Мой самый страшный грех

Филипп смотрел на графиню обычным своим холодным, ничего не выражающим взглядом, но за каменным лицом лихорадочно кипели мысли. «Регент – это не король. Этого мало, так мало, а ведь я был в одном шаге от престола… У меня сын. Сын, который в будущем мог бы возложить на свое чело корону Франции, корону его деда. А ребенок… Разве сын Людовика когда-нибудь будет добрым королем?» Удары сердца отмеряли время. Маго, казалось, ждала королевского разрешения, на сей раз твердо не желая действовать самовольно, а стремясь сковать зятя по рукам и ногам, вынудить вечно поддерживать ее. От этого хищного взгляда Филиппа обдало холодом. «Она отравила Людовика, а он был все же моим братом и королем. И я хочу стать вот таким же?» Он смотрел прямо в глаза этой жестокой, беспринципной и бесконечно самовлюбленной женщине. «Убийство – удел слабых политиков,» – мысленно повторил он слова отца. Да и как ни пытался Филипп прикрыться сейчас соображениями холодного расчета, он не мог не отдать себе отчета в том, что в нем говорит еще и совесть. – Матушка, – отчеканил он, глядя в глаза Маго, тем же самым тоном, которым говорил с ней после ее признания, – ежели с государем случится несчастье, я навеки отниму от вас руку мою. В этот миг Филипп неосознанно повторил слова покойного брата. – Вы станете его крестной матерью – так берегите же его жизнь пуще собственной! И, развернувшись, быстрыми шагами вышел из комнаты, оставив обомлевшую от ярости и испуга Маго. *** Венсенская весна неизменно радует сердца, а уж когда в мае ясно светит солнце и дует слабый ветерок, усидеть в четырех стенах практически невозможно. Однако же Иоанн пока держался. Десятилетний мальчик уже умел не поддаваться соблазнам и даже не смотрел пока в сторону большого окна, а послушно следил за рассказом дяди. Филипп, неизменно радевший о благе Франции, лично взялся наставлять племянника в государственных делах, тем паче что умом и нравом тот пошел не в отца и даже не в мать – хотя Клеменция и привила сыну благочестие и стремилась научить его быть добрым христианином – а в Железного Короля. Он жадно глотал книги, живо интересовался делами государства, к которым опекун и воспитатель понемногу приучал его с малых лет. И в ратных забавах Иоанн был отнюдь не последним. Шептались, что в кои-то веки Франция обрела и сильного, и благородного владыку – а материнская красота привлекала к мальчику людские сердца вернее любых достоинств духа. Многое изменилось во Франции за прошедшие годы. Уже не баламутил воду блистательный и шумный Карл Валуа – болезнь забрала его в его срок. Умерла и графиня Маго, бывшая до последнего своего дня пугалом для «любимого зятя». Смерть ее была ужасна – поговаривали, что ее отравили, да только не было доказательств. Робер Артуа немедленно после ее смерти затеял тяжбу против наследницы, регентши Жанны… и был изгнан из Франции, ибо представил фальшивые бумаги в доказательство своих прав. Свирепая холера скосила немало французов и чуть было не забрала с собой регента, но Филипп чересчур упорно цеплялся за жизнь. Его собственный сын радовал отца. Они сдружились с кузеном так тесно, что казались братьями – да и внешне были похожи, потому что мальчик пошел в Жанну, свою мать. Филипп был счастлив, особенно когда супруга подарила ему второго сына. Франция возрождалась после горестного правления злосчастного Сварливого. И глядя на не по летам сообразительного и твердого мальчишку, Филипп Пуатье не жалел о том, что избрал честный путь, еще раз убеждаясь в том, что убийство – удел слабых. Нет, не так… Мальчик рос болезненным и хворым. Мать окружила его опекой, перенеся на одного лишь Иоанна всю свою горячую любовь, все тепло сердца, прежде так щедро изливавшееся на каждого нуждавшегося. А юный король, казалось, задыхался от этой опеки. Ему было всего лишь четыре года, когда вспышка холеры, охватившая Францию, унесла малыша. Филипп, названный Длинным, наследовал племяннику и стал королем, хотя не всем это пришлось по нраву. Каждый день был наполнен новой бесконечной борьбой, но все же Франция понемногу поднималась из грязи. Нелегким и небыстрым было это возрождение, однако же король, как опытный и твердый кормчий, сумел вывести свою страну на прежний курс и повести ее дальше, туда, куда хотел бы вести Францию Железный Король. И снова – не так… Тощий, хилый мальчик казался восьмилетним, хотя ему давно минуло десять. Впалая грудь, тощее тельце, быстрые, нервные движения, неприятное лицо – истинный сын своего отца. В этот час королю следовало бы учиться, но ни малейшего желания он не испытывал, а потому поминутно дерзил наставнику и с тоской глядел за окно, стремясь поскорее сбежать в сад. Там его ожидала излюбленная забава – стрельба по голубям. Услышав, что его отец любил проводить так свободное время, Иоанн тоже заинтересовался, тем паче что такое развлечение как нельзя лучше отвечало его жестокой, но трусливой натуре. Филипп, присутствовавший на уроке, с горечью смотрел на племянника. Немощный, тщедушный, избалованный, с детских лет он был почти что тираном. Сладить с ним не мог никто, ибо мать была слишком кротка, чтобы приструнить обожаемого сына, а Карл Валуа вовсю потакал внучатому племяннику. Он рос вздорным, требовал ото всех почтения, никому не доверял и никого не любил, кроме себя самого. И регент часто ловил себя на мысли о том, что не следовало прислушиваться к голосу совести, когда забота о благе государства диктовала совершенно иное… *** Король Филипп Длинный, задыхаясь, вынырнул из горячечного видения. Над ним склонился лекарь, протягивая покрытому испариной королю стакан со снадобьем. Филипп умирал – он знал это. Умирал от холеры, сжигавшей его слишком быстро. Напившись, он сделал знак монаху, уже приглашенному к государю – подойди! Остальные отступили, но король долго не мог начать свою исповедь. Он все еще пребывал во власти горячечных видений. Поведи он тогда себя иначе… Отдай графине иной приказ… Что было бы? Благоденствие? Или катастрофа? Было бы ему легче дышать в смертный его час? Не давила бы на сердце смерть ребенка, племянника, короля? Губы Филиппа шевелились, с них срывались обычные предсмертные признания. Ничего необычного. Наконец, он сделал знак монаху склониться ниже. – Святой отец, я хотел бы покаяться в самом страшном моем преступлении, – неожиданно твердо выговорил он, приподняв голову и глядя в глаза исповеднику. Но прилив сил был обманчивым, и, так и не успев ничего сказать, Филипп снова упал на подушки и забился в предсмертной агонии, уже не слыша разрешительных молитв, так и не сумев поведать о том, что сильнее всего терзало его душу.