О киске и мышке

10

— Где ты была сегодня, киска? У королевы у английской. Что ты видала при дворе? Видала мышку на ковре. Пятилетний Сэмми стоит на хлипкой мотельной кровати, крепко упираясь короткими толстенькими ножками, и упоённо декламирует стихотворение, которое они с Дином разучивали целых два дня, пока Джон был в отъезде. Дин повторял каждую строчку до тех пор, пока Сэмми не запомнил все четыре, а потом заставлял читать всё вместе, пока стихотворение не стало отскакивать от зубов. И вот сейчас, когда отец вымылся, поел и поспал, пришла пора демонстрировать успехи. Дин усадил его на стул, брата поставил на кровать и объявил, что Сэмми приготовил папе подарок. Ему очень хотелось, чтобы у них всё было так, как бывает в других, нормальных, семьях. Сэмми читает выразительно, правда, вовсе не с теми интонациями, которым учил его Дин, но получается даже лучше. Джон слушает так внимательно, что Дин почти уверен — он доволен. Однако в глубине души старшего гложет червячок сомнения. Отец был бы доволен больше, научи Дин брата за пару дней каким-нибудь приёмам рукопашного боя или хотя бы правильно держать нож. Но Сэмми ещё слишком мал, да и отец запретил втягивать его в семейное дело раньше времени. Поэтому пусть хотя бы стихотворение. Мозги и хорошая память для их дела тоже нужны. Когда Сэмми заканчивает и делает неуклюжий поклон, Джон начинает аплодировать, а потом срывается с места, хватает младшего сына в охапку и подбрасывает к потолку, повторяя: — Кто мой мальчик? Кто мой чудесный мальчик? Сэмми взвизгивает и заливисто хохочет. И Дин вдруг ощущает себя покинутым. Когда-то и ему доставались полёты и приземления в сильные, уверенные руки отца, всегда готовые подхватить, не позволить упасть. Он ещё помнит, как это было, но с тех пор прошла, кажется, целая вечность. Дин был официально объявлен «взрослым», а взрослым не пристали детские забавы. Дело в малом — сам он не ощущает себя таким. По ночам ему всё ещё хочется забраться к отцу под бок, чтобы почувствовать себя защищённым, хочется последний кусок пирога и похвалу за успехи в школе, а не за то, что он научился сам разбирать, чистить и собирать пистолет. Но теперь всё это достается Сэмми, а Дин довольствуется редкой скупой похвалой. Да и той не сразу дождёшься. Отчаявшись, он кричит: — Это я его научил, папа! Я его научил! Джон, обернувшись к нему, роняет: — Молодец. В следующий раз попробуй научить его рисовать пентаграммы. И Дин понимает, что большего уже не дождётся. Он отпрашивается на улицу, немного поиграть в бейсбол с местными ребятами, но вместо этого до наступления темноты сидит на заднем дворе мотеля, спрятавшись за огромной мусорной кучей, и палочкой рисует на земле знаки и символы, которые высмотрел в дневнике отца. Шепчет про себя их названия и значения. В прошлый раз, когда Джон надумал его экзаменовать, он пару раз ошибся. Теперь хочет затвердить всё накрепко, чтобы в следующий раз отвечать, не задумываясь. Может быть, тогда отец его похвалит? Назовёт своим чудесным мальчиком и будет сиять гордой улыбкой… Ночью Дин просыпается от того, что маленькое горячее тельце лезет к нему под бок и прижимается, обхватив руками и ногами. Вот ведь настырный! Отец с наступлением темноты что-то забеспокоился и уложил Сэмми к себе, возведя между ним и входной дверью преграду — из тела старшего сына и своего собственного. Но мелкий променял его на брата. Наверное, это потому, думает Дин, что отца слишком часто не бывает с ними, и Сэмми привык спать с братом, а не с отцом. Они пытались приучить его спать одного, но это регулярно заканчивалось душераздирающим плачем и невнятным лепетом о чудовищах, которые хотят утащить его и сожрать. И они сдались. В конце концов, чудовищ на их долю ещё хватит, если и дальше так пойдёт с семейным делом. Пусть уж лучше у Сэмми не будет никаких кошмаров. Сегодня вроде бы обошлось без страшных снов, и Дин спрашивает громким шёпотом: — Чего тебе? Сэмми прижимается губами к его уху и отвечает: — Ты мой самый лучший брат. Я тебя люблю. И Дин тает от его слов. Обнимает, прижимает к себе, готовый защищать любой ценой. Вдыхает родной запах, понимая, что вот сейчас — всё правильно. Так, как должно быть. — Я тебя тоже люблю. Спи. Зудящая ранка в душе, оставшаяся от невнимания отца, наконец-то затягивается и перестаёт напоминать о себе. Хоть кто-то любит его просто так, без условностей.

