Слышишь?

Как же больно, о боги мои. Как больно. Больно рваться из невидимой клетки, из плена священных вод. Я ищу тебя, дочь моя. Где ты? Холод — холод проникает всё глубже, разрывает на части, на клочья теней и тумана, — но я продолжаю звать. Где ты, дочь моя? С кем ты? На миг — на единый миг, о, как его много и мало! — я вижу тебя: у зеркала, замершую в немом вопросе, словно ты желала гадать, но забыла ритуальное слово. Я могла бы помочь тебе. Только откликнись. Откликнись, поверни голову — о, как же больно кричать, как больно стелиться туманом по чуждому времени! — я скользну к тебе, обниму. Холод — мои объятия, холод и тень, но тебе так нужно немного холода. Смотри, дочь моя! Прикоснись, оглянись — каждый камень здесь полон смысла. Каждый предмет — как образ. Незнающая, немудрая, но всё-таки кровь от крови — неужели ты не сумеешь? Вглядись в своё зеркало, как я вглядывалась в свет своего колодца. Я кричу тебе через бездну: услышь! Огонь, огонь взлетает всё выше — трещины змеятся по полу комнат — видишь, видишь ты это? Чуешь ты, как плавится плоть и сыплется пепел, слышишь, как стучат твои обнаженные кости — древнейший из ритмов, песнь погребения? Провалы в никуда, в чрево мира — не перепрыгнешь, оступишься, рухнешь, сломав хребет — себе ли, жертве? Кто знает. Вместе, навеки — в жизни и смерти, связанные узами, что крепче всякой любви. Рука тянется вверх, к небу, к солнцу — ногти скребут по полу, ища опору, — что это, что это? — стук каблуков, влажный хруст костяшек, и смех — твой смех... или мой? так похож, смертельно похож — не разобрать. Туман оплетает стены, наливается алым, набухает злобным дождем — вся кровь, пролитая в этом месте за сотни лет. Красный дождь, горький дождь, на голову виновную и невинную — не рассудит, не отличит. Заполнит хрипящий рот, удавит на корню крик. С каждым ударом капли — смерть, смерть, смерть. При жизни я служила древним богам, а боги немилосердны. Жестокая музыка, смертельная красота всегда были открыты моим ушам и глазам — лишь поэтому я смогла призвать эти силы, когда ненависть перелилась через край. Воистину, даже боги не выпустили бы пламя, способное пожрать сам древний туман. Только люди. О, как я ненавидела огонь, пока была жива. Я ненавидела его точно так же, как любишь ты, и разве не стоило обречь моего врага на ту же самую участь, которую он уготовал мне? И его, и его детей, и их потомков... О, как же я ненавидела. Пока я была жива. Я узнаю в тебе эту страсть. Кипящие чувства, какими был от века славен наш род. О, древний наш род, сотни женщин, цепь от матери к дочери — нерушимая, исконная цепь. Цепь знаний не должна была прерываться! Девочка, оставленная мной. Не обученная до конца, не обученная так, как следовало учить последнюю, единственную из нас. Сотни, тысячи лет. Тяжкий сон, от которого непросто очнуться. Но я не верю, не верю! Должно было остаться хоть что-то! Неужели ты совсем не слышишь меня?! Мой крик разлетается обжигающе-острыми осколками — они разрезали бы мне кожу, вонзились в плоть, выкололи глаза и рассекли губы; о, как сладко было бы ощущать эту боль. Обыденную, плотскую боль, приносящую избавление. От призрачной боли скрыться нельзя. Каждый клок памяти истекает ею. Память даёт нам силу, память даёт нам облик — я так не хотела ничего вспоминать! Но поздно, дочь моя, слишком поздно. Моя память взывает к тебе. Убийца — к убийце, первая — к последней. Круг замыкается, время подходит к концу. Услышь меня, дочь моя. Иначе даже священный колодец будет бессилен погасить пламя... Падают руки, падают туманные пряди, закрывая лицо. Никто не увидит, не почувствует, не узнает — даже двое горячих, которым под силу являться в туманный мир. Никто не увидит, как хранительница вод заклинала ярость огня и как она жаждет слёз, которым более не пролиться из глаз. Как она мелодичным шепотом завершает фразу — точно заклятие. ...пламя, порождённое мной.