Тварь

Дикоцветье полнится настороженными шепотами. Леволуние едва вступило в свои права, и призрачные тени в неясном свете звезд танцуют вокруг тонкой фигуры с белесыми волосами, в которых сонмом мотыльков трепещут синие цветы камалейника. У ног девы лозой камалеи распростерлись окровавленные тела ее слуг — «шипы», «корень» и даже «цветок». Но та, кого они называли своей Госпожой, ничуть не опечалена их гибелью — или вовсе не понимает, что такое смерть. Но это незнание скоро канет в небытие — как и она сама. Пока же Привратница настороженно смотрит на пришельца бездонными, словно очерченными углем глазами, а ее рубаха из беленого льна расцвечена алыми брызгами. Дурман трав и многоголосье лесных звуков опьяняют прежде кристально ясное сознание: сверкающие капли крови кажутся ртутью в алхимической реторте, и даже плеть на поясе начинает извиваться гремучей змеей, вторя ночным миражам. Другая змея холодным железом оплетает тонкие руки пленницы. В ней нет ничего опасного. Это очевидно обеим его ипостасям, чьи глаза равнодушно взирают с двух бесстрастных ликов. Иггр разочарован. Он пришел в этот мир не для того, чтобы его единственной добычей стала девчонка, неспособная даже испуганно закричать. Но струна уже натянута, и она должна зазвучать в его руках, чтобы монетой звонкого крика оплатить его путь через Грань. Но стоит ему сделать шаг вперед, как дева наклоняет голову в бок, и с ее уст срываются слова, эхом растворяющиеся среди деревьев: — Этот мир не утолит твою жажду, чужеземец. — Но ты — утолишь, — в тон ей отвечает Двуединый. Полы черной мантии скрадывают его шаги. Она — облаченная в погребальное одеяние невеста, в жилах которой течет живительная вода небесных рек, хранительницей которых ее опрометчиво почитают люди этого мира. Почитали — до того как закованные в броню черной чешуи всадники верхом на исполинских ящерах вошли в их мир, неся Иггрово слово и благословляя и грешников, и праведников Иггровым знаком, петлей скользящего шнура обвивавшего своих данников. Беленый лен туманом расползается под когтями его левой руки, в то время как под легкими прикосновениями правой вздрагивает и податливо изгибается юное, нежное тело, продолжая смертельный танец, начатый задолго до того, как на небо впервые взошло солнце. Двуликий пришелец ловит взгляд девы, и колодцы ее широко распахнутых глаз заполняет пустота предвечной бездны. Она закрывает глаза, пока ее мягкие уста отвечают на его жадный поцелуй. В тоже время она не в силах отвести взора от его тонких губ, изгибающихся в ободрительной улыбке. Семипалая рука заставляет ее откинуть голову назад, обнажая лебединую шею. Цепь на запястьях девы больно впивается в их животы, когда Двуединый неумолимо притягивает жертву к себе, но это ничуть не мешает ему склониться к ложбинке между ее ключиц. Сдвоенный вздох закручивает время бесконечной спиралью, и Иггру стоит неимоверных усилий оторваться от сводящего с ума потока жизни, который и не думает прекращаться. Привратница не падает к его ногам пустым мешком скукожившейся кожи, туго обтянувшей истончившиеся кости. Она по-прежнему стоит, запрокинув белокурую голову, и губы ее призывно приоткрыты. В прозрачной, как яблоневый цвет, девочке было больше сил, чем он был способен вобрать в себя... пока. У Иггра это вызывает только досаду. Иссиня-черные когти оставляют под левой грудью семиконечную звезду, истекающую кровью, и лишь тогда дева вздрагивает, больше не скованная дурманящим заклятьем. В ее глазах, наконец, читается что-то, похожее на страх, и Иггр наклоняется ближе к ее лицу, желая насладиться этим зрелищем, ради которого уняли свою беспокойную песнь дикоцветные земли. Он хочет подумать: ты просто смертная девочка, венчанная краденной поднебесной короной, ты умрешь человеческой смертью. Хочет, но не успевает. Вместо предсмертного стона с губ бледной красавицы слетает синий соловей, а вслед за ним окружает и ее, и Иггра живым коконом несметный рой мотыльков. Они норовят облепить лики пришельца, ползут по плотно сомкнутым губам к носу, и крылья всех оттенков ночного неба мельтешат перед самыми глазами, будто бы становясь продолжением ресниц. Двуединый не может сдержать отвращения, а тварей отгоняет только хлестнувшая по воздуху плеть. Ее кончик рассекает щеку Привратницы, но та даже не шелохнется, и капля крови, сворачиваясь, на глазах Иггра превращается в дождевого червя и падает на землю. Чужеземец не успевает проводить его и взглядом: девичьего лица касается длань тления, а раны на теле начинают кровоточить с утроенной силой, порождая все новых гадов. Из враз свалявшейся копны волос, словно из гнезда в лесной чаще, вылетают