9

Джессика, такая мягкая, нежная, тёплая, ослепительно-прекрасная, — идеальна. Они вместе уже год, но Сэму до сих пор не верится, что она с ним, выбрала его и не сбежала после первых же странностей. Он потратил адское количество времени и сил, прежде чем научился мимикрировать, притворяться таким, как все. И всё равно прошлое настигало его время от времени. Прорывалось в неосознанных реакциях, специфических знаниях и полном нежелании говорить о своей семье. У окружающих всё это мгновенно вызывало неуёмное любопытство. Для мужчин он был тёмной лошадкой. Для девушек — страдающим героем, которого надо срочно спасать от душевных ран любовью и лаской. Каждый придумывал ему собственную историю, не имеющую ничего общего с реальностью, и только Джессика отнеслась ко всему так, как Сэм того хотел. — Давай оставим прошлое в прошлом и попробуем жить настоящим, — сказала она и, лукаво улыбнувшись, добавила: — А там посмотрим, что получится. И Сэм с ней согласился. Это было именно то, чего он хотел: оставить прошлое — в прошлом. Он гладит её сливочно-нежное тело и шепчет в изящное розовое ушко: — Где ты была сегодня, киска? — и сам же продолжает: — У королевы у английской. Что ты видала при дворе? Видала мышку на ковре. Она выгибается под его руками и стонет, закрыв глаза. Когда Сэм просовывает руку ей между ног, она уже вся мокрая, готовая ему отдаться. Он перекатывается на спину и тянет её на себя, без слов предлагая оседлать его вздыбленный член. И она подчиняется, а потом скачет на нём, как амазонка, пока оба не падают без сил. Потом, после совместного душа, они ещё долго валяются в постели и болтают обо всём на свете. Об учёбе, общих друзьях, прочитанных книгах и посмотренных фильмах, строят планы на будущее. Их мечты совпадают так же идеально, как и все остальное: успешная карьера, собственный дом, двое детишек и золотистый ретривер. Они с жаром спорят, придумывая имена для детей и кличку для собаки, но непременно приходят к единому мнению. Потому что по-другому невозможно, когда все так идеально. Только в эти часы Сэм по-настоящему забывает о прошлом. Забывает, что где-то нечисть убивает людей. В его собственном шкафу уже давным-давно не живёт монстр, поэтому легко делать вид, что их вообще не существует на свете. Забывает, что отец и брат мотаются по дорогам Америки и ищут, ищут, ищут то, что убило маму. Сам он привык жить на одном месте, привык беспокоиться только об учёбе и о Джессике, которая никогда не исчезает, неизвестно куда и насколько. Он так хочет нормальной жизни, но… Иногда номер на дисплее его телефона не определяется, и почти всегда это оказывается Дин. Отец, в последнем разговоре отхлеставший его словами о долге и предательстве, больше не звонит. А Дин звонит, хотя обоим это бывает не в радость. Они обмениваются формальными, ничего не значащими фразами. «Как ты?» — «Нормально, а ты?» — «Я в порядке». И напряжение висит по обе стороны разговора. Иногда Сэму кажется, что от напряжения трубка бьёт его током, как бы намекая: давай, пора завязывать. После каждого такого разговора Сэм несколько дней ходит сам не свой. Он делается задумчивым и закрытым, и даже Джессике не удаётся пробиться к нему, под схлопнувшиеся створки раковины. Единственное, что она может, — переждать. И она пережидает, терпеливая, всё понимающая и прощающая, такая идеальная, что даже… противно. Сэм корит себя за такие мысли: он ведь по-настоящему любит её, но ничего не может с ними поделать. Душевная рана, которую он нанёс себе сам, сбежав, гноится и болит. И Сэм не позволяет ковыряться в ней даже тонким, идеальным пальчикам любимой девушки. Однажды она решает утешить его игрой. Забирается горячей ладошкой к нему в трусы и начинает: — Где ты была сегодня… Сэм обрывает, резко и жёстко: — Не надо. Он отворачивается и всю ночь лежит без сна, представляя, как завтра будет вымаливать прощение. Но сейчас слишком больно. Сейчас он слышит голос Дина, хриплый, безумно сексуальный, которым тот задаёт вопросы и даёт ответы. Сегодня это только их игра, в которой нет места третьему. Третьей. Где ты была… Где ты сейчас? У Дина не вымолить прощения, сколько не старайся. После этого Сэм прекращает брать трубку.

8

Отец гонит их по стране — координатами, призрачными намёками и оставленными следами. Импала пожирает пространство миля за милей, в салоне грохочет тяжёлый рок, багажник набит амуницией, оружием и мешками с солью. Дин постоянно ловит себя на том, что краем глаза косит в панорамное зеркало заднего вида — проверяет, здесь ли Сэмми, не померещилось ли ему, что они снова вместе. Сэм здесь; сидит на пассажирском сиденье и пылает решимостью убить как можно больше нечисти. Или как можно дольше не спать. Ему снятся кошмары, но он не знает, что Дин знает. В каждом номере каждого долбаного мотеля Дин позволяет младшему брату выбрать кровать, первым сходить в душ и решить, какой канал они будут смотреть, если вдруг выдастся тихий вечерок. Он думает, что Сэму сложнее, чем ему, потому что тот уже попробовал нормальной жизни, расслабился, да и гибель Джессики не прошла бесследно. Он думает, что таким странным способом помогает Сэму заново адаптироваться к бесконечной веренице охот, хоть немного облегчить ему жизнь. Сэм всегда выбирает кровать у окна, выливает почти всю горячую воду и смотрит «Дискавери». И хлещет кофе галлонами, но всё равно засыпает, рано или поздно. Однажды ночью Сэму становится совсем худо. Дину снятся очередная охота и маленький мальчик, которого они только что вырвали из объятий призрака. Мальчик напуган до истерики и, захлёбываясь слезами, постоянно зовёт маму. Но до мамы призрак добрался раньше, и сейчас то, что от неё осталось, бесформенным куском мяса остывает в гостиной. Стоя на коленях, Дин прижимает ребёнка к себе, одной рукой закрывая ему глаза, а другой ероша тёмные волосы в попытке успокоить. — Тихо, малыш. Всё будет хорошо. Обязательно будет, вот увидишь. Мальчик постепенно успокаивается и поднимает голову. Дин отнимает ладонь от его лица и вздрагивает. Это больше не чужой ребёнок, имени которого он даже не запомнил. Это — Сэм. Малыш Сэмми, каким он был в пять лет. Дин хочет закричать, но не может. Сжавшаяся от ужаса трахея не в состоянии ни вытолкнуть воздух, ни впустить. Дин задыхается и просыпается в тот момент, когда лёгкие начинают гореть. На соседней кровати Сэм, настоящий, взрослый Сэм разметался, сбросив на пол и одеяло, и подушку, и простынь, и отчаянно стонет. Дин прислушивается, пытаясь разобрать хоть слово, но Сэм издает только отдельные слоги: — Дже-е-е… Джес… — и вдруг выкрикивает, громко и чётко: — Дин! И Дин подрывается, как внезапно распрямившаяся пружина, пересекает пространство между ними в два прыжка. — Сэм! Сэмми! Я здесь! Здесь… Дин обнимает его за плечи, отводит с потного лба длинную чёлку и зовёт по имени до тех пор, пока Сэм не открывает глаза. На какое-то мгновение Дину кажется, что он видит в них отблески огненных сполохов. — Дин? — голос Сэма звучит хрипло и неуверенно. — Ага, собственной персоной, — Дин шутит, но на самом деле это у него защитный рефлекс, а значит, ему совсем хреново. Сэм утыкается лицом в голое плечо брата. Его трясёт, и Дин чувствует, как по коже стекает что-то горячее. Он ерошит тёмные волосы Сэма, пытаясь успокоить. — Тихо, Сэмми. Всё будет хорошо. Обязательно будет, вот увидишь. По тому, что брат не поправляет его с именем, Дин понимает, насколько сильно он сейчас выбит из колеи. — Давай ложиться. Ты поспишь, а утром всё пройдет. Он старается говорить спокойно, уговаривает брата, как в детстве, убаюкивает словами, пытаясь отогнать плохие сны, и Сэм подчиняется. Ложится, закрывает глаза и тянет Дина за руку. От удивления Дин недоумевает несколько секунд, но потом до него доходит. Он ложится рядом с Сэмом, позволяя тому уткнуться в себя, спрятаться в объятиях, как за стеной. Уже засыпая, он слышит, как Сэм еле слышно бормочет: — Где ты была сегодня, киска?.. И от этого ему хочется плакать.

