Смерть была коварна

От раны исходил сладковатый запах гнили, повязки посерели от пота и пропитались кровью, щедро лившейся из тела гиганта. Когда их снимали, видны были опухшие, почерневшие края небольшой раны от арбалетного болта. Рвать бинты приходилось с кожей, но Робер не чувствовал этого – он ощущал лишь жар пламени, в котором, казалось, горел заживо. В иные минуты он даже ощущал смрад от горелой плоти, его собственной плоти. Четвертый день агонии был на исходе. Корабль, несший Робера обратно в Англию, ставшую его последним пристанищем, мягко покачивало на волнах. Третий раз он плыл сюда – первый раз к Изабелле, неся смерть ее невесткам; второй раз к Эдуарду III, неся гибель всей Франции. И третий раз – со своей смертью в обнимку. Он видит сейчас Изабеллу, какой та была в тот день во дворце, но – нагой, во всем совершенстве своей красоты. Тело, как у мраморной статуи, светлые волосы рассыпались по плечам, ничего не скрывая, даже подчеркивая молочную белизну кожи, высокую грудь, тонкую талию. Робер тянет к ней руки, желая схватить, смять, овладеть этой воплощенной невинностью, отчего-то даже сейчас выглядевшей не соблазнительно, но строго. Он рвется к ней, чувствуя, как разгорается жар внизу живота, будто от костра – но Изабелла тает в чаду. На ее месте стоит Маргарита, распутница Маргарита, тоже обнаженная, в одних лишь туфлях и бусах на смуглой шее. Волосы коротко острижены, как тогда, в Шато-Гайаре, когда он не смог взять ее. – Шлюха, – рычит Робер и кидается к ней, а Маргарита отступает и падает в кресло, призывно машет рукой и раздвигает ноги. Он сжимает обеими руками ее шею, и хорошенькая головка запрокидывается назад, лицо искажается, синеет. Маргарита хватает ртом воздух, а Робер целует ее, жадно, ненасытно, как зверь, кусая губы, наслаждаясь ее агонией… Но тело Маргариты развеивается в его руках, точно призрак или морок. И мелькают новые и новые лица, тела, соблазнительные, развратные – женщины, которых он знал, которых он брал когда-то – и те, которые никогда не принадлежали ему. Ни одна не задерживается, но Робер кидается каждой вслед, рыча порой: – Шлюхи… – другие слова куда-то ушли. Вокруг, сверху, снизу, со всех сторон пылает костер. Невыносимый жар сводит Робера с ума. – Уйди прочь, Моле, я не убивал тебя, – шепчет он, но в пламени стоит не великий магистр. Там Беатрис, тоже нагая, в одной лишь мантии пэра Франции, хохочущая над его метаниями. Стоит ему сделать шаг к ведьме, как лицо ее чернеет, но не от копоти, и распухает жутко. Утопленница манит Робера к себе, и он не в силах противиться. Шаг, два, Беатрис уже рядом – но и ее черты плывут, искажаются в дыму костра. Она растет, увеличивается, старится стремительно, и наконец перед ним стоит та, единственная женщина, которой не должно было быть места здесь. – Маго! – рычит он и кидается на нее, но не может преодолеть заслон из языков пламени, лижущих тело. – Старая сука, ты же сдохла! – И ты тоже сдыхаешь, племянничек, – смеется Маго. Она нага, как и все другие, но Робер предпочел бы видеть ее одетой. Морщинистая, отвислая грудь, огромное брюхо с безобразными бородавками, покрытые какой-то коростой руки… Мгновение – и вся она покрывается чирьями и язвами, и смеется, видя отвращение племянника. – Ты бы хотел всех тех баб, что видел здесь? Поздно, дражайший мой Робер, поздно, – старуха заливается хохотом. – Ты теперь мой, только мой, навсегда мой. На вечность! Робер смеется натужно, но Маго не пропадает никуда. – Я заберу тебя в ад, племянничек, – шепчет она. – Никогда! – кричит он, и впервые за долгую жизнь в его голосе прорывается страх. Это страшнее ада. Это реальней ада. Это – их путь. Тело сотрясает последняя дрожь, и душа расстается с ним.