«Собака — единственное животное, которое принимает человека за бога» — автор неизвестен.
Сначала была только темнота. Темнота, звуки и разные запахи, а еще тепло. Мама... У меня нет голоса. Если честно, я даже не знаю, кто я или что я, знаю только, что есть звуки и запахи, которые ведут к еде. А потом я открываю глазки. Внезапно появляются писки и лаяние, те белые вертящиеся штуки (братишки и сестренки), и огромная мягкая штука, которая меня кормит (мама), а еще эти странные розовые создания, они разглядывают нас, поднимают в воздух и гладят своими лысыми лапами. Эти создания интересные, мне очень нравится их запах. Вскоре они начинают приходить все чаще, мы с братишками и сестренками подходим к ним, виляем хвостиками, прыгаем и пищим, прося, чтобы нам уделили побольше внимания. Затем я узнаю, что эти существа называются людьми, и от этого я люблю их еще больше. В один прекрасный день к нам приходит еще один человек. Он выглядит как многие другие, лысый, только на голове растут волосы, а то, что он носит вместо шерсти, выглядит жестким, темным и жутко неудобным. Ненадолго этот человек подходит к тому, кто всегда за нами следит, и о чем-то с ним разговаривает, затем подходит к нашему загончику. Он чем-то отличается от обычных людей. Никто из моих братишек и сестренок не прыгает и не виляет хвостиком, желая поприветствовать. В конце концов, это делаю я. Человек улыбается, одной лапой берет меня за шкирку и аккуратно сажает в другую. Он поднимает меня повыше, желая заглянуть в глаза, и я невольно расслабляюсь. — Этот, — в конце концов, говорит он. — Ты идеален. Не знаю, о чем он, но все равно виляю хвостиком. После этого этот человек приходит еще много раз. Подбирает меня, выносит на улицу и играет со мной без братишек и сестренок или мамы. Другие ему разрешают, хотя до этого не позволяли никому. — Ал, — говорит он, я виляю хвостиком и подбегаю к нему. Бегаю кругами, пищу, человек смеется и чешет мне за ушком. — Это имя подходит тебе больше, чем ты думаешь, — бормочет едва слышно. Еще он много разговаривает. Я понимаю далеко не все, мне просто нравится слушать его голос. Да, он очень хороший человек. Однажды он приходит и выносит меня на улицу, но, в отличие от других раз, не отпускает в саду, чтобы поиграть. — Сегодня мы едем домой, — весело говорит он, улыбаясь. Не знаю, что значит «дом», не знаю, нравится ли мне, как звучит это слово. Что-то не так. Он пускает меня в большую проволочную клетку, в которой есть только полотенце, пахнущее мамой, и игрушка, которая пахнет этим человеком. Я не могу лечь, хожу между этими вещами, тихонько поскуливая. Стоит ли доверять этому человеку? Увижу ли я когда-нибудь маму, братишек и сестренок? Я ложусь, складываю голову на лапки и начинаю непрерывно скулить. Что теперь со мной будет? В доме у этого человека есть много вещей. Можно столько понюхать, столько увидеть, исследовать. Он ставит меня на пол, и я с любопытством выхожу, с неприятным звуком царапая скользкий пол. Нюхаю мебель, нюхаю углы и камин, нюхаю шкафы на кухне и холодильник, нюхаю покрытые ковролином ступеньки, которые ведут наверх, к дивану и креслам. Я запрыгиваю наверх и нюхаю ножки дивана. Они пахнут другими собаками, но странно, так, будто их не было здесь уже очень-очень долго. Я осматриваю книгу на столе рядом с креслом, но потом, когда приходит человек, прогоняет меня и садится сам, я забываю обо всем на свете. Забираюсь ему на колени, поднимаюсь на задние лапки и начинаю вылизывать лицо. Человек тихонько смеется и отодвигается назад, так, чтобы я не смог достать дальше подбородка. С любопытством наблюдаю за тем, как он берет и открывает книгу. Страницы усеяны маленькими-маленькими собаками, человек смотрит на них и снова начинает разговаривать. Указывает пальцем на самого первого пса, но он не двигается, остается