7

После смерти Джона Дин слишком много пьёт. От него пахнет виски, потом и машинным маслом. В его глазах тоска, боль и секрет. У Дина есть секрет, и первое время Сэм пытается выведать его, избегая прямых расспросов. И каждый раз брат мастерски переводит разговор на другую тему, потому что тоже знает эту игру и отлично умеет в нее играть. Но секрет угнетает его, и это так заметно, что вскоре Дин перестает даже делать вид, будто ничего не происходит. Пораскинув мозгами, Сэм приходит к выводу, что этот секрет как-то связан с последними часами Джона. — Он тебе что-то сказал? — допытывается Сэм, но Дин не отвечает. Иногда смеётся, но боль в глазах никуда не исчезает. И Сэм готов возненавидеть его за это. А потом у них на пути случается Ривергроув. И вирус Кроатон — бессмысленный и беспощадный. Сэм думает, что ему остались считанные часы. Он перебирает всю жизнь, вспоминая годы странного, недетского детства, бесконечность поисков и охот, мирные времена с Джессикой, снова охоты, охоты, поиск Желтоглазого, ссоры с Дином, ночи с Дином, Дина, потом снова Дина, и снова, и снова… Отравленная кровь течёт по венам разноцветными кубиками, колет тонкие стенки сосудов, как лёд. Сэм думает, что всё должно закончиться не так. А как — он не знает. — О чём ты думаешь? — спрашивает он брата, когда они остаются одни. — Как нам выбраться. — А ещё о чём? — О том, что один я не справлюсь. Поэтому не смей даже думать, что ты умрёшь в этой дыре. Ты мне нужен. Точка. Сухие слова повисают в воздухе, словно миражи. Он не должен сдаваться. Он нужен Дину. Ссоры и споры отходят на задний план, но что остаётся в итоге? Сэм закрывает глаза и опирается о стену. Вспоминает о том, что было у них когда-то давно, но не было после Стэнфорда. И вдруг резко, до сердечной боли, понимает, как сильно ему этого не хватало. Дин ожесточился. Дин слишком много пьёт. Дин слишком… У них теперь всё — слишком. Сэм на пару миллиметров раздвигает веки и смотрит на чёткий профиль брата сквозь частокол ресниц. Если они выберутся, он рискнёт и попробует вернуть в их жизнь не только охоту. Возможно, в результате Дин набьёт ему морду и потом будет зубоскалить до тех пор, пока Сэм не сорвётся. Но он всё равно попробует. Это то, что сейчас побуждает его не сдаваться гораздо сильнее, чем приказ. — Сэмми… — Дин улыбается каким-то своим мыслям, и его улыбка вызывает у Сэма новый приступ душевной боли. — Помнишь то стихотворение? Ему не нужно уточнять. Призрак королевской киски крадётся через всю их жизнь.— Помню. Почему ты сейчас об этом? — Это одно из моих самых счастливых воспоминаний. Я так гордился тобой тогда. От неожиданности Сэм распахивает глаза и отлипает от стены, всем корпусом подаваясь навстречу брату. Дин ведь как-то проговорился, что сильно обиделся тогда на Джона, и вдруг такое… — У меня тоже. Но у нас их будет ещё много. — Мы выберемся, — говорит Дин таким тоном, словно пытается убедить в этом в первую очередь себя. — Мы выберемся, — эхом подхватывает Сэм, — мы должны. И они выбираются. Когда кошмар Кроатона остаётся позади, когда Дин сдаётся и рассказывает свой секрет, Сэм делает это. Отхлебнув виски для храбрости, он садится к Дину на колени и целует его прямо в губы. И Дин отвечает на поцелуй. Это заставляет смерть отступить ещё на какое-то время.

