Подруга

Этой ночью Гизеле снились цветочные лепестки. Они падали с неба, в котором отражалась полукруглая луна, а Гизела подставляла руки, пытаясь поймать их, и смеялась от непонятного, беспричинного счастья. Оно было таким необъятным, таким светлым, ее счастье — под стать миру, в котором она жила. Во сне Гизела точно знала, что живет не напрасно, что невероятно ценна. Она существует — и это уже повод для безусловного счастья. Гизела кружилась среди падающих лепестков и смеялась, и ей казалось, будто она постигла высшую мудрость. А потом что-то изменилось. *** Гизела проснулась от того, что по ее щекам текли слезы. Ресницы успели слипнуться от соли; во сне она плакала. До утра оставалось еще несколько часов, но спать дальше было невозможно. Поднявшись с постели, Гизела привычно потянулась за расческой. «Хочешь, я заплету?» Рука Гизелы дрогнула. Расческа упала с туалетного столика и, как живая, скользнула под шкаф. *** — Хочешь, я заплету? — говорит Джулия. Гизела сидит на краешке походной лежанки и пытается собрать растрепанные волосы в косу; ее пальцы дрожат — она слишком много мареку вчера отдала и до сих пор не отошла, а Джулия, которая не может видеть этого, подходит так незаметно, что Гизела вздрагивает от неожиданности. — Не стоит, — говорит она, но, вопреки собственным словам, поднимается, и Джулия протягивает руки к ее волосам — только и остается встать так, чтобы ей было удобнее. Пальцы Джулии движутся неспешно, но очень уверенно. От их осторожных прикосновений по шее проходит волна мурашек. — Не переживай, — звучит спокойный голос Джулии, — все будет хорошо. Гизела медленно выдыхает. *** Платье, длинные серьги, распущенные волосы. Гизела шла по замку, игнорируя недоуменные взгляды. Дакаскос, увидев ее, поперхнулся яблоком; вместе с ним поперхнулась лошадь, которую Дакаскос яблоком угостил. Несущаяся куда-то Аниссина на миг притормозила, окинула Гизелу беглым взглядом и, одобрительно кивнув, понеслась дальше. Выглядевший неимоверно мечтательным отец, кажется, вообще ее не узнал, но посмотрел с легким удивлением. Должно быть, сегодня у него было «не от мира сего» настроение. И только во взгляде учтиво посторонившегося Конрата Веллера промелькнула грусть. Он знал, какой сегодня день. Он понимал, почему. «Тебе идет белый цвет». Гизела вежливо кивнула; на то, почему она и Конрат за последние двадцать лет сказали друг другу не больше тысячи слов, была своя причина. Ни к чему бередить прошлое. *** — Тебе идет белый цвет, — говорит Джулия, притрагиваясь к плечу Гизелы. Та не удивляется этим словам. Джулия порой говорит странные вещи; она видит больше, чем доступно остальным мазоку. Они идут по мостовой, взявшись за руки — обычные горожанки, подруги, отправившиеся за покупками в праздничный день. Сейчас на их плечах нет ни малейших обязательств, им легко и весело, и беспечно — можно не думать о долге. Джулия, конечно, не может видеть Конрата Веллера, которого они с завидным постоянством встречают во время таких прогулок. Зато его видит Гизела — и всегда здоровается первой, а потом, внезапно заинтересовавшись каким-то товаром, отходит в сторону. Она знает, что второй сын королевы позаботится о ее подруге. *** Придя в храм Шин-О, Гизела замерла неподалеку от Ульрике. Им не нужны были слова. Ульрике знала, зачем Гизела здесь — та приходила сюда в один и тот же день на протяжении двадцати лет. «Эгей, Гизела, а у тебя ведь была дружба, да, Гизела? Ее, Белую Джулию, любили все, и все хотели дружить с ней, а она — о, она никогда не была свободна в выборе. Мазоку, с которым она была обручена, не смог прийти ей на помощь — он даже не принял того, во что она верила, он остался жить в прошлом, и подруги у нее, Джулии, были ей не под стать. Ни одна из вас не смогла уберечь ее — ни те, две другие сильнейшие ведьмы Шин-Макоку, ни ты, Гизела. Ты ведь винишь себя в том, что не сумела помочь ей? Потому и просыпаешься раз в год от одного и того же сна — лунный свет и цветочные лепестки, атмосфера спокойного счастья, разорванная брызгами крови — как пронзительный крик…» *** — Гизела? Гизела обернулась. Рядом с молчаливой Ульрике, чьи щеки вспыхнули от смущения, стоял его величество двадцать седьмой мао Шин-Макоку. Король Юури. И тогда Гизела вспомнила — те, самые последние слова. «Я не виню тебя. Прости себя».