таким же плоским и безжизненным. — Вот мой первый Ал, — мягко говорит он. — Он родился четырнадцатого декабря тысяча восемьсот шестьдесят первого года. Альберту нравились кламбер-спаниели, Ее Величество с трудом их переносила, но когда Альберт умер... она все равно продолжала их держать. Когда он был близко, в ней словно что-то щелкало, и Ал тоже это знал... — я наклоняюсь вперед и лижу соленую воду, которая каплями струится по его щекам. Он быстро переворачивает страницу. — Я взял второго Ала только в 1875... Я терпеливо жду, а человек все листает и листает книжку, рассказывая про каждую собаку. Третий, 1892. Четвертый, 1905. Пятый, 1925. Шестой, 1947. Седьмой, 1952. Восьмой, 1970. Девятый, 1983. А я десятый, говорит он. 1997. Я виляю хвостиком и снова слизываю соленую воду с его щек.***
«Сказать, что собака — это почти человек, означает нанести величайшее оскорбление всему собачьему» — Джон Холмс
У моего человека есть особенный друг, не знаю, нравится ли он мне. Он очень веселый, и, когда он приходит, с ним очень интересно играть. Только вот когда Особенный Друг Альфред приходит в гости, он и мой человек закрывают дверь в спальню и идут спать. В такие вечера я сажусь перед входом в комнату, опускаю голову на лапы и сижу так, поскуливая и иногда скребясь к ним. Обычно я вздрагиваю, когда слышу, что мой человек издает звуки, чем-то похожие на визг, но это хороший визг. Особенный Друг Альфред никогда бы не ранил его, к тому же, он тоже издает эти странные звуки. Когда мы с моим человеком одни, он разрешает мне спать в его постели. Однажды, когда мы собирались идти спать, он почесал мне за ушком и сказал, что это потому что он в конец избаловал сам себя, ведь без большого, слюнявого Ала, развалившегося на груди, у него не получается уснуть. Что бы его слова ни значили. Сейчас мой человек бегает по кухне. Я давно понял, что, когда он готовит человечий корм, надо держаться подальше, но обычно, когда он что-нибудь роняет, вскрикивает и раздраженно восклицает, я не могу удержаться, спрыгиваю со своего места на диване и иду посмотреть, что случилось. Вдруг понадоблюсь? В этот раз на полу была липкая лужа. Мой человек стоит на коленях, почему-то его лицо темнее, чем обычно. Он с другой стороны грязи, но я все равно могу учуять липкую воду на его щеках и бросаюсь к нему, желая успокоить. — Нет, — говорит он и поднимается на ноги. Я наклоняю голову, пытаясь выглядеть как можно меньше и покорнее, и начинаю маленькими шажками ползти вперед. — Ал, стоять. Остановиться. Сесть. Ждать дальнейших указаний. Я смотрю, задрав голову, как он ходит и поднимает осколки фарфорового сервиза, а затем аккуратно вытирает грязь. Потом резко теряет к этому всякий интерес и садится на пол, облокотившись о шкафы. Я подбегаю к нему и моментально пытаюсь забраться на колени. — Уф! — я лижу его лицо, а он смеется несмотря на то, что еще минуту назад плакал. — Сегодня ко мне заходит Альфред, и я хотел сделать ужин. Но я же не могу сделать ничего нормально, верно, Ал? Скулю, виляю хвостом, прижимаюсь носом. Смотрю в глаза и хочу сказать, что все, что он делает идеально, что я буду любить его несмотря ни на что. Лижу ему лицо, человек улыбается и чешет мне за ушком. Думаю, он понял. — Но что мне теперь делать, Ал? — я спрыгиваю с колен, и он снова начинает тихо ворчать. Подхожу к длинному проводу, свисающему со стены. Хватаю его, тяну и уворачиваюсь от падающего телефона на другом конце. Беру трубку и кладу рядом с рукой человека. Сажусь, отдыхаю, смотрю на него. — Тебе тоже не нравится моя стряпня, да? — ною, опускаю голову, чтобы выглядеть маленьким и милым. — Наверное, это история всей моей жизни. Даже собака не будет есть то, что приготовил я. Ладно, ладно, все в порядке. В конце концов, Альфред не имеет ничего против доставки на дом... Теперь, в