6

У Дина в голове тикает счётчик. Он невидим и не слышен окружающим, но каждый новый день отдаётся едва ощутимым болезненным уколом прямо в душу. Как будто время прикасается острой, раскалённой иглой; кольнёт — и успокаивается на сутки. Осталось триста шестьдесят пять дней… триста пятьдесят… триста… Минуты и часы летят с бешеной скоростью, а решения, как обойти сделку, нет. Дин чувствует этот полёт времени, и он сводит его с ума. Зато у Сэма полно планов на срыв контракта, один безумнее другого. Сэм пылает нездоровым энтузиазмом, его движения сделались нервными и резкими, а блеск в глазах наводит Дина на мысль, что брат каким-то образом заразился его внутренним безумием. Дин пытается делать вид, что ничего необычного не происходит, но счётчик в его голове продолжает свой равномерный, неумолимый отсчёт. Вот ещё сутки прошли, а они так ничего и не придумали. И ещё одни, и ещё… Но Дин ни секунды не жалеет, что пошёл на эту сделку, потому что жизнь Сэма значит для него больше, чем собственная. А простит ли его брат — это уже вопрос второй. Оба они ходят по грани. Сэм выходит из душа: мокрый, бёдра обернуты полотенцем, на губах блаженная полуулыбка. Дин смотрит, как по голому торсу стекают капли воды, как ходят под раскрасневшейся кожей мускулы, — и снова накатывает ощущение скоротечности всего сущего. Осталось совсем немного, всего несколько месяцев, и в его жизни уже не будет Сэма. Ничего не будет, потому что не будет самой жизни. — Не смей ничего делать, не смей меня воскрешать, — Дин повторяет это, как мантру. — Уезжай подальше и живи нормальной жизнью, ты же всегда этого хотел, — слова бьются о стену, которую Сэм воздвиг между желанием Дина не втягивать его в ещё худшую передрягу и собственным решением любой ценой не допустить исполнения контракта. — Со мной всё будет в порядке, я выберусь. Сам, — он не верит в сказанное, но это уже не важно. Главное — убедить Сэма. Но Сэм тоже не верит. Сэм целует его и раздвигает перед ним ноги так часто, как будто стремится насытиться сексом на всю оставшуюся жизнь. Как будто и ему остались считанные месяцы. Они теперь трахаются всегда, когда не охотятся, не спят и не в пути. В каждом мотеле казённые койки проверяются на прочность. Они всегда уточняют: «Мы братья», но никто почему-то не верит. Наверное, потому, что у них есть то, чего не может быть у братьев. Невидимые глазу, но ощутимые искры в воздухе, когда они касаются друг друга. Или подсознательное стремление постоянно ощущать друг друга, хотя бы кончиками пальцев, хотя бы рукавами курток, хотя бы взглядами. Дин больше не загоняется насчет личного пространства. Сэм не играет в сучку и даёт всегда, когда бы Дин ни захотел. Они ощущают себя единым целым не только в постели и на охоте, а теперь всегда. Больше, чем когда-либо в жизни. В жизни, которой осталось так мало. — Где ты была сегодня, киска? — шепчет Дин, когда они лежат, прижавшись друг к другу, а за окном идёт снег, и Рождество, и раны, нанесённые парочкой свихнувшихся богов, напоминают о своем существовании при каждом движении. — Заткнись и трахни меня, — отвечает Сэм и трётся о его бедро вставшим членом. Дин коротко, нервно смеётся и делает, что просят. Сэм стонет под ним, как последняя сучка, выгибается, подставляясь, подмахивает бёдрами и кусает подушку, чтобы не начать орать от оргазма. Дин делает то же самое, но от боли. Раскалённая игла времени вонзилась в его душу, в сердце, и больше не исчезает. Иногда ему кажется, что это адская мука, но потом он вспоминает, что Ад ждёт его впереди. Ждёт не дождётся, и то, что сделают с ним там, много хуже. Но Сэм не должен знать. Когда внутренний счётчик достигает отметки «Два», Дин понимает две вещи. Во-первых, это их последний раз. Во-вторых, жизнь чертовски хорошая штука, которой всегда мало, сколько ни дай. Хочется, чтобы Бог предложил повторить. Но Бога нет, а Ад есть, и выбирать не приходится. Сэм тоже это понимает, Дин видит по глазам. Читает в его сердце. Знает; потому что телефоны отключены, двери заперты и присыпаны солью, а они стремятся растянуть последний раз до упора, пока хватит физических сил и времени. Но времени не хватает. Его всегда не хватает. Они не поднимаются и не идут в душ, чтобы потом разойтись по разным кроватям и отключиться от внешнего мира. Они лежат, обнявшись, до рассвета и молчат. Все слова уже сказаны. Когда заря красит восток в багрянец, Дин размыкает объятия. Где-то на краю сознания он боится, что Сэм начнёт за него цепляться и выйдет слезливая девчачья сцена, но Сэм отпускает его, и Дин благодарен ему за это. — Я люблю тебя, — хочет сказать он, но слова не идут из горла. Слишком больно. Тикает счётчик. Истекают последние сутки, а у них есть ещё работа.

