по всё ещё сильной и натренированной руке, он готов поклясться, что видит, как по его собственной жёлто-красными нитями поднимается жар, проникая под кожу и пожирая его изнутри.