солнечные теплые дни, когда он берет меня в сад, мне больше не хочется копаться в зарослях роз или лаять на тени по ту сторону забора. Хотя я все еще мечу его любимого садового гнома, но, думаю, он привык. Теперь, когда мой человек ложится на плетеную скамейку под деревом, я устраиваюсь у него на ноге и послушно складываю голову на ботинок. И мы можем сидеть так очень-очень долго. Иногда он читает мне книжку, меняя голоса и жестикулируя так, будто играет на сцене, так же, как он читает для Альфреда. Я слушаю его голос и виляю хвостом. Чаще всего это именно то, что ему надо. Ненавижу, что, когда к нему приходит Особенный Друг Альфред, он не дает мне лежать на моем любимом месте в кровати. Еще больше ненавижу, когда они ссорятся, как говорит мой человек, хотя мне кажется, что это больше походит на драку. Сейчас они опять поссорились. Оба хотят быть альфа-самцами и оба думают, что смогут, просто Особенный Друг Альфред молодой и энергичный, а мой человек опытный и аккуратный. Думаю, до этого он всегда был альфой и теперь, когда его просит Особенный Друг Альфред, не хочет становиться бетой. Иногда их споры заканчиваются хорошими визгами (так я и понял, что эти визги хорошие. Иногда дело вообще не доходит до постели, Особенный Друг Альфред говорит, что чувствует себя так, будто его судят на Олимпе. Он вообще говорит много глупостей и, на самом деле, заставить замолчать его может только хорошая пощечина). Сегодня Особенный Друг Альфред выбегает из дома, и мой человек начинает со злостью кричать на закрытую дверь, а потом падает с разбитым сердцем на колени. А я начинаю покорно собирать кусочки. Еще несколько дней он не встает с кровати. Я изо всех сил стараюсь поднять его на ноги, чтобы выпить чаю. Не знаю, что это, но порой мне кажется, что это именно то, почему мой человек все еще не умер. Он перестает вышивать, перестает читать мне вслух, перестает делать абсолютно все. Даже когда я вылизываю ему лицо, он не возвращается из забытья. Иногда, когда ему очень плохо, он даже не дает мне положить голову ему на колени. Я приношу ему свои игрушки. Приношу мягкую игрушку в виде фазана, которая раньше пищала, приношу старую кроличью голову, которая когда-то давно издавала интересные звуки, приношу пластиковый пищащий гамбургер — подарок Альфреда, с которым почти не играю. Обычно от этого становится только хуже. Писк-писк. Писк-писк. — Ал, я не хочу играть, — мой человек держится за голову так, будто у него опять болит голова и сжимает кружку с чаем, словно она может спасти ему жизнь. Писк-писк. Он вздрагивает. — Ал, пожалуйста, — я ложу игрушку ему на колени как и остальные и взбираюсь по ступенькам, а затем быстро возвращаюсь, аккуратно неся его маленький телефон. Толкаю человека до тех пор, пока он не уберет руку от лица, забираюсь на колени и выжидающе на него смотрю. — Ты устал от того, что я так закис? Хорошо, давай сюда, — сухо говорит мой человек, не отводя от меня взгляда. Я поднимаю голову и пытаюсь выглядеть невинно. Он вздыхает и начинает набирать номер. — Ох, Господи, как же мне иногда хочется самому стать собакой, — говорит тихо. Я улыбаюсь и виляю хвостом, будто бы пытаясь сказать «Мне тоже хочется, чтобы ты стал собакой». После этого Альфред начинает приходить снова. Когда они с моим человеком закончат свои дела в спальне, они открывают дверь и пускают меня на кровать. Особенный Друг часто говорит, что мой человек безнадежен в дрессировке собак, потому что не может сказать "нет" и пускает на мебель. Тогда мой человек не отвечает, только улыбается и чешет мне за ушком. Я храню все его секреты.***
«Он — твой друг, твой напарник и защитник, он — твой пес. Ты его жизнь, его любовь, его вожак. И он останется с тобой до последнего удара сердца, так что ты просто обязан заслужить его преданность» - автор неизвестен.