5

Ужасно болят кости. Сэм искусал себе изнутри щёку, но не может удержаться от стона. Кости выкручивает и корёжит, костный мозг вытекает через переломы. Когда он начинает вместе с кровью сочиться через поры, Сэм кричит, до тех пор, пока выдерживают связки. Потом что-то с пронзительным звоном лопается в горле, и наступает тишина. И темнота. В бункере никогда не бывает рассвета, как, впрочем, и заката. Не происходит смены дня и ночи, и очень скоро Сэм теряет счёт времени. Место он ещё способен осознавать — он у Бобби, в его чёртовом бункере, заперт, связан, и нет никакой возможности выбраться. Это Дин его связал и запер, а Бобби ему помогал, и Сэм ненавидит за это их обоих. Демонская кровь кипит в венах, выжигая их изнутри. Сэм чувствует, как взрываются лейкоциты, эритроциты и прочие — циты, и понимает, что ничего не может с этим сделать. Его могла бы спасти новая доза, но её нет. Нет, и не будет. Иногда к нему приходят гости. Он не понимает, как они проникают в запертый снаружи бункер, но ему слишком больно, чтобы даже задумываться об этом. Они возникают из ниоткуда и исчезают в никуда. Дин приходит чаще всего. Сэм сгорает в медленном огне, и Дин обтирает его нагое тело влажной прохладной салфеткой. Движения неторопливые и ласковые — совсем непохоже на Дина. Когда Дин спускается вниз живота, у Сэма случается адский стояк. Демонская кровь отливает от мозга, от сердца, и устремляется к члену, и это так же больно, как и всё остальное. Руки привязаны к изголовью кровати, и Сэм приподнимается, подставляясь под прикосновения Дина, чтобы тот подрочил ему и привёл к разрядке. Может быть, тогда станет легче. Но Дин кружит и кружит, не прикасаясь. — Трахни меня! — кричит Сэм. — Трахни меня, чёрт бы тебя побрал! Дин ухмыляется и исчезает вместе со своей салфеткой и ласками. Сэм понимает, что в милости кончить ему отказано, и плачет от бессилия до тех пор, пока не теряет сознание. Когда он возвращается к реальности, на нём та же одежда, что была с начала заточения, а руки отвязаны. По краю сознания ярким всполохом прогорает мысль, что всё это — и Дин, и его забота, и нежность, — бред. Сэм не знает. Он не в состоянии оценить, что реально, а что нет. В следующий раз в руке у брата нож. — Я должен помочь тебе, Сэмми, — говорит Дин. — Ты мой брат, и никто, кроме меня, этого не сделает. Я должен выпустить из тебя всю демонскую кровь, так что тебе придётся потерпеть. Вот, это поможет. Дин затыкает ему рот кляпом и проверяет, хорошо ли привязаны руки и ноги. Расстёгивает рубашку, разрывает футболку и делает первый надрез — по груди, прямо над соском. Сэм смотрит, как из раны струится кипящая кровь, и это наполняет его страхом. — Не делай этого! — хочет закричать он. — Ты убьёшь меня! — хочет закричать он. — Умоляю, ты же мой брат! — хочет закричать он. Кляп не позволяет кричать, и Сэм умоляет взглядом и стоном, но Дин не обращает внимания. Он режет и режет, словно вознамерился снять с Сэма всю кожу. Натекла уже целая дымящаяся лужа, а он все никак не остановится. — Ты поступил плохо, когда связался с демонской сукой, ты знаешь? — спрашивает Дин, и его интонация не сулит ничего хорошего. — Я знаю, знаю, — Сэм хнычет без слов. — Я больше не буду, только отпусти меня. Не делай мне больно. Но Дин его не понимает. Он ведёт ножом вниз, разрезая ремень, и Сэм понимает, что кошмар только начинается. Он крепко зажмуривается, словно через это хочет убежать от реальности и строит мысленную стену. — Где ты была сегодня, киска? У королевы у английской. Где ты была сегодня, киска? У королевы… мышку… где ты была… А дальше он кричит, кричит, кричит… Он не знает, что Дин стоит за дверью бункера, слушает его крик и держится за стену, за мысль о спасении, за мысль о любви, чтобы не войти и не прекратить всё это.

4

У Дина в голове тикает счётчик. Снова. С неумолимостью метронома он отмеряет недели до дня Х — финальной битвы Добра и Зла. Демоны захватывают человеческие тела. Всадники Апокалипсиса скачут по миру. Время сошло с ума, и Дин уже не удивляется ни прошлому, ни будущему. Весь мир сошёл с ума. Слишком много потерь и смертей, слишком мало реальности, за которую можно было бы удержаться и не соскользнуть в бездну безумия. Он устал от происходящего, но не может остановиться. Иногда ему хочется ответить Михаилу согласием — просто для того, что прекратить всё это. Он ощущает себя зверем, загнанным на флажки, и все гончие Ада дышат ему в спину. Да — и потом только от него будет зависеть, что станется с миром, а уж Дин как-нибудь выдюжит, ему не привыкать. Да — и Сэм получит шанс на спасение, потому что брат не убьёт брата, что бы там не говорили крылатые монстры с нимбами. Да — противоестественный союз перед кровавым алтарём, но Дин согласен, потому что не видит другого выхода. Но… когда он решается на короткое, страшное слово, выход оказывается ложным. Дин больше не нужен, и это сродни удару под дых, потому что последний призрачный контроль над ситуацией оказывается утрачен. И тогда включается счётчик. Рано или поздно всё закончится, вот только Дин больше не может ничего сделать. От осознания собственного бессилия он загоняет себя до полусмерти. Всё это время они с Сэмом делают вид, что ничего необычного не происходит. Рядовая охота на рядового Люцифера — с кем не бывает? Подумаешь, не дать одному свихнувшемуся архангелу уничтожить человечество — раз плюнуть. Но после неудавшейся экскурсии в Рай Сэм почти каждую ночь приходит в постель к старшему брату и остаётся в ней до утра. Дин не гонит его. Не дразнит принцессой и не высмеивает за страх. Иногда ему самому страшно до одури, и Сэм — единственное, что позволяет удержаться на грани рассудка. Сэм — такой горячий, податливый, готовый абсолютно на всё. Они трахаются, как сумасшедшие, чтобы не сойти с ума в разрушающемся мире. У Дина мало сил, и Сэм всё чаще сам седлает его пульсирующий от болезненного желания пах. Вбирает в себя стоящий колом член и говорит: — Закрой глаза и представь, что в мире больше нет никого, кроме нас. И Дин закрывает, и представляет, и понимает, что брат тоже смертельно устал от апокалиптической гонки. Человечество ещё живо, но для них мир пуст — остались только они вдвоём. Кровная связь, незримо соединяющая их с самого детства, становится физически ощутимой, когда они кончают одновременно. У них одна душа на двоих, и никак нельзя её разъять, разорвать пополам братоубийством. И они соединяются снова и снова, подсознательно стремясь упрочить её. Может быть, тогда до пернатых ублюдков дойдёт? Может быть, тогда они отступят? А потом Локи, который совсем не Локи, а вовсе даже очередной архангел, подсказывает им, где выход. Подсовывает вирусную мысль, от которой хрен избавишься. В глазах у Сэма загорается нехороший огонёк, и Дин успевает покрыться холодным потом ещё до того, как брат озвучивает свою идею. Счётчик в его голове грохочет, как паровой молот. Чтобы принять план, предложенный Сэмом, Дин рвёт себе душу на мелкие лоскутки. По живому. Истекая невидимой кровью. Понимая, что для него всё тоже закончится, независимо от исхода. Или они проиграют, и Люцифер сожрёт Вселенную, или выиграют, и Сэм принесёт себя в жертву. В любом случае, для Дина это означает одно: он проиграет свою главную битву — за Сэмми. А значит… значит… и его жизнь утратит смысл и закончится. Скорее всего, где-нибудь в придорожной канаве, а Дин будет настолько пьян, что не заметит, как это случится. Они лежат в объятиях друг друга, спутавшись руками и ногами, как котята. У них есть заклинание, помогающее оставаться на плаву. — Где ты была сегодня, киска… — шепчет Дин в темноту, надеясь, что сможет заснуть. — У королевы у английской… — вторит Сэм, надеясь, что наберётся решимости сойти в Клетку. На ангельском радио обсуждают новую сплетню. Ходят слухи, что Винчестеры окончательно тронулись рассудком.