иволги, сороки и филины, тут же исчезающие в сгущающейся тьме. Иггр успевает лишь взмахнуть плетью еще раз, когда белокурая дева распадается на сонм крыс, со зловещим шорохом растворяющийся в высокой траве. Им хриплым смехом отвечает уханье сов. Ветра затихают, словно высушенные одним глубоким вздохом, пронесшимся над опушкой леса. Двуликий неспешно оглядывается, но луна, словно в насмешку, кутается в сизые облака, и темную фигуру с седыми волосами со всех сторон обступает мгла, из которой в следующий момент доносится негромкий голос, которому вторит сама ночь: — Твои премудрости здесь бессильны. Иггр не спешит оборачиваться. Ему достаточно слышать этот голос, переливающийся сотнями звуков от журчанья реки до завораживающего рыка корлисса. Ему достаточно чувствовать наполнивший воздух аромат прекраснейших цветов мира, призывающих вдохнуть их полной грудью и раствориться в их звучании. Ему достаточно знать, что он уже просчитался, чтобы понимать, кто стоит за его спиной. Но он все равно задает бессмысленнейший из вопросов: — Кто ты? — Обернись и узри меня. Она женщина настолько, насколько ей может быть существо, свободное от смертного тела. Ее голос вкрадчив и сулит воплощение всех грез. Кожа светится лунным сиянием, плавные изгибы тела воплощенной ртути скрывают лишь волны волос цвета весенней земли. Ее губы сочнее червленой вишни, а глаза — темнее ночи, он уверен в этом, хотя и не может разглядеть черты ее лица за смутной пеленой предвечной древности. Обмануть подобную тварь трудно, но себя — невозможно. Как невозможно осушить колодец, вбирающий в себя все подземные реки. — Я уже начал опасаться, что так и не встречу тебя, Страж Врат. — Так что же ты медлишь? Оглянись! Незримым вихрем она оказывается за левым плечом Иггра, и ее дыхание обжигает шею. Легкая, как последний вздох. Чарующая, как взгляд змеи. Ее руки бесконечными кольцами обвивают его грудь, и ледяные бесплотные пальцы проникают в плоть, чтобы сжать пульсирующую пустоту на месте сердца. — Хочешь птицей — да к небесным чертогам, но душа твоя тяжела. Она уже принадлежит мне, — ее смех подхватывает насмешливое кваканье древесных лягушек, и неведомая сила увлекает чужеземца вниз, заставляя его практически вязнуть в земле. Щелчок взметнувшейся плети разносится над миром громовым раскатом, но тварь... нет, повелительница всех тварей растворяется в воздухе, чтобы в следующий момент выйти из ниоткуда на самой кромке леса. Невесомая вуаль на ее лице колышется под дуновеньем легкого ветра. Она простирает вперед длани: — Иди ко мне. — Будь рядом со мной, — эхом отдается ее зов в многоголосье ночи. Она — не выпитый до дна кубок, и эта прихоть — единственный узкий мост между бездонной высотой и безбрежной бездной, ведущий Двуединого к его цели. Он без сомнений вступает под шелестящую сень дикоцветного леса, и там, где ступает его нога, в мгновение ока увядают цветы и травы. Оглянись, предостерегают ночные шорохи. Не счесть ее ликов, смеется невидимый филин. Открой ее имя, шепчет мрак, оплетающий Иггра. — Тварь, — шипит двуликий пришелец, когда понимает, что плеть его вновь висит на поясе, а вместо нее рука сжимает засохшую лозу камалеи. — Покажи свое истинное лицо! Тварь смеется, ее смех серебряными звездами осыпается с небес и стаей испуганных камальков взлетает из лесной чащи. — Какой меня видишь — такой к тебе выйду. Он видит — трупные пятна, расползающиеся по атласной коже, смрадное дыхание бездны из безгубого рта, немигающий взгляд вечности, раскуроченная грудная клетка с копошащимися там белесыми могильными червями, многоглавые ядовитые змеи, оплетающие увенчанное рогами чело, и козлиные копыта, растрескавшиеся от жара земных недр. Тваребог, враг всего живого. От их слаженного смеха дрожит земля. Деревья теряют листву и прахом оседают на посеревшую землю. Иггр едва сдерживает тошноту, когда его противник выходит из мглы на образовавшуюся прогалину, заметая свои следы кисточкой длинного хвоста. — Где же твои молитвы? — хрипло спрашивает Тваребог, и его голос — скрежет мертвых деревьев в непролазном буреломе, медвежий рык и карканье ворона-падальщика. Разгневанным драконом плеть взвивается вновь и вновь, но стоит Тваребогу топнуть копытом — и земля под ногами сражающихся богов расходится, как края гнойной раны, и из земных недр нескончаемым потоком льется ее пылающая кровь. От очередного удара плеть занимается огнем, словно факел, но этого достаточно, чтобы последняя волна лавы укрыла собой врага Двуединого. В раскаленном воздухе витает запах паленой шерсти и горелой плоти. Заслоняя собой слабый свет ночных светил, пепел сгоревшего леса хлопьями кружит в поднебесье.