Мне становится все труднее подниматься и спускаться по ступенькам, тогда я начинаю осознавать, что жил с мои человеком уже очень и очень долго. Даже если бы я знал как, мне было бы очень сложно следить за временем. Большинство собак понимает, что время идет, видя, как стареют их хозяева или как растут дети. А мой человек не меняется. Кажется, и он, и я забыли, что я оказался не таким везучим. Играть с Особенным Другом Альфредом сложнее, чем это было когда-то. Конечно, мне все так же весело, но я уже не могу быстро бегать, а потом мне становится больно, так больно, что совсем не получается веселиться. Я падаю на траву и начинаю хватать воздух, пытаясь восстановить дыхание. Альфред подходит почти через минуту, начинает чесать мне уши и грудь, заставляя меня переворачиваться и подставлять живот. — Что случилось, большой парень? — спрашивает он. Я только устало высовываю язык. — Мм? — мой человек отрывается от чтения и смотрит на нас сквозь солнечные очки. — Альфред? С ним все в порядке? — Особенный Друг гладит мне живот, сердце глухо стучит в груди, но я все равно радостно машу хвостом. — Ага, кажется, все хорошо, — отвечает он. — Просто немного измотан, да, старик? — Я снова сажусь и смотрю ему в глаза, а Альфред гладит меня так, что щеки создают подобие улыбки. — Что? — к нам подходит мой человек и тоже гладит, но гораздо аккуратнее и нежнее. — Ну... Прошло уже семь лет... Я вскакиваю и прижимаюсь к своему человеку, начинаю вылизывать ему лицо, лишь бы попытаться успокоить. — Не разводи панику, Артур, — смеясь, говорит Альфред. — Он просто большой щенок, успокойся. Мой человек тоже улыбается, но, кажется, он не смог избавиться от тревоги. — Вот мой хороший мальчик, — он ерошит мне шерсть, и я виляю хвостом, ведь возраст, когда собаки лают от счастья, я перерос очень давно. — Иногда мне кажется, что ты любишь его сильнее, чем меня, — шутливо скулит Особенный Друг Альфред. — Ну, — говорит мой человек, уже не выглядя таким грустным. — Ал лучше выдрессирован. — Эй! — надувается Альфред. Я виляю хвостом. — Давай, парень, ты ведь не позволишь ему держать меня за собаку? Когда я впервые падаю с лестницы, мой человек везет меня к врачу буквально через час. Я не пострадал от падения, но ветеринар выносит вердикт, о котором я давно подозревал и которого так боялся мой человек. Я старею. Еще доктор говорит о том, что у меня болезнь. Дисплазия тазобедренного сустава или что-то такое, но я не беспокоюсь. Вряд ли это серьезно, правда же? Мой человек не плачет. Он закусывает губы и поднимает голову, а я скулю и поднимаюсь, чтобы вылизать ему лицо. Я знаю это выражение. Я запомнил его еще давно, когда был совсем маленьким, когда умер кто-то, кто был ему очень дорог. Это его Смелое Лицо, когда он просто глотает все эмоции и изо всех сил пытается делать вид, что ему все равно. Я знаю, что ему очень больно, но я не хочу, чтобы он страдал из-за меня! Стареть для собаки это не так страшно, это что-то, с чем мы просто смиряемся и не задумываемся слишком много, ведь совсем не важно, что однажды я умру, важно только то, что пока я жил, меня любил мой человек. К тому же, то, что я старею, не значит, что скоро нам придется прощаться. Я больше не могу залезть в машину самостоятельно, теперь моему человеку приходится поднимать меня и аккуратно ставить в салон. Нет, конечно, я никогда не любил прыгать, но теперь все стало еще хуже. Мне все еще нравится ездить с ним в машине, просто потому что он мой человек и я его люблю. Когда мы возвращаемся из ветеринарной клиники, царит тишина, я сижу и смотрю в окно, затем скулю, кладу голову ему на колени. Тогда его губы и начинают дрожать.*** «Рано или поздно в памяти каждого собачника рождается кладбище, населенное маленькими пушистыми призраками. Иногда они без спроса выползают на поверхность, пытаясь создать подобие своей старой жизни» — Альберт Пайсон Тархун.