3

О своём пребывании в Клетке Сэм не помнит почти ничего, но, положа руку на сердце, ему глубоко плевать. О том, что случилось после и случалось ещё целый год, он помнит всё, но и на это ему плевать. Что-то изменилось. С ним происходит что-то не то, иногда Сэм понимает это, на доли секунды, когда сердце выдаёт какой-то не такой удар, как обычно. Его накрывает ощущением потери и пустоты, как будто он утратил нечто очень важное, но никак не может вспомнить, что именно. Потом сердечный ритм выравнивается, и всё идёт, как шло. Поэтому и на эти странные микроприступы ему плевать тоже. И на то, что он больше не нуждается в сне. И на то, что иногда Сэмюэль, новообретённый дедушка Кэмпбелл, смотрит на внука, как на безумца. И на Дина… На Дина особенно. Дин завёл себе новую семью, забил на охоту и зажил той жизнью, которой всегда мечтал жить Сэм. Сэм мог бы его за это ненавидеть, но на самом деле он больше не испытывает эмоций. Нет никакой ненависти или зависти, когда он, оказавшись неподалёку, приезжает к дому брата и стоит под окнами, глядя на новую жизнь Дина — с Лизой, Беном, пятничным пивом, воскресными барбекю у соседей, цивильной работой и прочей рутиной среднестатистического американца из глубинки. Правда, любви тоже нет. И радости от обретения новых родственников. Гордости за хорошо сделанную работу. Вообще ничего, но Сэма не волнует и это. Когда Дин, которого они с Сэмюэлем всё же решили вернуть к охоте, бросается его обнимать в гараже, Сэм сначала не может сообразить, что он должен сделать, как ответить. Вот это — Дин, всю жизнь зацикленный на неприкосновенности личного пространства? Несколько секунд он стоит истуканом, но потом вспоминает и обнимает брата в ответ. Дин не замечает этого промедления. Дин вообще довольно долго не замечает случившихся с ним изменений. Сэм думает так до тех пор, пока случайно не подслушивает, как Дин жалуется в телефонную трубку, вероятно, присев на уши Бобби: — Это не он, понимаешь? Это не Сэмми. Я не знаю, что это за тварь. В его голосе звучат боль, страх и обеспокоенность, и обертоны такие чёткие, такие яркие, что Сэму становится не по себе. Даже в разговорах о Лизе или с Лизой нет ничего подобного. Сердце снова спотыкается, но Сэму больше не удаётся делать вид, что всё в порядке. С ним что-то серьёзно не так, и в этот момент Сэм осознает это как никогда лучше. Но не знает, что с этим делать, и поэтому решает забить. Всё с ним в порядке, а Дин — чертов параноик, потерявший хватку и нюх за год «нормальной» жизни. А потом Кас, как доктор Менгеле с нимбом и крыльями, ставит ему диагноз — утрата души. Первый момент Сэм пребывает в шоке, но тут же решает, что так даже лучше. Нет души — нет эмоций. Нет души — разум не отравлен сомнениями и моралью. Нет души — мир приобрёл чёткое разделение на чёрное и белое. И красное — по краю, там, где проступает кровь, но это не имеет значения. Путь к добру не всегда протоптан единорогами и выстлан розовыми лепестками. Всё имеет свою цену. Сэм будет творить добро и справедливость, сколько сумеет, а если где-то и прольется немного крови, то тут уж ничего не поделаешь. Получается не очень. В одном из домов, где они ведут расследование, Сэм натыкается на детскую книжку, лежащую на полу, у кроватки. Её страницы распластаны, словно крылья мотылька, полетевшего на свет и поплатившегося за это жизнью, местами разорваны и залиты кровью, которая уже запеклась. Её маленькая хозяйка была растерзана, и им только предстоит выяснить, что за тварь это сделала. Дина слегка трясёт. Пробыв отцом целый год, он слишком остро реагирует на страдания детей. Сэму это кажется непозволительной слабостью, но он благоразумно воздерживается от комментариев. Ему самому абсолютно всё равно. Взгляд скользит по распавшемуся развороту. Картинки нет, она вся под багровой пеленой, но снизу выглядывает кусок текста. Разум привычно цепляется за слова, и Сэм читает: «…мышку на ковре». И вот это добивает его. Сердце сбоит. Рассудок сбоит. Несколько секунд перед его внутренним взором каскадом кадров разворачивается весь прошедший год, что Сэм прожил без души. Ужаса нет, но внутренняя пустота, которую он до сих пор ощущал лишь мельком, вдруг разворачивается в зияющую чёрную дыру и начинает пожирать то, что осталось от Сэма Винчестера. — Давай вернём меня обратно, — говорит он Дину спустя какое-то время. Дин соглашается, и Сэма накрывает облегчением. Это его первая эмоция за год.