Мой человек проводит часы, сидя рядом со мной на холодном деревянном полу. Он чистит мне шерсть, гладит меня и меняет одеяла, когда я случайно их пачкаю. Я честно не хочу создавать лишние хлопоты, просто... просто я больше не могу ничего поделать. Мне становится все сложнее передвигать лапами. Я не могу даже встать и подняться по лестнице, чтобы дойти до спальни, так что теперь мой человек спит рядом со мной на полу. У него бессонница. Я почти ничего не вижу, но все равно могу разглядеть темные круги под глазами, трясущиеся руки и неизменную кружку чая рядом. Несмотря на то, что слух слабеет с каждым днем, я знаю, что он с трудом говорит из-за подступающих все время слез. Особенный Друг Альфред больше не приходит и, кажется, я знаю, почему. Пришло время прощаться, но он понимает, что я не его пес. Тем не менее, я знаю, что он все равно будет по мне скучать. Я беспокоюсь за моего человека, он почти от меня не отходит. Я очень хочу сказать Особенному Другу Альфреду заботиться о нем после того, как меня не станет, занять мое место в кровати. Мечтаю попросить одиннадцатого Ала быть с моим человеком всегда, когда он счастлив, когда грустит, боится. Желаю рассказать моему человеку о том, насколько сильно я его люблю, как я был рад жить с ним все двенадцать лет. Хотя, думаю, он знает. Сегодня мне больнее, чем обычно. Сегодня мне труднее видеть, труднее слышать, труднее двигаться и дышать. Я начинаю дрожать. — Ох, Ал, — мой человек рядом и он плачет. Я только тихо поскуливаю. — Ал, пожалуйста... — Я поднимаю голову. Он затихает, закрывает глаза и глубоко вздыхает. — Сегодня, да? Я не отвечаю, в этом нет нужды. Закрываю глаза. Мне еще не пора, я просто сильно устал. Вздрагиваю, когда понимаю, что мой человек поднимает меня на руки. Скулю, и он прижимает меня к себе. — Вот, Ал. Мой бедный хороший мальчик. Сегодня на улице так хорошо, я... — на секунду мой человек замолкает и глотает подступившие слезы. — Пойдем на свежий воздух, а? Он кладет меня под дерево, рядом со старой плетеной скамейкой, там, где он читал мне раньше, пока я еще мог ходить. Мне очень хочется, чтобы он почитал мне опять, как когда-то давно, но я не могу, просто лежу на траве и пытаюсь дышать. Я не могу уйти, пока он меня не отпустит. Мой человек ложится рядом и кладет руку мне на грудь, гладит морду так, что щеки остаются в подобии улыбки. — Как я буду без тебя? — мягко спрашивает он. Я бью хвостом о землю. — Господи... С каждым разом прощаться все так же сложно. Я беру собак почти полтора века, но... Мне никогда не будет легче, — его голос резко обрывается. Я поднимаю голову и пытаюсь повернуться, чтобы слизать слезы, но он пытается меня успокоить и гладит до тех пор, пока я не лягу снова. — Не надо больше страдать, Ал. Я знаю, что тебе больно, знаю, что ты держишься только из-за меня, но... Пожалуйста, Ал, я не хочу, чтобы ты мучился. Все... Все в порядке, когда посчитаешь нужным, ты.. Облизываю губы и виляю хвостом. Мой человек чешет мне за ухом, я расслабляюсь, он только тихо вздыхает. — Там, на небесах, — говорит он едва слышно, с каждым словом его голос становится все дальше. — Есть место под названием Радужный мост, — я знаю, что он улыбается сквозь слезы. Вспоминаю про то, как Особенный Друг Альфред рассказывал про грибные дожди, когда во время ливня выглядывает солнце. — И когда животное, которое было дорого кому-то на земле, умирает, оно попадает туда, — он глубоко вздыхает, руки начинают трястись. Человек наклоняется и целует меня в ухо, из-за слез его лицо опять стало влажным. — Там есть красивые поляны и холмы для всех наших друзей, они бегают там и играют все вместе. И там много вкусной еды, свежей воды и солнечного света, это — место, где каждое животное живет счастливо, где нет боли. Он замолкает. Я все держусь. — Ал, — внезапно говорит он, и у меня получается расслышать, хотя его слова можно было с трудом назвать шепотом. — Мне жаль... Мой любимый, дорогой мальчик, — бормочет. — Ты можешь... Передать привет всем остальным Алам? Ну, когда доберешься туда? Из последних сил виляю хвостом. А потом наступает темнота.***
Артур лежал на траве, пока тело не начало остывать. Пригладил мягкую белую шерсть и проследил, что янтарные глаза, которые всегда смотрели на него с таким уважением, остались закрыты. Вытер лицо рукавом, но слезы все не переставали течь по щекам. Он встал и на мгновение застыл, уставившись на тело старого друга. Для государства двенадцать коротких лет не значат абсолютно ничего. В памяти все было словно вчера, он отлично помнил, как взял домой белого щенка с ярким голубым в крапинку бантиком вокруг шеи. А потом тот же щенок вырос, прожил целую жизнь и умер в одно мгновение. Двенадцать коротких лет были просто ничем. — Мне жаль, мальчик мой, — едва слышно пробормотал он, чувствуя комок в горле. Затем повернулся, пошел в дом, закрыл стеклянную дверь и не оглянулся. Если бы у него был самый большой в мире сад, он бы похоронил каждого Ала под этим деревом. Но если бы у него было одно единственное желание, он бы не загадал сад размером побольше. Он бы загадал, чтобы собака могла жить вечно, без боли и болезней, чтобы не надо было прощаться. Если бы желания могли исполняться... — Десятый был последним, — пробормотал он, понимая, что не может отступить от двери. — Десятый — последний... Конечно, он говорил это и про девятого, и про восьмого, про всех Алов, которые были у него до этого. И глубоко в душе Артур знал, что у него будет одиннадцатый. Но до того, как ему придется пережить боль расставания снова, ему придется взять домой нового большого, слюнявого Ала.Я умолял Петра Святого, Небесных врат хранителя ключей, Что я не знал хозяина другого, И без него потерян я, ничей. Я буду ждать его хоть вечность, Не нарушая райских врат покоя, Я буду ждать его, забыв беспечность, Я буду нем — ни звука лая или воя. Я не могу войти один В небесные чертоги рая, Не в радость мне небесной зелени сатин. Без хозяина опять я умираю, Забыв, где сахарную косточку зарыл. Я лучше буду ждать его снаружи, Я все простил, я все простил. Я буду ждать и не боюсь я лютой стужи Я все простил, я все простил. Тихонечко скулю, страдая от тоски и скуки. Мне лишь его — хозяина рука нужна. Мне без него и сладость рая несет муки А с ним и мука ада не страшна.