2

К выживанию прибавились два новых аспекта, и оба вызывают у Дина нервную дрожь и противное чувство беспомощности, а он очень не любит чувствовать себя беспомощным. Во-первых, нужно следить, чтобы тебя не съели. Левиафаны расползлись по миру кошмарной сверхъестественной чумой, они повсюду. Дом Бобби, последний оплот безопасности, сгорел, а хибара Руфуса, их нынешнее ненадёжное пристанище, продержится неизвестно сколько. Любой может перекинуться в зубастика, а буры на всех не напасёшься. Три супергероя спасают мир, залив его чистящим средством: старый алкоголик, шизанутый ботаник и нянька-терминатор. Мысли об этом вызывают у Дина истерический смех, но он каждый раз загоняет его как можно глубже, потому что так слишком легко сорваться и впасть в панику. Только этого им и не хватало для полного счастья. Лучше всего Дин чувствует себя, отравившись биггерсоновскими бургерами. Ему становится всё равно, его отпускает, и это, чёрт возьми, восхитительно. Но есть проблема номер два: нужно следить, чтобы Сэм не свихнулся и не улетел следом за крышей. Преграда в его сознании разрушается с ужасающей скоростью, и это заметно. Иногда Дину снится, что он в голове брата, стоит перед пылающей стеной, похожей на крепостную, из тех, что рисуют в книгах по средневековью, и наблюдает, как обваливаются горящие обломки. Камень за камнем. Они продолжают тлеть, исподволь уничтожая саму основу, подтачивая укрепление, и нет такой силы, которая могла бы это остановить. Иногда Сэм рядом с ним — стоит на коленях, потому что не держат ноги, и умоляет помочь. Дин готов наизнанку вывернуться, но не знает, что со всем этим делать. В реальности Сэм упорно делает вид, что с ним всё в порядке, но Дин ему не верит. Сэм почти не спит и слишком часто терзает раненую руку. Бобби шутит насчёт Глюцифера, и временами Дин готов его за это убить. Потом он ненавидит себя за подобные мысли, потому что убить их и без того полно желающих, но следующая же шуточка возвращает всё на круги своя. Сэму хреново, Бобби шутит, Дин не справился. Сожри себя сам, чтобы зубастикам меньше досталось. Однажды Сэм просит: — Сделай мне больно, Дин. Я хочу почувствовать настоящую боль. Хочу, чтобы он убрался… Бросает быстрый взгляд в сторону и вздрагивает. Дину не нужно объяснять, кто это — «он». И значение всех этих взглядов, словно в комнате есть кто-то ещё, тоже не нужно. Для Сэма — есть. — Что он сказал? — осторожно уточняет Дин, и на всякий случай берёт брата за руку, ту, на ладони которой остался уродливый шрам. — Что я сам не представляю, сколько боли могу вынести. И что мне, сколько ни дай, всё равно будет мало. Дину хочется ответить, что есть и другие способы, но в последний момент он мысленно наступает себе на горло. Сэм сейчас слишком уязвим, слишком нервно на всё реагирует. Любое неосторожное слово — и он снова замкнётся в себе, а ни к чему хорошему это не приведёт. Дин должен не провоцировать его, а присматривать за ним. В конце концов, это его первоочерёдная задача, а спасение мира идет уже следующим пунктом. Поэтому он отвечает: — Хорошо. Что ты хочешь, чтобы я сделал… …с тобой? Слова не сказаны, но висят в воздухе, и услышаны ими обоими. Сэм объясняет, и у Дина волосы шевелятся на голове, но он соглашается. С ними ведь случались вещи и похуже. И кто, если не он, ещё согласится на такое? Сэм старается не кричать, когда Дин вбивается в него, использовав вместо смазки его же кровь. Порезы на длинных исхудавших бёдрах пачкают пальцы и заставляют ладони скользить, как по мокрому шёлку. Сэм распластался грудью по простыни, уткнулся лицом в руки и подставляется Дину, как последняя шлюха. Двигается ему навстречу, остервенело насаживаясь на член, и требует: — Сильнее! Давай, Дин, сильнее! Чтобы хоть как-то сохранить твёрдость — во многих смыслах, — Дин закрыл глаза и представляет сейчас, что хочет этого сам, что они делают это так, как целую вечность назад, когда они занимались любовью ради удовольствия, а не трахались для выживания. Он представляет, что они не в очередном дешёвом клоповнике, а в доме Бобби, и что отец скоро вернётся с охоты и скажет, что всё позади, и они наконец-то станут нормальной семьей, насколько это вообще возможно для них — быть нормальными. Что нет на свете ни ангелов-садистов, ни демонов, ни левиафанов, а только призраки, полтергейсты и оборотни, с которыми легко справиться. Как же всё было просто целую вечность назад. От напряжения судорогой сводит ноги. Кончить не удаётся, потому что из крови получается хреновая смазка, и Дину самому давно уже больно, но он запретил себе думать об этом и чувствовать запретил тоже. Он выходит из Сэма с жирным, чавкающим звуком и валится на кровать, обессиленный. Брат падает рядом, сворачивается в позу зародыша, зарывается лицом в подушку и лежит, не двигаясь, так долго, что Дин начинает беспокоиться. Поколебавшись, он трогает Сэма за плечо и водит ладонью вверх и вниз, оставляя на бледной коже багровые разводы. — Сэмми… Нет ответа. — Сэм! Он поднимает голову и обводит номер безумным взглядом. В полутьме Дин видит, как блестят его глаза и мокрые дорожки на скулах. — Он ушёл? — спрашивает Дин, почему-то шёпотом. Сэм несколько раз кивает в ответ. — Хорошо… Тебе нужно в душ. И нужно промыть порезы. И выспаться. — Иди первый. Дин не спорит. Ему тоже нужно время, чтобы прийти в себя, хотя бы несколько минут. Он сидит на полу душевой кабинки, дышит на счёт и мысленно повторяет, как заведённый, по кругу — о киске и мышке.

1

Каждое утро Сэм решает, что нужно потерпеть ещё немного. Он или пройдёт все испытания, запечатав Врата Ада навечно, или сдохнет, так сказать, в процессе, но в любом случае для него всё закончится. Нужно только потерпеть. Перетерпеть. В конце концов, с ним случались вещи и похуже. С ними обоими. Сэм смотрит в обеспокоенные, больные глаза Дина, так резко контрастирующие с его улыбкой, и силится сделать вид, что с ним всё в порядке. На это уходит немалая часть жизненной энергии, но в представлении Сэма оно того стоит. Утро для него теперь весьма растяжимое понятие. Сознание почти всегда спутано, и границы времени суток стираются, перетекают друг в друга, внося в мысли ещё большую сумятицу. Сэм пытается мыслить логически, не доверяя ощущениям. Дин в дурацком сером халате, на столе кофе и тосты — это утро. Дина нет, в бункере звенящая тишина, которая давит на мозг, — день. Дин, грязный, уставший и злой, — вечер. Все остальное время — это ночь. Иногда ночь случается сразу после утра или посреди дня. Иногда утро трансформируется в вечер, а потом обратно. Иногда случается несколько хороших дней подряд, и тогда они с Дином охотятся вместе. Где-то там продолжается война. Вся их жизнь теперь — только война. Когда Сэм вспоминает жизнь с Амелией, ему кажется, что всё это происходило не с ним. Джессику он вообще больше не вспоминает. Он сгорает в медленном огне лихорадки и подступающего безумия. Хуже, чем сейчас, было только тогда, когда Дин запер его в бункере у Бобби, и с ним случилась ломка от демонской крови. Тогда тоже всё было размазано и нереально, и больше всего Сэму хотелось сбежать. Сейчас всё повторяется: он снова заперт — в бункере Хранителей, время то несётся с бешеной скоростью, то тянется бесконечно долго, тело выкручивает болью, ломотой в костях, а реальность порой не отличить от бреда. А кошмарнее всего то, что Сэм осознаёт: сбежать не выйдет. То есть он, конечно, может уйти, уехать куда-нибудь подальше и сделать вид, что нет в его жизни ни ангелов, ни охоты, ни скрижалей, ни этих долбанных испытаний, но… Он точно знает — от себя не сбежишь. Слишком поздно. Дин бегает вокруг него, как наседка, и это страшно злит. Больше всего Сэму хочется, чтобы его оставили в покое; он бесконечно повторяет, что с ним всё в порядке, но Дин не верит. Они почти не ругаются, и это самый верный признак того, что с ним не всё в порядке. Почти половину времени Сэм проводит, завернувшись в одеяло и изо всех сил стараясь не отключиться. Выбрасывает окровавленные салфетки, но Дин всё равно знает, насколько ему хреново. Наверное, потому, что в зеркале Сэм каждый день видит не себя, а зомби далеко не первой свежести. И он завёл привычку никогда не запираться в комнате, даже наоборот, держать дверь приоткрытой, на случай, если… чтобы Дину не пришлось… Здесь мысли всегда обрываются, потому что додумывать страшно. Но и избавиться от них не получается. На самом деле это такая ирония судьбы. У них наконец-то появилось место, которое они стали называть домом, — бункер Хранителей. И семья: приёмный сын-переросток Кевин и полоумный братец Кас. Вот только Сэм, наверное, не выдержит, и скоро… Словом, скоро для него всё закончится, и тот, второй, сценарий более вероятен. Однажды ночью, умудрившись на несколько минут выдраться из горячечного бреда, Сэм думает, что его время пришло. И что одному — страшно. Он неловко сползает с кровати, заворачивается в одеяло и, как огромная, прямоходящая гусеница, бредёт в комнату к Дину. Брат не спит. Валяется прямо в одежде поверх покрывала и листает дневник отца. Интересно, что он хочет там найти? То, что сейчас происходит с ними и с миром, Джону не снилось и в самом кошмарном сне. Дин поднимает голову, реагируя на открывшуюся дверь, и на мгновение Сэму удаётся увидеть его настоящего — без маски безудержного оптимизма, без фальшивой улыбки, больше похожей на оскал, без молодецки развёрнутых плеч и взгляда «всех-убью-один-останусь». Взгляд затравленный, а в русых волосах вдруг блеснула первая седина. — Сэмми, — мгновенно переключается Дин, впрочем, как всегда. — Что-то случилось? — Нет. Просто я… Можно, я с тобой?.. Как маленький, когда боялся буки из шкафа. Стыдно и противно, но Сэм ничего не может с собой поделать. — Конечно. Он ложится рядом, утыкается лбом в тёплый бок брата и закрывает глаза. Через пару минут Дин кладёт руку ему на голову и начинает гладить волосы, пропуская меж пальцев длинные пряди. Так хорошо, так спокойно. Утихает ломящая боль во всём теле, замирает озноб, под опущенными веками больше не пляшут цветные пятна. Наверное, сегодня он не умрёт. Наверное, не сегодня… — Дин… — Что? — Как думаешь, мы справимся? Я справлюсь? — Конечно. По голосу ясно, что он действительно так думает. Поэтому Сэм должен справиться. Он не может больше подводить старшего брата. Только бы пережить эту ночь. — Дин… — Что? — Помнишь тот стишок, о киске и мышке? — Да. — Расскажи мне. Брат медлит несколько секунд, а потом… — Где ты была сегодня, киска? У королевы у английской. Что ты видала при дворе? Видала мышку на ковре. Сэм глубоко вздыхает и окончательно успокаивается. Может быть, завтра всё станет лучше. Может быть, завтра… Может быть…

0

Бог смотрит на них из Гефсиманского сада, плачет, но забыл пароль от их Вселенной.

Июнь 2013 года - Февраль 2014 года